Мужчина несбывшейся мечты

Антон. Самый прекрасный человек, какого я видел в своей жизни. Он красив не только внешне. Антон – образец гармонии. Даже то, что в другом казалось бы отвратительным высокомерием, в Антоне – благородное достоинство. Вокруг него всегда было так мало людей. Он ничего не делал для того, чтобы окружающие чувствовали себя существами низшего сорта, он даже не осознавал, как влияет на всех, но это происходило и происходит едва ли не со всеми. Я был исключением. До поры. Единственный друг, равный по образованию и интеллекту, общее дело. Но я позволил себе человеческую слабость. Я сделал выбор между гражданской принципиальностью и жизнями близких, зависящих от меня людей. Мало кому удается проскочить мимо такого выбора в этой стране, где деньги платят не за ум, не за талант и даже не за результат. Их просто делят, как в бандитском общаке. Интересно, как бы поступил Антон? Наверное, переступил бы через любые жизни. Впереди у него вечность и будущее науки. Для кого-то.

Я очень жалею Антона. Я всегда жалел его больше, чем себя. В одном из школьных походов мы с ним заблудились. Он подвернул в лесу лодыжку, сильно ударился головой о камень, и я нес его на руках. Тащил и плакал от тяжести и его боли. Он не плакал, конечно. И сейчас мне легче думать, что Антон без сознания и боли не чувствует. В отличие от Нади он был совершенно здоров до того момента, как в него вонзили тот клинок.

Если утром я узнаю, что Антона больше нет, это будет, возможно, самым большим ударом моей жизни. Он, разумеется, создан для жизни и любви. В отличие от очень многих. Да, это будет главным моим потрясением. И самым большим облегчением. Антон унесет мой секрет Полишинеля. Только Антону все это могло показаться преступлением. Ему плевать, что так живут почти все. С ним уйдет мой стыд – перед ним и только, мой страх публичного разоблачения. Я смогу спокойно поддерживать Ольгу на последнем отрезке ее пути. Нашего с ней пути, который без меня у нее был бы, наверное, совсем другим.

Я возвращаюсь к мысли о спасительных переменах как к единственной надежде, допиваю свою водку и хочу уплыть в сон. В детский сон о тех временах, когда все могло сложиться иначе и быть сказкой.

И вдруг вспоминаю. Днем я заскочил из больницы в офис. Необходимо было подписать несколько бумаг и сделать пару распоряжений. В коридоре наткнулся на незнакомого человека. Высокий блондин, который неожиданно мне улыбнулся, как знакомому. Он и вышел, кажется, из моего отдела. Я спросил у секретарши, кто это. Она ответила:

– Представляете, Никита Михайлович, это настоящий частный детектив. Показал мне удостоверение, задавал всякие вопросы. И такой смешной анекдот рассказал, я умирала со смеху.

– Что именно его интересовало?

– Я и не поняла. Что-то говорил мне про маму-учительницу, науку, любовь к физике. Спрашивал про всех наших сотрудников. Как вы думаете, вдруг у нас прячется какой-то преступник? Или, наоборот, на нас хотят напасть?

– Я думаю, что у тебя голова забита чушью. Даже завидую такому счастью. Работай и меньше болтай с незнакомыми блондинами.

И только сейчас я связал этот случай с Антоном. Да, он ведь вчера днем был жив-здоров. То есть детектив не мог расследовать факт нападения. Но он мог проверять то, что Антон успел ему рассказать обо мне. Нет, не может быть! Он ведь дал мне слово подождать. Он дал мне время! И это время не истекло.

Нужно спать, завтра понадобится много сил. Но какой-то липкий, тошнотворный туман облепил меня, проник в мозг, сжал сердце. Это страх.

Борис

Только не это. Только не возвращение приступов острой ярости. Я полностью беспомощен перед ними. Больные подозрения, раскаленные открытия, потребность отключить робкие сигналы разума, которые напоминают о самосохранении… Я чувствую: еще чуть-чуть, и к черту самосохранение. К черту десятилетия, в течение которых я тренировал свою волю, учился терпеть и скрывать. Это стало моей религией – терпеть и скрывать. Только так можно было строить жизнь, планировать будущее, получать свою долю покоя, удовлетворения и наслаждений.

Не так давно я увидел у Марии свой портрет и был потрясен. Я увидел в нем свою суть. То, что стало давно прошлым, как мне казалось. Но Мария меня не знала раньше. Она ничего не знает о моем сумасшедшем взрослении, когда ярость вдруг стала моим единственным оружием против враждебного мира. Я не прощал ему ничего: ни одного унижения, ни одного разочарования, никакой самой маленькой потери. Виноваты были все. Родители, обожающая бабушка – они тоже были там, в стане врага. Временами они были хуже всех, потому что только у них была возможность предать меня. С их разрешения, по их инициативе меня хватала полиция, вязали врачи. Меня пичкали таблетками и кололи успокоительными инъекциями.

Навсегда запомнил один момент. Я не могу шевельнуть руками-ногами, голова набита неудобной тяжестью, поверну – удар резкой боли. И надо мной склонилось лицо отца. Родное, доброе и такое печальное лицо. Он меня сюда отправил. Я тупо думаю о том, что во рту нет слюны, чтобы плюнуть в это лицо. И с огромным усилием справляюсь с шершавым языком, издаю не шепот, а шипение:

– Пошел вон.

– Как же тебе объяснить? – спокойно и горько сказал отец. – Речь идет только о спасении твоей жизни. Тебе кажется, что ты бьешься с врагами. На самом деле ты убиваешь только себя. Как же я устал тащить тебя от пропасти, заставлять жить. Для этого нужно укротить себя, подчиняться хотя бы разуму. Был бы ты другим – не таким сильным, умным, полноценным, – я, наверное, махнул бы рукой. Лети на свой огонь. Но мне так жалко твоей жизни, что уже не жалко своей. Я люблю тебя, сынок.

Это сработало. Таким был перелом. Не помогли ни попытки насильственного укрощения, ни дозы лекарств, ни морали психологов-педагогов. Даже слезы матери были напрасными. Помогло это грустное откровение отца, адресованное не мне, а тому чувству родства, которое оказалось не истребленным до конца моей яростью. Я поверил ему. Я научился думать за секунду до приступа. И всем стало ясно, что то была не болезнь, а хищная сторона моей души. Которую и поймала Мария в своем рисунке. Я не стал убийцей в подростковом возрасте только благодаря усталой преданности отца.

Мария. Особенная женщина. Особый человек в моей жизни. Я давно уже уравновешенный, добропорядочный обыватель с нормальными приоритетами. Бизнес, быт, качественное решение сексуальных проблем. Никто даже не представляет, сколько у меня внутренних ограничений, какая сложная система собственной безопасности. Да, я научился, наконец, ценить и спасать свою жизнь. И прежде всего я обложил подушками безопасности свои отношения. Исключил эмоциональные взрывы, которые начинаются как сладкая влюбленность, а потом разносят к чертям терпение, границы, опыт и мозги.

Мои женщины, отобранные по строгим критериям, должны знать свое место и время. О семье речи нет. Для меня воспоминания о семье – это картины взаимных пыток неплохих, ни в чем не виноватых людей, каждый из которых был бы счастлив сам по себе. Они не виноваты ни в чем, кроме одного: они пытались любить друг друга. А это наказуемо, потому что чужая душа и чужой ум всегда потемки. И злополучная родная кровь лишь не дает заживать ранам.

И вдруг Мария. Сверкнула в ряду качественных женщин, как изумруд в жемчужном колье. Я и не подумал отказываться от такого подарка. И меня ждало самое приятное открытие: Мария не стремится к прочным, оформленным отношениям еще в большей степени, чем я. Но по совсем другим, на мой взгляд, нелепым мотивам. Мария посвятила свою жизнь племяннице, которая стала ее приемной дочерью. Я стал ее первым постоянным любовником благодаря тому, что к моменту нашего знакомства Кристина вышла замуж, и Мария с королевской щедростью открыла для меня свой дом и даже свой мир мыслей, представлений и чувств. Смею надеяться, что чувство ко мне в этом мире не на последнем месте.

Я же обживал собственное отношение к Марии, как уникальный опыт. Привыкал к эмоциям, которые она вызвала, как человек приучает себя к кипятку, начиная с ванны комнатной температуры. Почти убедил себя: я в такой отличной психологической форме, что могу позволить себе взрыв восторга или неукротимой плотской страсти, и он никак не пошатнет мою устойчивость и мою безопасность. Слишком поздно осознал, как ужасно ошибся.

Мария далеко не сразу решилась познакомить дочь и зятя со мной. Около полугода я мог судить о них лишь по ее скупым отзывам и по снимкам. Кристина – довольно бесцветная женщина с унылым выражением лица. В каких-то ракурсах она выглядит старше Марии. И, разумеется, в ней нет даже намека на исключительную, броскую, одухотворенную красоту Марии. Они совершенно не похожи внешне, хотя родственницы по крови. Ее муж Антон – другой. Даже по снимкам он показался мне незаурядным человеком, и это, наверное, мягко сказано. Я полагал, что это просто фотогеничность, но когда познакомился вживую, попал в ауру редкого обаяния. Обаяния другого мужчины, что для меня почти невозможно. У меня самомнение, брезгливость и нетерпимость доминантного самца, который не выносит слишком близко существ своего пола. Но тут дело в том, что в общении с Антоном мужская суть была не главным, он сразу предлагал полноценный и комфортный человеческий контакт. Многое знает, все понимает, деликатно интересуется позицией собеседника, и ноль инициативы в смысле нарушения чужих границ. И совсем меня успокоило мнение Марии о нем.

– Мне кажется, это идеальный муж для Кристины. Ответственный, спокойный, порядочный и красивый.

– Для Кристины. А тебе бы подошел такой?

– Мне уже никакой не подошел. Нет, с Антоном мне легко, но неинтересно. Слишком правильный и пресный.

Мария сама тогда видела Антона в третий или четвертый раз. Как же я пропустил развитие этой картинки, которую считал застывшей? Как вообще мог допустить, будто люди застывают в своих отношениях, как их изображения на бумаге?

Удар был такой силы, что я слышал треск своего черепа. Удар изнутри, толчок моей же мгновенно взбесившейся крови.

У меня есть ключ от квартиры Марии. В тот день я сумел вырваться к ней в обеденный перерыв без предварительной договоренности. Захотелось вместо обеда выпить с ней чаю с чем-то сладким. На самом деле хотелось именно ее чаю. Только вместе с ней. Хотелось освежить взгляд ее прелестью, смотреть, как она смешно, по-детски облизывает пальчик, которым держит любимое пирожное. Ее любимые пирожные с шоколадным кремом я принес в коробке.

Я всегда предварительно звоню в дверь. Долго жду, ухожу, если мне не открывают. Не хочу пользоваться правом ключа. Она может не хотеть кого-то видеть, может спать, просто думать в одиночестве. На этот раз дело было в коробке с пирожными. Мария не открывала, я решил, что ее нет. Хотел оставить пирожные в кухне и уйти.

Они не видели, не слышали меня, даже когда я бросил коробку на пол и прошел прямо к спальне Марии. Стоял там на пороге и смотрел. Слушал. Антон целовал Марию. Она не поддерживала падающий с голого тела халатик. Она гладила его лицо и смотрела на него ненасытными глазами. Эти двое выпали совершенно из собственных норм и представлений. Я видел отчаянную, безумную страсть. Мужчина и женщина подошли к тому краю, в который сейчас рухнет упорядоченная жизнь многих. Наша выстраданная, моя нормальная жизнь.

– Уйди, дорогой, – сказала ему Мария. – Уйди, пока я еще могу это сказать.

– Да, – ответил он. – Сейчас. Просто в ближайшую неделю я точно не вырвусь. Мне нужно было вдохнуть тебя, чтобы дожить до встречи.

Это было две недели назад. Я тогда успел выйти, бросить в мусорный бак пирожные, сесть в машину. Только минут через десять Антон вышел из подъезда. Я дал ему уехать первым.

Прошла с тех пор вечность. Трудно сейчас восстановить, что происходило со мной в это время. Что происходило со всеми нами. Но сейчас, в эту ночь воспоминаний и откровений, я знаю одно: в моей обугленной душе осталась ярость, которую так и не удалось утолить. Протест против подлого и насмешливого оскала моей хищной судьбы.

Мария

Я больна. Никогда никому не жаловалась, никогда не ходила к врачам. И никогда не говорила себе, что я больна. Просто иногда – на бегу, между делами, в свободную минуту – нужно было быстро погасить температуру, унять головную боль или страшную ломоту во всем теле. Сейчас я вся – боль, воспаление, жар и спазмы удушья. Я не могу себе помочь, я чувствую больной запах собственного тела и не верю в то, что есть спасение. Где источник? В опутанном каким-то ядом мозгу или там, внизу живота, где как будто схватки разрывают мои нерожавшие внутренности? Может, я в последнее время, такое напряженное, такое тайное, такое преступное, добегалась до последней стадии рака? Может, наоборот: я приговорила себя к казни, жажду смерти, а моя природа кормилицы и хранительницы тащит меня обратно, к обязанностям страшной жизни. Грубо тащит, сквозь мясорубку, чтобы на выходе вылепить заново. Иначе мне больше не вписаться в жизнь обычных людей.

Никому ни в чем не признаюсь. Ни у кого не попрошу помощи. Какая разница: что за природа у моей боли. Злокачественные щупальца или конвульсии неутоленного, убитого желания. Эта боль – единственное, что спасает сейчас мозг от безумия, а душу от стремления перестать жить и понимать.

Антон умирает. Моя бедная, беспомощная Кристина, у которой были два родных человека, обманута и предана нами. Борис превратился в того зверя, который у меня получился вместо его портрета.

Я ни в чем не виновата. Я виновата во всем. Я не знала, что такое настоящее, ликующее счастье. Я его узнала, чтобы сразу понять: так выглядит только начало горя.

Вот я и осмелилась произнести слово «счастье». До этого момента для меня не существовало такого понятия. Оно казалось мне иллюзорным, чрезмерным, искусственным.

Странно: я совсем не думаю о человеке, который пытался убить Антона. Следователь звонил и просил подумать о том, кого я подозреваю, перед нашей встречей. Разумеется, никого. Не существует человека, который в здравом уме хотел бы убить Антона. Антон ни в чем и никак не пересекается с другими живущими на земле людьми. Он не такой. И это все, что я могу сказать о трагедии.

Мне сказали, что Антон оставил машину у ограды своего дома, а сам к кому-то шагнул, возможно, к знакомому. Это видно на съемке видеокамеры. На самом деле он повернулся не к кому-то, а в сторону моего дома. Он забежал ко мне буквально на полчаса. Сказал, что его ждет Кристина, он ей звонил с дороги.

– Но я подумал, что если не увижу тебя сейчас, мое сердце просто разорвется. Быть так близко и не дотронуться до твоего волшебного тела, не посмотреть на твое прекрасное лицо – это пытка. Я не доживу до утра.

Да, так он сказал: «Я не доживу до утра». И больше ничего. Мы только целовались – торопливо, горячо и горько. И я об этом не могу никому сказать. Я не причиню такой боли Кристине. Да, это имеет отношение к тому, что произошло. Антон был потрясен и встревожен. Он так переживал нашу встречу и постоянные разлуки, что на каком-то эмоциональном уровне притянул сумасшедшего. Есть же настолько несчастные существа, чей мозг постоянно пылает, и для того чтобы его погасить, им нужны жертвы. Это даже не преступник. Это рок. Наказание за нашу вину.

Сумасшедший… Меня качнуло, в глазах стало совсем темно. Рок. Дикий, свихнувшийся и горящий разум. Разве это не Борис в нашу последнюю встречу? Нет, об этом думать нельзя. Я теряю сознание.

Доползла до зеркала в ванной. Волосы тяжелые, влажные, спутанные. Лицо, как у покойницы, с мрачным угасающим взором, губы крепко держат плач и крик. А грудь и руки все еще тоскуют по любви. По Антону. Мы любовниками побыли меньше месяца. Встречались по-настоящему, не на ходу, пять раз. Но то, что расплата будет именно такой, я, наверное, чувствовала все время. Просто тогда это не имело значения. Тогда мы оба знали, что слишком дорогой цены за наше обретенное богатство не бывает. И в каком-то уголке сердца жила надежда: мы сможем спрятать свою тайну надолго. Пока смерть не разлучит…Так вот она и разлучает. И надежды сбываются.

Что я могу? Что я должна? Что есть самое главное в этом мраке? Я выпила первый стакан воды за последние сутки и подошла к окну. Он должен дожить до утра. Вот и все, что сейчас нужно. Если бы я умела молиться. Если бы я во что-то или в кого-то верила…

Я приложила ладони к стеклу, пытаясь прикрыть круг полной луны. Погладила ее лицо. И позвала Антона. Без звука, даже без дыхания, чтобы стук крови не заглушал мою просьбу. Вернись. Только вернись. Вот и все, ради чего я сейчас живу.

Антон