Пятница, Кольцевая (сборник)

Я встану к плите и буду мечтать о том часе, когда перестану к ней становиться. Пусть этот час наступит одновременно с моими похоронами, он все равно останется светлой мечтой. Мы сядем ужинать и, выключая звук во время рекламы, будем обсуждать планы на субботнее утро. Первым пунктом будет значиться генеральная уборка.

Затем, когда глаза начнут слипаться и я уже не смогу отличить своего президента от президента Папуа – Новой Гвинеи, настанет время заканчивать пятницу тяжелым сном. Мы будем лежать друг подле друга, как два сугроба, и я буду мечтать о том времени, когда (почти через год) в душе наступит оттепель, и мы окажемся в отпуске на юге, в моем родном доме, когда я вновь увижу Алину, летящую со скалы в волну, и поверю, что жизнь существует.

…Этой осенью Алина собиралась автостопом приехать в Москву. Зачем, не знаю. Можно объяснить это тем, что Алине просто нечего делать, а можно сравнить ее с перелетной птицей. Вряд ли Алина приедет, чтобы повидаться со мной. Моя сестра интуитивно чувствует, где жизнь кипит, а где останавливается, и избегает гиблых мест. Она привыкла кочевать от оазиса к оазису, а я уже который год тащусь через пустыню. Мы не встретимся с Алиной, пока она в забвении отдыхает у воды, а я превращаюсь в мумию под лампами дневного света…

Добравшись до детского сада, я узнала, что муж меня опередил. Сразу всплыло в памяти, что сегодня – день рождения свекрови, и ребенка, видимо, увели поздравлять бабушку. Я отправилась домой, чтобы сделать то же самое по телефону.

Я шла, не веря в то, что у меня сегодня свободный вечер, и, откровенно говоря, не представляла, как им распорядиться. Раньше я любила заниматься спортом – по утрам делала гимнастику, по вечерам бегала в парке. В общей сложности разминка занимала часа полтора, и в это время я испытывала такую же легкость и душевный подъем, который, наверное, Алина испытывала каждое мгновение своей жизни. Но спорт я забросила несколько лет назад, и как-то странно начинать бегать сегодня вечером. Да и куда, собственно?

Поэтому скорее всего я просто лягу в теплую ванну. И даже не буду пытаться представить себе, что это море.

Я вышла из лифта, нашаривая в сумке ключ, и вдруг отшатнулась от своей двери и захлебнулась воздухом в попытке вскрикнуть. На пороге, прямо головой на коврике для вытирания ног, лежала Алина. Она, видимо, мерзла и пыталась согреться, потому что тело было скорченным, как у эмбриона, а ноги подтянуты к животу. Я плохо видела лицо – его прикрывали пряди волос, и я боялась их раздвигать. Когда санитары из подъехавшей «скорой» начали поднимать ее на носилки и Алинино тело распрямилось, я увидела, что джинсы с прорезями на коленях и свитерок натянуты прямо на купальник, а на ногах у нее разношенные босоножки, в которых сестра ходила на пляж.

Держа ее за руку по дороге в больницу и зная, что она не чувствует моей руки, я ощущала какую-то неимоверную пустоту внутри, словно во мне была пробита брешь, и все, чем я должна была мучиться в этот момент – сострадание, страх, надежда, разом ухнуло туда, а душа втянула черное ничто. Да так и не выпустит его теперь, что бы мне ни сказали врачи.

Стискивая руками лицо в приемном покое, я не знала, как заставить себя смириться с тем, что все кончено – скала рухнула, море ушло под землю. А внутри головы, натянувшись до предела, мучительно дрожали какие-то канаты. Что мне делать, когда врачи объявят свой приговор и находиться в больнице станет уже ни к чему? Звонить маме? Как? И главное, зачем? Родного дома больше не существует – солнце погасло, и виноград засох на корню.

Наконец вышел врач с усталой бесстрастностью на лице, и я поднялась, словно в зале суда.

– Передозировка у вашей… Кто она вам? Сестра? Такого в крови намешано…

Я продолжала напряженно смотреть на него, не воспринимая то, что он говорит, и ожидая истинного диагноза: над Алиной надругался большой город, и действительность прошлась по ней асфальтовым катком.

– А вы что, ничего не знали? – удивился врач.

– Мне казалось… она была счастлива.

– Вот-вот.

– Она умрет? – спросила я с уверенностью, которая меня ужаснула.

– Сейчас – нет.

Мне было очень тяжело добираться от больницы домой. Наземному транспорту я в это время суток была не нужна, а такси я никогда себе не позволяла – это было слишком хорошо и удобно для меня. Ну и дорого, конечно. Я пошла пешком и через четверть часа спустилась в метро, едва не всхлипывая от радости: я была на Кольцевой линии, а значит, почти что дома.

Мысли об Алине уже не заставляли невидимые канаты дрожать и рваться внутри головы. Я обессилила, как тяжелораненый человек, и сестре пришлось отступить, иначе кровотечение в душе не прекратилось бы никогда. Откинувшись на спинку сиденья и закрыв глаза, я думала, что, может быть, не стоит размыкать подземный круг какими-то пересадками, переходами, выходами на поверхность. Там будет ветрено и темно, и автобус растрясет меня на асфальтовых ухабах так, что все мое отчаяние разом прорвет наскоро закрывший рану тромб, и я умру странной смертью, не пережив вечера пятницы. Но в метро, где тепло и уютно, и всегда светло, у меня есть надежда переждать этот вечер и когда-нибудь, в субботу утром, сойти с эскалатора, ведущего наверх, сбросить сумку с плеча, распрямиться, почувствовать свое тело и по горячему прикосновению к волосам осознать, что солнце стоит прямо надо мной и что оно в зените.

До сих пор мне казалось, что в вагоне я еду одна – слишком поздно, станции безлюдны. Но, открыв глаза, чтобы сдержать слезы, я заметила наискосок от себя какую-то старушку. Не знаю, зачем я решила к ней приглядеться: возможно, меня удивила или показалась знакомой огромная тяжелая книга у нее на коленях… Да, это был тот самый том «Гражданская авиация», так и оставшийся непроданным за столько лет на бойком месте под землей.

Мне кажется, я успела удивиться тому, как поздно эта бабушка расстается с надеждой пристроить книгу. Я даже задалась вопросом: почему она вновь едет к той станции, где день за днем томилась в переходе, вместо того чтобы ехать прочь? Но тут старушка, не сводя с меня глаз, начала приподниматься. Я знала, что произойдет дальше – она предложит свою злополучную книгу мне – и вынести этого я уже не могла. Будучи в больнице, я попросила успокоительное, и мне щедро или бездумно выдали почти полную упаковку реланиума. Я начала судорожно выдавливать таблетки из фольги на ладонь: одна, две, три… Хватит или еще? Я должна беспробудно спать, когда она приблизится ко мне вплотную. Пусть увидит, что тормошить меня бесполезно, и поймет наконец, что мечты, что мечты…

И тут я увидела Алину. Она вновь стала такой, какой была, и я поняла, что обозналась, приняв за нее безжизненное тело на дребезжащей каталке, катящееся в бесконечный больничный коридор. Алина по-прежнему улыбалась, но теперь ее глаза чуть покраснели от морской соли, а слипшиеся и потемневшие от воды волосы плотно облепили голову и плечи. Она выходила из моря мне навстречу и балансировала руками на случай, если под ногой окажется ненадежный камень.

Я успела услышать, как объявляют мою станцию, но уже не могла тронуться с места. Несколько последних секунд, двери захлопнулись, и поезд закачался, набирая ход. Но я не могла расстаться с Алиной сейчас, когда мы вот-вот должны были по-настоящему встретиться, и когда я, сдерживая дрожь в губах и пытаясь улыбнуться в ответ на ее улыбку, наконец-то поняла, что Алина всегда будет видеть свое солнце. Даже сейчас, когда вокруг нас обеих стало так невыносимо темно.

Аниматор

Даже сейчас, смертельно тоскуя по безвременно ушедшему чувству, она не смогла бы с пафосом заявить, что это была любовь с первого взгляда. Нет, с первого взгляда произошло нечто прямо противоположное – она запретила себе в него влюбляться.

Невозможно объяснить, что порой делает человека совершенно заурядной внешности таким безумно привлекательным. Но уж точно не черты лица. Она не смогла бы даже внятно ответить на вопрос, как он выглядит: не существовало ничего, что сразу выделяло бы его из толпы. Рост? Средний. Телосложение? Среднее. Глаза? Нос? Губы? Волосы? Стандарт. Стандарт. Стандарт. И на фоне этой (что кривить душой!) неприметности – улыбка, равносильная восходу солнца.

Возможно, именно с тех пор, как ей однажды варварски испортили давно предвкушаемый отдых на юге, на который возлагались большие надежды, Лариса жила с ощущением того, что у нее украли солнце. А возможно, это случилось гораздо раньше. Однако она не смогла бы с уверенностью ответить, когда…

Глядя на своих родителей, Лариса ясно представляла себе, что такое Советский Союз, хотя помнить боязливое безветрие тех лет уже не могла. Она родилась в последние годы существования империи, незадолго до того, как Брежнев оставил государство спокойно догнивать без его участия. А в школу пошла уже при беспокойном Горбачеве. И выросла с сознанием того, что страну неустанно трясут катаклизмы, окружающий мир постоянно бурлит, перестраивается и никак не встанет на свое место.

Сама она, конечно, ни за что не осознала бы, что живет в опаснейшее время перемен, если бы об этом каждый раз за ужином с отчаянием не твердили родители. Скоро по Москве уже нельзя будет пройти из-за блошиных рынков… В магазинах пусто, как будто Мамай прошел… Вновь изобилие, да надолго ли? Ведь все испортилось безвозвратно: лечиться невозможно, отдыхать невозможно, а самое нереальное – быть уверенным в завтрашнем дне. Озверевшие толпы атакуют прилавки, купленные с рук товары не выдерживают никакой критики, государство бросило народ на произвол судьбы и занимается непонятно чем. Слава Богу, что сами мы пока что держимся на плаву.

Родители казались ей единственным островком устойчивости среди бушующих вокруг невзгод, а при том, что они часто и охотно вспоминали золотые докапиталистические времена, волнение страны вокруг островка казалось ей настоящим цунами. Родители работали технологами производства в одном и том же проектном институте – с той поры, как их туда распределило государство. К счастью, эпоха катаклизмов пощадила их рабочие места – институт сумел выжить и приспособиться к нуждам новой эпохи. Приватизировавшие институт директора по полной программе эксплуатировали специалистов, которые как огня боялись оставить место своей эксплуатации и пуститься в самостоятельное плавание. На закате своей карьеры родители получали тысячу долларов на двоих, добросовестно закладывали производственное оборудование в чертежи клубов и ресторанов (где никогда не бывали сами) и свято верили в то, что донельзя удачно вписались в безумный виток истории. Все отпуска они проводили на даче, из развлечений позволяли себе кино (самые дешевые утренние сеансы) и основную проблему своей жизни видели в том, что заказчики, храня коммерческую тайну, не давали полной информации о предполагаемых объемах производства, а это сильно затрудняло работу проектировщиков.

Возможно, будь родители помоложе… Но Ларисе случилось быть поздним ребенком (ее старший брат закончил школу к тому моменту, как она туда пошла), и родители, не нашедшие новой дороги в волнующие штормовые дни, вовсю тосковали по той эпохе, когда партия не только озаряла людям путь, но и давала за символические деньги путевки к морю. А что сейчас? Который год без южного солнца…

В школе, к которой Лариса была приписана по месту жительства и которая по чистой случайности оказалась специализированной английской, у девочки хорошо пошел язык. «Язык – это всегда кусок хлеба для девочки, – с уважением говорила мама. – Что переводчик, что учитель… Да вот есть ли еще в вузах бюджетные отделения?»

Таковые, к счастью, еще имелись, и Лариса, по счастливой прихоти судьбы – должно же в жизни быть место случаю! – поступила на одно из них, не занимаясь с репетиторами и не имея блата. На ее отделении готовили учителей английского языка.

Чем руководствуется юный житель ходящей ходуном от перемен страны при выборе вечной профессии, всегда представляет собой загадку истории. Но в процессе учебы Лариса ни разу не попыталась пересмотреть свой выбор, тем более что ей нравилась методика, и она с увлечением осваивала приемы вкладывания знаний в человеческие головы. Впрочем, дань времени она все же отдала: сразу после защиты диплома одна предприимчивая подруга пригласила ее к себе на фирму секретарем-референтом со знанием языка. Несколько раз Ларисе пришлось, превозмогая страх, переводить деловые переговоры, и это ей вроде бы даже понравилось, да и зарплата не могла не вызывать положительных эмоций, но атмосфера офиса, какой бы доброжелательной она ни была, неизменно казалась Ларисе чужой, временной. Через год она с облегчением устроилась работать по специальности в один из старых добрых советских вузов, который ныне именовался технической академией, но мало чем отличался от себя самого двадцатилетней давности. К тому моменту ей было двадцать три года. Она была не замужем.

Лариса считала, что к ее личной жизни очень хорошо подходит понятие «не сложилось». Действительно, не сложилось, хотя вроде бы все у нее было как положено: и на дискотеках ее иногда приглашали на танец, и на вечеринки она ходила – не то чтобы на самые шумные и отвязные, но все-таки портвейн, общага! Все это было, но ничего не осталось.

Конечно, в их вузе коллектив был почти стопроцентно девчачьим, но ведь она и в походы ходила! Во время одного из них Лариса, кстати, и познакомилась с понятием «интимная близость», но знакомство это не переросло в долгосрочную привязанность. Да в общем-то мальчик был ничего, но он не был ею даже увлечен – так, предложил, а она не отказалась. Почему бы и нет, ведь вроде как пора, а никто другой не предлагает… У Ларисы осталось не слишком приятное ощущение от чисто технических неудобств, связанных с лесом и палаткой, а мальчик отнесся к происшедшему не более серьезно, чем к совместным посиделкам под гитару у костра. Лариса решила, что так и положено. И все последующие интимные эпизоды в ее жизни носили на удивление похожий характер: случайное знакомство, случайный секс (даже если связь растягивалась на несколько месяцев, на Ларису она все равно производила впечатление случайной), отсутствие продолжения. Однако Лариса всегда утешала себя тем, что ей всего только двадцать, двадцать один, двадцать два – и все еще впереди.

Впереди была техническая академия. Глядя на студентов, можно было воспрянуть духом: одни молодые мальчишки! Первое время Ларису действительно лихорадило от перспектив, и не только в личной жизни. Заведующая английской кафедрой, женщина предприимчивая и энергичная, несмотря на возраст, организовала при академии так называемый Британский клуб – качественное и платное обучение языку по красочным и увлекательным оксфордским учебникам. Большинство преподавателей кафедры, за исключением самых древних ископаемых, имели символические четверть ставки на бюджетном отделении и полноценный, по преподавательским меркам, заработок на платном. Лариса сразу же примкнула (точнее, ее сразу же определили) к большевикам. И учитывая ее немалый опыт работы в бизнесе – все-таки целый год на фирме, – поручили вести бизнес-курс.

После первого семестра преподавания Лариса знала Business English назубок. Она тщательнейшим образом готовилась к урокам, и это давало неплохую иллюзию того, что преподаватель владеет материалом. Правда, иногда бывало трудно отвечать на какой-нибудь практический вопрос начинавших подрабатывать студентов. Например, какое из трех слов, существующих в словаре для обозначения партии товара – batch, lot или consignment, – все же следует использовать в деле? На что Лариса, преодолев внутренний трепет, неизменно заявляла: «Используйте любое, в контексте вас поймут». Студенты почтительно кивали и проникались уважением к преподавательскому опыту.

Но со всеми своими «каверзными» вопросами и порой чересчур откровенным разглядыванием ее тела в строгом костюме студенты были самой светлой частью того общества, в котором Лариса теперь вращалась. Коллектив английской кафедры был на девяносто девять процентов женским, на заседаниях кафедры обсуждались вопросы правильного обращения с прокладками в туалете, и единственный мужчина в этом бабьем царстве, сморщенный, плохо одетый и почти бессловесный, производил даже не смешное, а гнетущее впечатление.

В кулуарах кафедры за чаем муссировались исключительно две темы: как мало платят за каторжный труд и какие все мужики сволочи! Лариса, не желавшая признаваться себе в первом и до сих пор несогласная со вторым, в дискуссиях практически не участвовала. К тому же подавляющее большинство кафедральных дам были гораздо старше ее самой, а меньшинство ее ровесниц было представлено замученными матерями-одиночками, с которыми у Ларисы пока что тоже не было общих тем для разговоров. Никаких методических семинаров, курсов повышения квалификации и других атрибутов научной деятельности, на которые надеялась любившая методику Лариса, на кафедре не существовало; даже элементарный обмен опытом между коллегами был почти сведен к нулю. Женщины, в число которых волею судеб попала Лариса, бегали по замкнутому кругу: чем больше часов нагрузки ты берешь, тем выше твои заработки, но меньше времени на самоподготовку. Мало кому из них плотный график (ведь у каждой были еще и частные уроки, без которых жить на зарплату становилось грустно) позволял хотя бы смотреть фильмы на языке и читать книги в оригинале, а о том, чтобы на свои трудовые гроши съездить в Англию или Штаты, попросту не шла речь.

При этом сами по себе ее нынешние коллеги были женщинами умными и интересными, в чем Лариса неизменно убеждалась, стоило ей побеседовать с кем-нибудь из них с глазу на глаз, когда в расписании совпадали окна. Но в целом атмосфера на кафедре напоминала начало ноября: даже в сухую и ясную погоду опавшие листья и голые деревья не внушают ни малейшего оптимизма.

И хотя периодически звучали гордые слова о том, что женщины-педагоги – самые сильные на свете, Ларисе от них было мало утешения. Большая часть ее коллег были в той или иной степени одиноки: или с мужем без ребенка, или (наиболее частый вариант) с ребенком без мужа, а случалось, и без того, и без другого. Так что Лариса была полностью лишена возможности найти себе пару на работе (а где еще прикажете знакомиться после окончания вуза?), а также сколько-нибудь интересного коллективного времяпрепровождения (не считая бабьих пересудов). Корпоративными вечеринками и выездами всей фирмой на природу жизнь ее обделила.

Она, конечно, могла бы организовать свой досуг сама… Могла бы, если бы не беличье колесо повременной оплаты и частных уроков. Вечерами ее хватало лишь на то, чтобы поболтать с кем-нибудь по телефону или посмотреть очередной фрагмент сериала «Скорая помощь». И хорошо еще, что, живя вместе с родителями, она не чувствовала всей неподъемной тяжести одиночества.

Для таких, как она, конечно, существовали ночные клубы, хобби и туризм. Но развлечения требовали совсем не тех денег, которые она зарабатывала, к тому же Лариса почти не умела танцевать и совсем не умела броско одеваться, а следовательно, была обречена на прозябание среди всеобщего отрыва. Хобби своим она считала цветоводство, но познакомиться с кем-либо на этой почве было еще более проблематично, чем на кафедре. По выходным она ездила в гости к замужним подругам, бродила по книжным магазинам и каталась на велосипеде. А ее половинка все витала где-то в иных сферах и не спешила соединяться с ней.

Оставался туризм. Загранпоездки были несоизмеримы с ее финансами, группы в турпоходах состояли преимущественно из одиноких женщин, а те немногие мужчины, что там имелись, шли в поход не иначе как вслед за женами. На второй год ее преподавательской жизни знакомая подсказала ей такой неплохой вариант, как поездка в старый добрый, построенный еще при Советском Союзе пансионат на Азовском море. Оно, конечно, не такое популярное, как Черное, но все же море! По деньгам – вполне приемлемо.

Лариса разволновалась, представила себе, хотя знакомая ни словом об этом не обмолвилась, дискотеки на ночном берегу, курортную атмосферу, пляжный волейбол в веселой компании… Она бросилась покупать себе яркие летние тряпочки – благо, на рынке имелся недорогой товар из прошлогодней коллекции, от возбуждения промахнулась с размером купальника… К моменту появления в пансионате Лариса настолько вошла в роль настоящей курортницы, что совершила крайне неосмотрительный поступок. Точнее, поступок, который сочли бы естественным в любой другой стране мира, но только не в бывшей советской республике. Она позволила себе выразить неудовольствие качеством сервиса. Многократно слышав от подруг, как должно требовать уважения к своей персоне в Турции или Египте, Лариса применила свои знания на практике. Результат не заставил себя ждать: администрация выселила ее из пансионата, заявив, что не потерпит скандалисток. Оставшиеся дни она провела в более дорогом и еще менее комфортном месте, не раскрывая более рта. На фоне пережитого шока все прочие обманутые ожидания: отсутствие пляжных дискотек, волейбола в веселой компании и курортной атмосферы на Богом забытой песчаной косе казались уже незначительными.

Несмотря на явное бесчинство администрации пансионата, Лариса воспринимала все происшедшее как событие в общем-то закономерное. Не с ее деньгами и не с ее положением в обществе требовать от жизни чего-либо достойного. Ее удел, как всего российского образования, быть в вечном загоне. И скорее всего именно под воздействием пережитого, еще до конца от него не оправившись, она совершила второй неосмотрительный поступок, на сей раз еще более катастрофичный, чем первый.

До сих пор всякие личные отношения со студентами для Ларисы являлись табу. Нет, она не видела ничего зазорного в том, чтобы вечером дойти до метро в компании своей группы, смеясь шуткам и отвечая на вопросы, но этим ее неформальные отношения с учениками и ограничивались. Сразу же после своего появления в академии Лариса услышала от заведующей кафедрой мудрую фразу: «Запомните, деточка, учитель и врач не должны выглядеть молодо». Лариса вняла и всеми силами постаралась соответствовать. Это ей удавалось без труда: ее одежда всегда производила впечатление скромной, не имеющей отношения к моде, а выражение лица не вызывало желания заигрывать. И все же однажды случилось непредвиденное. Во время занятия с бюджетной группой, которое Лариса, как ни пыталась, никогда не могла провести интересно (уж слишком отсталым и занудным было утвержденное кафедрой пособие), она, повернувшись на какое-то время к доске, услышала за спиной хихиканье. А затем – достаточно громко произнесенную фразу:

– Ты смотри лучше в учебник, козел! А то все мысли – вокруг ширинки.

С ужасом, готовым перерасти в паралич, она обернулась. Группа была ей почти не знакома – шло самое начало семестра, но вычислить говорившего оказалось легко: к нему были повернуты головы всех остальных студентов, и у него было бесстыдно-вызывающее выражение лица. Лариса, никогда прежде не конфликтовавшая со студентами и не знающая даже, как себя вести при таких обстоятельствах, потребовала, чтобы оскорбитель приличий вышел вон. Тот с ухмылкой подчинился. На следующее занятие он не пришел, хотя Лариса и видела его в коридоре. Допустить, чтобы из-за личного конфликта пострадала успеваемость, она не имела права и посему велела передать студенту Трофимову, чтобы тот подошел к ней для разговора.