Непростые истории 2. Дороги звёздных миров
– Нет. Но мы сразу же повторно профильтруем твоего Гриппа.
– Если успеем, – с ехидцей отозвалась Эля, – и Грипп не захлебнётся собственным ядом.
– Если успеем, – не стал отрицать учёный.
– Как мы ему объясним, из какого усика в какую голову вливать? Не каждый из наших первогодок это запомнит.
– Ну он же умненький, – подмигнул Фёдор, и Эле захотелось выколоть эти голубые глаза с искринкой.
– Мне надо подумать, – доктор поднялась, стряхнула крошки и попыталась разгладить халат.
Визуализатор моргнул и вывел измученное лицо старшей медсестры:
– Виолетту Степановну подключили к андроиду дыхания. Издорм не даёт ей дышать самостоятельно.
– Готовь свою отраву, – Эля рявкнула в сторону, напугав сестру. И, не глядя на Фёдора и экран, выскочила из исследовательской.
– Понимаешь, – Эля нагнулась над своим столом, на котором лежал Грипп, укутанный в одеяло. – Из левого уса вливаешь в красную голову, из правого в синюю.
Карие кругляши моргнули.
– Боже, – доктор всплеснула руками, – да что я говорю, мы даже не знаем, различают ли гриппы цвета. Бред.
Она плюхнулась на стул и рухнула на стол. Глубоко задышала, попыталась восстановить дыхание. Почувствовала холодное прикосновение. Открыла глаза и улыбнулась.
Грипп выбрался из замотки и подобрался к хозяйке. Заполз на плечо и уткнулся в шею. Эля взяла его двумя пальцами под верхние лапы, поднесла к глазам. Питомец обхватил её, а она прижала его к себе.
– Ты умненький, справишься.
Когда Фёдор вошёл в кабинет Эли, Грипп по-царски восседал на её плече, а сама она рисовала на прозрачной доске. Они были так увлечены, что не заметили стука в дверь.
Учёный прищурился, рассматривая изображение. Двухголовая клякса была раскрашена синим и красным цветами. Он откашлялся, привлекая к себе внимание.
Доктор обернулась, кивнула и передала ему Гриппа:
– Операция через час. У тебя всё готово?
Питомец, цепляясь лапками за белый халат Фёдора, забрался к нему на плечо и уткнулся в шею. Учёный дёрнулся.
– И тебя признал, – Эля рассмеялась, а потом нахмурилась. – Эх, знал бы он.
– Эля, я… – начал Фёдор, но доктор качнула головой. – К операции будем готовы.
– Отлично, – доктор показала на дверь, провожая посетителей и выходя сама: – До встречи в операционной.
Эля стояла в облаке антисептика и смотрела на отражение в зеркале. Говорят, голубая операционная одежда оттеняла её глаза, делала лицо ярче. Но сейчас на неё смотрела бледная женщина с постаревшим взглядом. В какую авантюру она ввязала бабушку?
– Элеонора Ивановна, – из динамиков долетел голос старшей операционной сестры, – у нас всё готово.
Скулы Эли заострились. Сомнения пропали. В операционный блок вошла уверенная в себе доктор с многолетним стажем и стальными руками.
Она кивнула Фёдору, которого едва узнала в белом противовирусном комбинезоне и маске. Без лишних эмоций осмотрела Гриппа. Отдала указания медперсоналу.
На бодрого и подвижного Гриппа надели пояс – эластичный зажим с камерой, к которому крепилась тонкая трубка. На этот раз питомца не замораживали.
Виолетта Степановна лежала, завалившись на левую сторону. Эля сделала первый надрез справа между рёбрами – в районе хвоста издорма.
– Как только грипп деактивирует издорма, – голос доктора был лишён эмоций, – делаем ещё два надреза, каждый на одно ребро выше. Ставим растяжку, вытаскиваем болезнетворного, затем отсекаем испорченную часть органа.
Ассистенты подготовили инструменты и замерли. Фёдор впился руками в тележку, на которой приготовил место для транспортировки гриппа в фильтрационную.
Грипп медленно входил в грудной отдел. Он аккуратно передвигал лапами, чтобы не повредить органы носителя. Перед ним маятником мелькал хвост коричневого противника.
Питомец забрался на издорма. Тот почувствовал движение и попятился. Грипп отогнулся назад, сгруппировался и перепрыгнул к правой голове. Натянул усик, дотронулся до красной полосы и струйкой выпустил яд.
Операционная замерла. Доктор, учёный, ассистенты, медсёстры и санитары не дышали. Все ждали, верное ли средство выбрал грипп.
«Давай», – повторяла про себя Эля, не отводя взгляда от краснополосой головы на экране. Голова дёрнулась и обмякла. Вместе с ней и вся правая часть издорма перестала шевелиться.
– Умненький, – с гордостью шепнул Фёдор. А санитарка не удержалась и хлопнула в ладоши.
Ассистент смахнул пот, показавшийся из-под голубой шапки доктора. Эля не заметила этого, она улыбалась.
Издорм издал булькающий рык и принялся левыми лапами хватать всё, что под них попадалось.
Оборудование, отслеживающее показатели Виолетты Степановны, засигналило.
– Давление падает! – крикнула старшая сестра.
Эля схватила скальпель и сделала верхний надрез. Если сейчас не вытащить издорма, он разорвёт пациентку.
– Нельзя вытаскивать, он потащит за собой лёгкое, – двинулся к ней Фёдор, останавливаясь на положенном по инструкции расстоянии.
– Пара секунд – и не останется у неё лёгкого, – сквозь зубы процедила доктор, делая второй надрез. Ассистент протянул растяжку.
Грипп перебрался со спины и бросился на левые лапы. Издорм понял, кто его обидчик, бросил носителя и обхватил хлипкого противника.
– Давление продолжает падать, – сообщила старшая сестра. Писк монитора участился.
– Умненький, – прохрипел Фёдор, – но теперь мы можем потерять обоих.
– Вытаскиваем, – отдала команду Эля и тут же крикнула. – Стоп!
На экране развернулась битва. Грипп не обращал внимания на удары хвостом, елозил, пытаясь выбраться из недружественных объятий. Ему удалось скинуть нижнюю лапу, он потянулся к голове, продолжая оставаться в тисках верхней лапы.
Издорм разинул пасть, обнажив два ряда скошенных зубов. Но грипп дёрнулся в сторону, обходя атаку и дотягиваясь до синей полоски. Голова зарычала, но Грипп успел выпустить яд из второго усика. Тварь дёрнулась и замерла.
Все, кроме Эли, стояли, не шелохнувшись.
– Просыпаемся, – рявкнула доктор, устанавливая растяжку между рёбрами, чтобы достать тушу издорма и залатать пациентку. – Победа – это когда все хорошие остаются живыми, а не когда тварь сдохла.
Она потянула за трубку, к которой был прикреплен Грипп. Но питомец, обессилевший, лежал под верхней лапой издорма, не давая вытащить его наружу.
– Ну давай! – прикрикнула доктор, пытаясь достать питомца.
Грипп повернулся и жалобным взглядом посмотрел в камеру.
Голос Эли смягчился:
– Вылезай, мне не вытащить тебя. И с издормом не достать – наконечник от трубки не пройдёт.
Грипп дёргался под тушей издорма.
– Давай, миленький мой, – Фёдор с удивлением уставился на доктора. В её глазах блеснули слёзы. – Обещаю не мыть тебя месяц. Да вообще не буду мыть. И плесень в холодильнике разведу. Только вылезай!
Питомец подтянул все шесть лап-паутинок и откинул лежащую на нём толстую лапу. Попятился к первому надрезу. Эля ловко подтягивала трубку, помогая малышу продвигаться к выходу. Показался тонкий хвост болотно-зелёного цвета, перемазанный кровью. А потом вытянули и самого гриппа.
Фёдор подхватил его, уложил на тележку и покатил в отдел фильтрации. Экстренный лифт, карауливший всё время операции, уже ждал их.
– За дело, – скомандовала Эля.
Операционная зашуршала. Доктор вытащила тушу издорма. Отсекла негодную часть лёгкого, подспудно вычищая место битвы двух болезнетворных, латая где нужно и вводя необходимые препараты пациентке.
Монитор регистрации жизненных показателей перестал пищать. Доктор незаметно выдохнула, нанося внутренние швы и вытаскивая манипуляторы.
Доктор сидела в кресле в одноместной палате Виолетты Степановны. Операция прошла успешно, пациентка дышала самостоятельно. Оставалось дождаться пробуждения. Эля поглаживала бабушку, вглядываясь в спокойное, умиротворенное лицо и тонкую паутинку морщинок.
Дверь скрипнула. Доктор дёрнулась и с надеждой посмотрела на входящего. Разочарованно выдохнула. Вошла регистратор, измерила показания пациентки, забила данные на табло в спинке кровати. Эля вышла и перекинулась с ней парой слов.
– Всё ещё одна? – услышали они из глубины палаты.
– Бабулечка, – закричала доктор и вернулась к пациентке. Аккуратно прижалась к ней, но даже лёгкое прикосновение вызвало приступ боли.
– Ничего, – улыбнулась Эля и взяла бабушку за руку, – швы под энергоповязкой затянутся уже завтра.
– Что такое боль в сравнении со старостью без внуков, – с деланной горечью вздохнула старушка.
Эля рассмеялась:
– Ты явно идёшь на поправку.
В дверь постучали. Ручка медленно двинулась вниз, и на пороге показался Фёдор с перемотанным свёртком.
– Ты всё-таки познакомилась с Феденькой! – запричитала от радости Виолетта Степановна, забывая о ранах и невзгодах. – Правда, он похож на Валеньку? Я так и знала, что вы поладите!
Фёдор поздоровался с подругой своей бабушки. А Эля никого не слушала. Она побледнела и встала. Грипп лежал с закрытыми глазами без признаков движения.
– Бедная кроха, – всхлипнула доктор и дотронулась пальцем до холодной тушки, – это я во всём виновата.
– Кроха, – скривился Фёдор, – Да жив он. Объелся плесени из моего холодильника и заснул.
От разговоров Грипп проснулся и зевнул во всю обезвреженную пасть. Эля завизжала, одной рукой подхватила питомца, а второй крепко сжала учёного.
– Поосторожнее, – захрипел Фёдор, но не сделал попытки отодвинуться.
Эля покраснела, отпрянула и засуетилась над гриппом.
– Кто ж такую возьмёт, – с грустью протянула Виолетта Степановна, разглядывая, как внучка сюсюкается с болезнетворной зверюгой.
– Я рискну, – вздохнул Фёдор и приобнял Элю с гриппом.
– Решили всё за меня, – фыркнула доктор. – А у меня уже есть семья.
Свирестелочкин вздохнул, но руки не убрал.
– Ладно уж, – смилостивилась Эля и улыбнулась учёному, – потеснимся. Правда, бабуль?
– Не зря я всё-таки съездила к Зоеньке, – Виолетта Степановна смотрела на детей с умилением. – Может ещё и внучка у неё попросить?
– Виолетта Степановна! Бабуль! – одновременно закричали Эля и Федя.
– Ладно, ладно, шучу, – отмахнулась недавняя больная. И прошептала в подушку: – Попозже.
Елена Радковская
Живу в Екатеринбурге. Преподаю в университете. К.э.н., доцент. Пишу недавно, поэтому работ пока немного. Надеюсь, будет больше. Кое-что здесь: https://ficwriter.info/polzovateli/userprofile/SBF.html
Небо цвета океана
Русельф с силой выдохнул воздух, непроизвольно напрягся и заставил себя вдвинуться в глухое серое пространство коридора. В зловещем шорохе закрывающейся за спиной двери Русельфу почудился намёк на сочувствие, как будто тяжёлая каменная плита могла передавать эмоции оставшихся по ту сторону: тревогу, смущение, облегчение.
Впрочем, облегчение от того, что сейчас не их очередь – ненадолго. Через пять тысяч вдохов Русельфа сменят, и уже он станет наваливаться на дверь, запирая ее снаружи.
Пять тысяч вдохов. Их надо пережить и не сойти с ума. Не рехнуться – как те восемь несчастных, что сидят сейчас в одиночных камерах, расположенных вдоль мрачного коридора. Пятерых привезли сегодня, значит, ещё поживут, а вот трое здесь уже несколько суток, и их агония наверняка придётся на дежурство Русельфа. Освободившиеся места, скорее всего, сразу будут заняты новыми преступниками – камеры редко пустуют, особенно по весне.
Русельф угрюмо вздохнул и двинулся вперед. Пять вдохов – до конца коридора, ещё пять – обратно. Конечно, можно перемещаться и медленнее – или, наоборот, быстрее – здесь никто контролёра не ограничивает. Главное – быть внимательным и не допускать, чтобы осуждённые связывались с сознаниями соседей-заключённых, ну и, конечно, уберечь от преступных поползновений собственное.
Толстая кладка стен и перекрытий давила почти физически, отсекая заключённых – а заодно и тюремщиков – от внешнего мира. Никакие отголоски мыслей, сосредоточенные в Сфере разума расы, не пробивались сюда, в подземелье. Даже Русельфу, несмотря на мощный усилитель, чьи ленты перепоясали всё тело, было тяжело в этом каменном мешке. А уж отщепенцам в одиночках, утерявшим связь со Сферой, должно быть, вовсе невыносимо. Ведь для каждого дузла Сфера – это не просто общение с остальными представителями расы, это смысл, цель и поддержка, залог разумности жизни, а зачастую – и просто жизни.
Каждый дузл даже не понимал, не заучивал, а ощущал всем существом, что он – часть Сферы, органичная, необходимая, хоть и действующая автономно. Из нитей мыслей каждого дузла сплеталась общая ткань мышления расы – Сфера – средоточие желаний, целей, воплощений, надежд, радости. Средоточие жизни.
Сила, разум, сама жизнь – в единстве, отрыв – смерть.
Смерть не физическая, духовная, но, возможно, это ещё страшней. Дузлы не казнят своих преступников в прямом смысле слова, они просто лишают их связи со Сферой. Лишают доступа к общему разуму, а это равносильно безумию.
Ведь разве может разум развиваться в одиночестве? Разум – коллективное творение. Поэтому одиночное заключение для дузлов – самое страшное наказание.
Русельф нажал клавишу на стене, и под светом проявителя обозначились тянущиеся от дверей камер нити мыслей заключенных. Нити пятерых новичков, видимые как неровные световые дорожки или всполохи молний, метались быстро и нервно, обшаривая близлежащее пространство в поисках себе подобных. Впрочем, Русельф намётанным глазом контролёра видел, что скорость этих бесплодных метаний замедляется с каждым вдохом.
Ещё один вдох, следующая дверь. Несмотря на специально спроектированные большие расстояния между камерами, новички от страха и отчаяния иногда выбрасывали поразительно длинные и сильные мысле-нити. Каждый проход контролёра с закреплённым на боку смарт-щитом отсекал, отбрасывал те, что продвинулись слишком далеко.
Русельф знал, что некоторые контролёры позволяют соединиться соседним нитям и даже подпускают их к собственному усилителю связи со Сферой, но сам никогда не опускался до такого издевательства. Временная подпитка только длила агонию осужденных и, в итоге, усиливала их мучения.
В принципе, Русельф понимал товарищей: действительно, иногда попадаются такие преступники, которых хочется наказать сильнее. Например, сменщик рассказывал об учителе, который задал ученикам сочинение на тему «Роль личности в истории». Беспринципный, наглый, злостный подрыв устоев! Если каждая клетка, пусть даже существующая автономно, не станет действовать в интересах всего организма, а начнёт преследовать какие-то собственные цели – организм неизбежно умрёт. Это настолько очевидно, что даже не нуждается в пояснениях! А этот, р-р-р, «учитель» решил совратить самых юных, понимая при этом, что ручьи ядовитых мыслей вольются в общий сосуд, заражая всю Сферу.
Особенно ужасно, что это могло выясниться слишком поздно – ведь не достигшие зрелости особи не подключаются к общей Сфере. Юные дузлы учатся и общаются в своей, юниорской сфере. Их мысли и поступки контролируют лишь учителя и линейные кураторы, и они же несут ответственность за обучающихся. Даже родители в этот период общаются с детьми только вербально.
Когда возрастная линия – несколько десятков детишек – приближается к возрасту зрелости и готовится влиться в общую Сферу, куратор составляет список распределений. Каждый новый, теперь уже полноценный член общества будет трудиться на том поприще, где сможет принести наибольшую пользу.
Русельф невольно улыбнулся, вспомнив свой выпуск и предшествовавшее ему лихорадочно-ликующее возбуждение. Как они ждали своего распределения! Как мечтали слиться с остальными в Сфере! Сладкие мурашки пробежали по телу Русельфа отголоском давнего счастья. Подумать только, скоро он вновь переживёт этот торжественный миг, но теперь уже в роли гордого родителя: линия сына заканчивает учёбу и готовится к выпуску. Русельф сентиментально вздохнул и тут же нахмурился. Невыносимо даже представить, что на пути его сына мог попасться такой вот «учитель»-изменник!
Контролер, в чьё дежурство привезли того «учителя», мучил его всю смену – не смог удержаться. Некоторые из сменщиков – тоже. Так что те несколько дней, что бывший учитель провел в камере, растянулись для него, наверное, на сто лет. Сто лет одиночества – но не полного, когда усталый, истерзанный разум постепенно скатывается в благословенное небытие, а рваного, дёрганого, с издевательскими подачками, от которых невозможно отказаться – как от глотка воды, поднесённого умирающему от жажды под палящим солнцем.
Самое страшное в одиночестве – понимание, что не-одиночество где-то очень близ-ко.
Русельф поёжился. Нет, общество не жестоко, оно просто защищает себя. Во имя общего блага.
Тусклый свет возле одной из камер замерцал и померк: кто-то из «стариков» сдулся. На глазах Русельфа последняя истончившаяся нить обмякла, скукожилась и судорожными рывками втянулась под дверь.
Русельф поднял лежащий у стены шланг и толкнул дверь камеры, за которой только что прекратилась мыслительная деятельность. Дверь – легкая, чтобы контролер мог справиться в одиночку – открывалась только внутрь, и запорное кольцо располагалось лишь снаружи. Русельф решительно шагнул в камеру, агрессивно направив насадку шланга на узника.
В центре камеры, на покатом каменном полу, лежал обессиленный преступник. Белёсые двигательные отростки беспомощно подёргивались, надглазная бахрома повисла блёклой тряпкой. Узник направил на Русельфа абсолютно бессмысленный взор, тело слабо шевельнулось – скорее всего, конвульсивно… Это уже не дузл. За несколько дней изоляции когда-то бунтовавшее сознание угасло, хотя тело продолжало жить. Но мятежник уже не сможет отравить или заразить окружающих преступными мыслями.
Русельф ещё с юности глубоко проникся аналогией, при помощи которой им объясняли появление отщепенцев, не желающих жить по прекрасным законам их счастливого общества. С физиологической точки зрения рождение клеток, противодействующих организму – это мутация. Сбой природной программы, как опухоль. Лечить – перевоспитывать – такие клетки безнадёжно. Больные клетки нужно просто удалить, освобождая место для новых, здоровых. Точнее, регулярно удалять, поскольку опухоль даёт метастазы.
С невольным возгласом омерзения Русельф дёрнул рычаг на шланге, и мощная водя-ная струя ударила в пол перед осужденным. Даже сейчас Русельф подсознательно старался не причинять физического вреда существу одной с ним расы.
Бурный поток вспенился волной, высекая брызги. Вода без усилий подхватила об-мякшее тело не-дузла и, стекая по наклонному полу к дальней стене камеры, вынесла полу-прозрачный студенистый комок в широкую сточную трубу.
Через пару сотен вдохов большая прямая труба донесёт свою жертву до океана и вы-плюнет её в солёную теплую воду. Где безмысленный и бестревожный кусок плоти будет ещё долго плавать, автоматически совершая бездумные вдохи. И обжигать ядом неосторожных.
Русельф вздохнул с чувством выполненного долга и уложил шланг обратно. Ещё че-рез тысячу вдохов пришлось повторить операцию с узником из последней камеры. До конца смены, до воссоединения с разумом расы, с радостью и спокойствием осталось три тысячи вдохов.
Зашуршав, отворилась наружная дверь. Орудуя короткими дубинками, контролёры дежурной смены втолкнули в коридор нового заключённого. Тот обречённо плёлся, не поднимая глаз на тюремщиков. Но Русельф застыл, потрясённо глядя на доставленного преступника. Дежурные впихнули новичка в свободную камеру и поспешно ретировались. Русельф оглянулся на закрывшуюся дверь и неуверенно приблизился к камере. Собрался с силами и рывком распахнул её.
– Пести?! Как ты здесь оказался?
– Папа!
Молоденький дузл бросился к Русельфу, вокруг него бушевал целый пожар нитей-мыслей. У Русельфа сжалось сердце: сын плохо выглядел, лишённый подпитки Сферы. Его нити немедленно и совершенно инстинктивно присосались к отцовскому усилителю. Русельф чуть дёрнулся, но не стал их обрывать.
– Что ты натворил?
Пести зашелся в рыданиях. Язык у него слегка заплетался, когда он, всхлипывая, произнёс:
– Куратор огласил распределение для нашей линии. Меня назначили в контролёры!.. Сказали, будет династия.
Русельф довольно долго молчал, прежде чем спросить:
– И чем тебе не понравилась профессия контролёра?
Пести широко распахнул глаза:
– А тебе что, нравится? Ты же… не живешь! Я уже забыл, когда ты в последний раз улыбался. Да я почти забыл, когда ты приходил домой! Ты же всё время в тюрьме. И всегда мрачный. Конечно, тебе нечему тут радоваться, я понимаю. Но, пап, ты хоть сам помнишь, когда радовался, когда был счастлив?
– Я выполняю свой долг, – ледяным тоном отчеканил Русельф. – Я защищаю нашу Сферу, и в этом – моё счастье.
Пести посмотрел на него с недоумением.
– Ты серьёзно?.. Пап, а ты помнишь, какого цвета небо?
Русельф вдруг испугался. Дузлы никогда не смотрели на небо! Им хватало зрелищ вокруг себя.
– При чём тут небо? Откуда у тебя эти дурацкие мысли? – дрогнувшим голосом спросил он.
– Пап, небо – цвета океана. И оно огромно. Огромней, чем даже океан, огромней, чем все океаны планеты, огромней, чем Сфера!
– Замолчи! – просипел Русельф, но сын не унимался.
– Я не хочу провести всю жизнь в тюрьме, как ты. Я хочу смотреть на небо и выше неба! Ведь за ним наверняка что-то есть, оно не может, не должно ограничивать мир… А Сфера не должна ограничивать жизнь, – закончил он тихо.
Русельф застонал. Да, за такие идеи Пести безусловно должны были изолировать от общества. Ведь это почти мятеж! Как он упустил, что в голове сына бродят такие опасные мысли, когда? Или… он в самом деле стал забывать о семье, уйдя в работу? Но ведь так и положено: именно в беззаветном служении обществу и состоит главная цель каждого дузла! И именно это и есть счастье, верно?.. Или всё-таки нет? Или счастье не только в этом?
С болью глядя на трясущегося, словно в ознобе, Пести, Русельф лихорадочно пытался собрать разлетающиеся мысли. Перед внутренним взором упорно вставала картина опухоли, пожирающей его родного сына. Страшная, чёрная, пузырящаяся масса засасывала Пести, сминала и перемалывала его тело. И наконец, полностью поглотив молодого дузла, торжествующе распрямилась. Из чёрного комка на Русельфа смотрели глаза сына.
Русельф вздрогнул. Но ведь это неправда! Это не может быть правдой!
Додумать до конца и понять, что делать, ему не дали. Ворвавшиеся сменщики, очевидно, сообразившие, наконец, кем приходится их товарищу новый заключённый и чем это может грозить, дружно навалились на Русельфа и сорвали усилитель. Его словно ударили дубиной по голове.
– За что?! – взревел Русельф. – Я же ничего не сделал!
Или… сделал? Внезапно его поразила страшная мысль: неужели его мимолётные со-мнения, его сочувствие сыну – уже предательство?
Очевидно, охранники рассудили именно так. Его-то, подключённого к усилителю, они ощущали, пусть и слабо. Где-то у задней стенки скулил Пести.
Не обращая внимания на трепыхания Русельфа и его умоляюще протянутые в сторону сына руки, тюремщики грубо запихнули бывшего товарища в недавно освободившуюся ка-меру. Издевательски скрипнув, захлопнулась дверь.
Ошеломлённый Русельф бросился на каменную створку, но та даже не шелохнулась.
– Папа! Папа-а!
– Пести! – Русельф припал к щели под дверью, почти растёкшись по полу.
– Папа! – слова сына доносились очень слабо, камень глушил звуки.
– Пести! – изо всех сил закричал Русельф, срывая голос, – тянись мыслью! – и тут же застонал, осознав, что его камера находится слишком далеко от сыновней. А Пести даже не умеет ещё толком тянуться: в юниорской сфере коммуникативные пути гораздо короче.
– Сынок! – снова позвал он, и с ужасом понял, что хрипит: горло дузла не выдерживало таких нагрузок.
Он глубоко вздохнул, ощущая резь в глазах и всё увеличивающуюся тяжесть от потери связи со Сферой. Русельф постарался успокоиться и максимально расслабиться. Потом лёг, прижавшись к щели, и с резким выдохом выбросил мысле-нить в коридор. Нить протянулась далеко. Русельф закрыл глаза и сосредоточился на своих ощущениях. И почти на краешке восприятия уловил слабую вибрацию – Пести пытался дотянуться до мысли отца. Русельф продолжал растягивать мысле-нить, понимая, что Пести сделать это гораздо труднее. Дыхание начало сбиваться, перед глазами поплыли белёсые пятна. Русельф выжимал всё из своего тела, вкладывая последние силы в утончившуюся, растянувшуюся почти до предела нить. С другой стороны, как мог, старался Пести.
Отвратительная картина разросшейся опухоли как будто специально подгадывала момент, когда Русельф не сможет от неё отмахнуться. Только теперь в чёрном пузырящемся коконе был он сам.
Он – метастаз? Он – мутант? Он угрожает Сфере и расе дузлов? Если бы мог, Ру-сельф расхохотался бы.
