И невозможное возможно. Маленькие повести и рассказы
Двойственность положения угнетала. Но ни минуты не пожалел о том, что произошло с ним в Париже.
Представлял, какой пресной была бы его жизнь, не появись в ней Жозефина. Возвращаться в ту жизнь он уже не хотел.
После парижской командировки Петр Иванович изменился. Похудел, движения стали живыми, порывистыми, глаза лучились. Стал регулярно посещать тренажерный зал, не ленился. Даже устроился на подработку в соседний отдел, с удовольствием занимался там делами, которыми раньше пренебрегал, считал их противными и скучными.
С Жозефиной общался часто. Они звонили друг другу, писали, виделись по скайпу – у него на работе. В Париж он вырывался каждые три месяца. Задыхался от любви и жалости, расставаясь с ней.
Но ни разу у него не возникла мысль оставить семью! Ни разу.
А Мария Федоровна, заметив несвойственное мужу нетерпение, волнение перед командировкой в Париж, придирчивое разглядывание себя в зеркале, почувствовала, что он изменился, отдаляется от нее. Призадумалась. Память услужливо подсказала некоторые детали его поведения. Другая женщина? Встревожилась. Потом заставила себя не думать об этом. Ревность на склоне лет – унизительна. Она знала, что Петя верен был ей всю супружескую жизнь. Он слишком привязан к ней, к семье, к детям. Серьезен и благороден. Вспомнила, как не раз с брезгливостью и презрением делился с ней о коллегах, позволявших себе связи на стороне. Но сомнение зацепило за душу, ранило, и давало знать о себе обмиранием сердца, повышением давления. Эта заноза жила теперь в ней. Мария Федоровна внутри вся сжалась, но вида не подавала.
* * *Весной Жозефина неожиданно сама прилетела в Москву.
Встретились в отеле. Она показалась ему изменившейся, необычно молчаливой. Что-то беспокоило ее. Не было прежнего восторга, смеха, трепета, не зажигалась от его поцелуев.
– Я приехала решить с тобой вопрос моей жизни, – тихо сказала она. От нетерпения и пугающей неизвестности он едва не уронил вазу, куда ставил розы.
– Я беременна. Хочу оставить ребенка, как память о тебе. Мы не сможем быть вместе долго. Рано или поздно о нашей связи узнает твоя жена, будет конфликт и нам придется расстаться.
Чуть не плача, она продолжала: – Мне будет легче, если ребенок будет желанным и для тебя. Ты согласен?
Она внимательно посмотрела на него. И добавила: – На большее я не претендую, ты же знаешь.
Он растерянно молчал.
В нем боролись радость и страх за нее, ответственность за ребенка, за их судьбу.
Твердо сказал: – Я хочу его. Буду помогать тебе во всем. Я счастлив иметь от тебя малыша, и не оставлю вас.
Жозефина бросилась ему в объятия, заплакала от радости. Их жизнь и любовь приобрели теперь другие оттенки, другое звучание и смысл. Это были дни, наполненные любовью.
Когда он получил известие о рождении сына, долго сидел не двигаясь, в радостном оцепенении.
У его Жози – сын! Его сын! Он вновь стал отцом. В его-то годы!
* * *Теперь – все по-новому.
На фирме сложнее организовывать командировки в Париж, но он преодолевает препятствия, хотя это непросто. Удивляется – насколько изощренным может стать человек, попавший в любовные сети. Ему сопутствует удача.
Когда в очередной раз он оказывается в Париже, дверь ему открывает мать Жозефины – седая, худощавая, элегантного вида француженка, заметно старше его. Он уже был знаком с ней – познакомились в один из его прежних приездов. Судя по всему, она не противится их связи. Жозефина была занята.
И вот Петр Иванович слышит милый его сердцу голос, и в который раз думает о счастливой страсти, которой жизнь одарила его в его возрасте. Он не верит в случайности. «Зачем-то судьбе было нужно все это»
Перед ним – прежняя Жози, но теперь, с младенцем на руках, она выглядит, как мадонна.
– Я решила назвать его Жан-Пьером, – сказала так, как будто они расстались вчера. – В честь тебя, – добавила она.
Он протянул ей изящное кольцо. Это его первый дорогой подарок. Ему всегда хотелось порадовать ее, но прежде он боялся оскорбить ее этим. Разве могут быть подарки за любовь? Теперь же перед ним не просто любимая женщина, а мать его сына.
Всю эту неделю в Париже он чувствует себя совершенно счастливым человеком. Забыл обо всем на свете, Когда Жан-Пьер попискивает, он берет его на руки, прижимает к себе этот беззащитный комочек. Вскакивает по ночам. Помогает купать его. Он даст ему все, что в его силах.
Они купили коляску, детскую кроватку и много других мелочей. Ему нравится чувствовать себя главой семьи, за которую был в ответе. Придется содержать их, заботиться о них.
Жозефина продолжает рисовать своих уродливых женщин, которые, как ни странно, иногда покупаются. Она живет на эти деньги, ей их хватало, когда была одна.
Теперь, когда у нее Жан-Пьер, придется писать что-то другое, что будет иметь спрос.
Их отношения сейчас более глубокие и ответственные. У них теперь сын. И свою любовь они делят между собой и им.
Они по прежнему находят возможность как можно чаще встречаться – то в Париже, то в Москве. Самолеты стали частью их жизни. Видятся каждые два-три месяца, знают подробно о жизни друг друга, жизни сына.
* * *Мария Федоровна уже не сомневалась. Была почти уверена, что у него есть другая женщина. И это – не просто связь, не просто увлечение. Она боялась думать об этом, об опасности угрожающей их браку. Молчала. Как то смирилась. Надеялась на его порядочность. Чувствовала, как трудно ему самому.
Дитя любви, Жан-Пьер рос здоровеньким и очень забавным.
После года он стал узнавать отца. Жози постаралась, чтобы к его очередному приезду, он стал говорить «папа».
Когда Петр Иванович увидел сына, топающего к нему со словами «Папа, хочу…», волна нежности затопила его.
Жози оставалась для него желанной и любимой женщиной. Всегда новой и интересной.
Мария Федоровна ничем не докучала ему, занималась своими делами. Он уверен, что она и не догадывается о существовании у него другой семьи. Настолько захвачен происходившим с ним, что о будущем, да и о Марии Федоровне просто не думалось.
* * *В один из его приездов в Париж им удалось выбраться в Норвегию. Жози очень хотела посетить там музей Мунка, увидеть в подлинниках картины этого великого экспрессиониста. В Осло, в его доме-музее, были вновь выставлены его «Крик» и «Мадонна», знаменитые полотна, возвращенные в музей после кражи и отреставрированные.
Его особенно поразил «Крик». Он долго стоял перед этой небольшой картиной.
Жози рассказала, как она была написана. Однажды художник гулял с друзьями. Неожиданно вечернее небо стало кроваво-красным, казалось, всюду полыхают языки пламени. Мунка охватил ужас. Он тотчас оставил друзей, бросился домой и там сразу же взялся за кисть. Картине вначале дал название «Крик природы».
Петра Ивановича поразили искаженное ужасом лицо, громадный рот, наполненные страхом глаза. Вдруг ощутил в себе необъяснимую тревогу, заполнившую его целиком, без остатка.
А Жози продолжала:
– Считают, что картина эта отражает не крик природы, и не тревогу самого Мунка, а ужас всего человечества. И это похоже на правду. Действительно, на полотне – знамение нашего кровавого века.
В душе у Петра Ивановича поселилось чувство необъяснимой тревоги и ужаса, не за человечество, а за него самого. Наваждение исчезло. Он вдруг словно бы очнулся от сна, и впервые задумался, что ждет их впереди – его, Жози, Жан-Пьера. Эта поездка в Осло, посещение музея, картины Мунка, словно высветили для него их будущее, такое неизвестное, призрачное, хрупкое. Все может оборваться и рухнуть, в один момент.
Жози почувствовала, какое сильное впечатление произвели на него полотна Мунка, и была довольна, что он разделяет ее интерес к экспрессионизму. А Петра Ивановича не покидали тревожные мысли о будущем. Ведь он стареет. Сможет ли вырастить Жана, защитить от бед и несчастий свою любимую женщину? Что ждет их, если с ним что-то случится? А как Мария Федоровна?
* * *Жан-Пьеру – три года. Эту дату решили отметить приездом Жози в Москву. Он заказал ей гостиничный номер в центре города. Ее любимыми конфетами выложил на покрывале кровати: «Я тебя люблю». Накупил роз. На вечер – билеты в театр.
Петр Иванович, подъезжая к аэропорту Домодедово, находился в радостном предвкушении встречи. Уже знал, что ее самолет благополучно совершил посадку.
И вдруг, выходя из машины, неожиданно столкнулся с оцеплением. Бросилось в глаза, что вокруг много милиции, скорой помощи.
В здание аэропорта никого не пускают. Что—то случилось!..
Тревожно забилось сердце в предчувствии беды. Объяснений никто не дает. Слышатся предположения – одно страшнее другого.
Лишь через полчаса по громкой связи сообщили, что в зале прилета – теракт. Есть погибшие и раненые.
Мобильный телефон Жозефины упорно молчал. Петр Иванович вдруг ощутил острую режущую боль в сердце. Не сдвинуться с места.
Когда чуть отпустило, перезвонил.
Телефон Жози по-прежнему молчит. В голове одна ужасная мысль: «Неужели она? Навсегда???». Перед глазами всплыла картина Мунка, так поразившая его в Норвегии.
Он едва не кричал от боли, внутри металось и выло сердце. «Все. Конец! Не уберег, не защитил!»
Позже появилась первая информация о погибших. Он подошел к спискам, долго смотрел, перечитывал. Не сразу увидел фамилию Жози. Нет, ошибки не было. Стопудовая тяжесть раздавила его. Ничего не ощущал. Как робот, вернулся в машину, долго сидел в ней без единой мысли в голове. Потом вдруг проскочило: «А как же Жан? Его сын?». И тут он зарыдал. Так, как плачут мужчины от безысходности и отчаяния.
Только под утро вернулся домой. Прошел, не раздеваясь, в гостиную. Сел в кресло. Тупая боль в сердце не проходила.
Встревоженная жена, прождавшая его всю ночь, увидела почерневшее, постаревшее лицо Петра Ивановича.
– Что случилось? Почему не позвонил? Я так волновалась! Она ждала ответа.
Петр Иванович молчал.
Поняла, что ему очень плохо.
– Слава Богу, что живой. Сейчас примешь ванну, станет легче, – заботливо говорила она, пытаясь помочь ему. Было слышно, как с шумом полилась вода.
Из его головы не выходило: «А ее нет!».
Мария Федоровна молча вернулась в гостиную. Поняла: произошла какая-то трагедия. Расстался с любовницей? Спасительная мысль озарила ее.
Он, по-прежнему одетый, сидел в кресле.
– Петя, да что же случилось? – взволнованно спросила еще раз, и не сразу узнала его хриплый голос.
– Сегодня в Домодедово был теракт.
– Да, я слышала в новостях. Это ужасно.
Она внимательно смотрела на него.
Слышно было, как ванна наполняется водой.
Тоскливое: «А ее уже нет!» не выходило из головы.
– Погибло много людей.
Жена напряженно ждала продолжения.
И, как гром среди ясного неба: – Среди погибших мать моего сына.
Как!!!
Она охнула, закрыла лицо руками, молча ушла в свою комнату.
Там было тихо. Эта тишина нескончаемо давила на него, но он не смел зайти к жене. Ушел в кабинет, где, не раздеваясь и не двигаясь, просидел несколько часов.
Ванна давно наполнилась. Хорошо, что сын, припозднившийся со свидания, успел закрыть кран. Заметил про себя – «Стареют родители!», ушел к себе.
В кабинет вошла жена, и осипшим голосом, не глядя ему в глаза, спросила: – Сколько же лет твоему сыну?
– Три.
Она вспомнила ту девушку в белом у Колоннады в Карловых Варах.
Так это она!.. А вслух спросила: – У него есть другой отец?
– Нет. Я у него один. Мой сын-француз.
Больное сердце Марии Федоровны ухнуло в пятки, забилось мелкой дрожью. Остановилось. В этот миг она хотела умереть, чтобы не страдать так. Потом почувствовала, как кровь начала медленно и тяжело ударяться в сердце. «Надо жить» – решила она.
Обида сдавила горло, душила. Но потом появилось чувство жалости к нему и сострадания. «Надо помочь, успокоить».
Ее молчание отдавалось пронзающей болью в его груди. Он ждал приговора.
– И ты хотел бы… – он услышал ее удушливый шепот.
Она не успела договорить. Он прервал ее тихим, но твердо, прозвучавшим голосом.
– Да, очень… Если только сможешь простить меня.
Мария Федоровна тяжело вздохнула. Слез не было. Немигающим взгляд устремлен в пол. Еще больше вжалась в кресло. Тело срослось с ним. Ее как бы не существовало.
В голове пронеслось: он же ее любил. Она помнит, знает, как он любил ее – преданно и безоглядно.
В ее жизни с ним было так много хорошего, пережито так много тяжелого, связавшего их неразрывно и навсегда.
Беда, радость у них была всегда на двоих. Мария Федоровна не могла уничтожить эту любовь. Она любит его до сих пор. И должна разделить с ним его беду, его ношу. Да, это испытание. Но я должна найти силы принять его.
– Это мы решим вместе, – собравшись, тихо сказала она.
Петр Иванович услышал от жены, то, что очень ждал. На что надеялся.
Едва оправившись от постигшей утраты, он вылетел в Париж.
Там ему пришлось преодолеть много препятствий.
Он выдержал и это испытание. Представил суду веские доказательства своего отцовства.
Его признали отцом ребенка.
Мать Жозефины не возражала против приезда маленького Жан-Пьера в Москву. Возраст и здоровье не позволяли ей заниматься ребенком во Франции. Была уверена, что Петр Иванович с Жан-Пьером будут навещать ее.
Свой долг перед Жози он выполнил.
Когда в московском аэропорту приземлился самолет из Парижа, Петра Ивановича с Жан—Пьером встречала улыбающаяся, красивая женщина – его жена.
Мария Федоровна держала в руках большую игрушку. Мягкого, доброго мишку.
Ее большое, любящее сердце приняло Жан-Пьера.
Теперь она стала ему матерью.
Хозяйка судьбы
О дитя, я долго плакал над судьбой твоей…
Сергей ЕсенинВ то раннее и хмурое мартовское утро меня пробудил резкий телефонный звонок. «Кто это в такую рань?» – с тревогой подумала я, и быстро, с еще закрытыми глазами, вскочила с постели в попытке поскорее нащупать мобильник на тумбочке. На месте его не оказалось. Пришлось открыть глаза, и окончательно проснуться.
В предрассветных сумерках часы показывали начало шестого. Что-то случилось. Испуг покрыл меня испариной. Мобильник не утихал. Доносившийся из него голос Джо Дассена звучал уже трагически. Я отчаянно продолжала шарить под кроватью. Мобильник оказался в кармане халата.
Звонила Валя, внучка моей соседки, что жила через стенку. Ее низкий, хрипловатый голос я узнала сразу.
– Умерла бабушка. Ночью. Мне только что позвонили из хосписа.
Я ощутила, как от телефона вдруг повеяло холодом.
– Срочно нужны деньги на кремацию, а у меня нет. Муж в командировке, вернется только через два дня.
На мои расспросы Валя уже с плохо скрываемым раздражением повторила, что деньги ей нужны именно сейчас, и много, не меньше тридцати тысяч. Деньги немалые, но она почему-то считала, что я смогу дать ей их немедленно. Нетерпеливо ждала моего ответа.
Я растерялась. Остолбенела. Не сразу дошло, что наша соседка умерла, а Валя, ее внучка, просит деньги на похороны.
– Понимаете, у бабушки денег на книжке совсем не осталось. Мне пришлось даже добавлять, когда ее клали в хоспис, – уже спокойнее продолжала она.
– Как же, конечно, помогу, – ответила я. – А бабушкины деньги тебе должны вернуть, она ведь даже суток там не пробыла.
– Я подъеду к вам часа через два (Валя жила отдельно от бабушки). И прекратила разговор.
Я медленно присела на подвернувшийся стул. Понимала, что похороны – дело святое, не помочь – нельзя. Но в доме такой суммы не было. Прошли те времена, когда в подобных случаях деньгами помогали соседи. Но из прежних жильцов уж никого и не осталось. А новые – даже не здороваются. Все теперь друг другу чужие. Не соседи, а «рядом проживающие».
Придется ждать открытия Сбербанка.
Раздавленная неприятным известием, бессильно погрузилась в кресло. Меня потрясывало. Знала, что соседка обречена, и все равно известие о ее кончине было для меня неожиданным. Невольно нахлынули мысли о скоротечности и собственной жизни.
Долго сидела в кресле, уставившись перед собой. Душу наполняла опустошенность. Из другой комнаты, вышел, позевывая, заспанный сын, тоже разбуженный ранним звонком.
– Что случилось?
Я отмахнулась, – Иди, досыпай, еще рано совсем.
* * *Нине Ивановне, моей соседке, было семьдесят пять. Но на бабушку она не походила. Работу оставила не так давно. И пенсионеркой была очень активной.
Худая, коротко стриженая – всегда очень живая и подвижная. Платья носила приталенные, предпочитала яркие тона. Походка упругая, быстрая. Хоть и маленький, но каблучок, придавал ей особый шарм. Возраст выдавала только кожа, сухая, в мелких морщинах. Серое лицо, без намека на краску, походило на печеное яблоко. Неопределенного цвета глаза казались маленькими из-за нависающих, слегка отечных век.
Про таких говорят: сзади пионерка, спереди – пенсионерка.
Только взгляд ее – ясный, пронзительный, и чуть надменный – не был взглядом пенсионерки. Это был взгляд уверенной в себе женщины, горделивой, не нуждающейся ни в чьей поддержке и помощи, твердо шагающей по жизни.
При встречах на улице или в подъезде в разговоры вступала неохотно, чаще ограничивалось короткими фразами – «здравствуйте – до свидания». Горделивостью и определенной формальностью в общении, она, казалось, говорила: «Я занята. У меня все отлично, и я ни в ком не нуждаюсь».
Несмотря на долгие годы соседства, мы с ней почти не общались. Она жила своей жизнью и не слишком допускала в свой мир посторонних.
Изменилась Нина лишь год назад после смерти дочери, Марины. Что-то сломалось в ней. Одиночество мучило ее. Она потянулась ко мне.
– Не могу прийти в себя, – едва переступив порог, начинала жаловаться, не скрывая слез. Проходила в кухню, где я занималась готовкой, и там жалась в угол, нервно теребя поясок старенького халата. Виновато повторяла: – Мешать не буду.
То и дело вздыхая, винила себя: – Дочка как чувствовала, что операцию не выдержит. Не надо было мне настаивать на операции. Опухоль-то вырезали, а умерла от осложнения, от тромбоза.
Нина плакала, вытирая набухшие красные веки марлевым комочком.
– Пожила бы еще. Есть же народные средства. Врачей послушалась. А теперь ее нет. Стоит у меня перед глазами, как живая, и печальная—печальная. Так жалко, солнце светит, люди разговаривают, а ее нет. Не могу в это поверить. Нет сил.
Лицо у Нины сморщилось, совсем пожухло. Глаза скрылись за набухшими от слез красными веками.
Я терялась. Не знала, как ее утешить. Люди, они ведь по-разному переносят горе. Кто молчит, уходит в себя, кто плачет, идет к людям, чтобы облегчить душу. Горе согнуло ее. Нина явно нуждалась в понимании и сочувствии.
– Зря вы мучаете себя. То, что оперировали, сделали правильно. Надо всегда использовать шанс на жизнь. А то, что случилось, – это редкое осложнение. Без операции погибла бы, да еще страдала бы от болей, – я все старалась ее успокоить.
И тем вечером, сидя у меня на кухне, Нина впервые разоткровенничалась:
– Несчастная она была у меня, – с грустью говорила она. – Я все работала, да подрабатывала. Хотела, чтобы у нее все было. Уставала очень.
Она опять горестно зарыдала:
– Ничего я о ней не знала. Так и выросла одна. Что думала, о чем мечтала? Ничего не знала. Посмотрю в дневник. Оценки хорошие, замечаний нет – значит все нормально… Так считала.
– Давайте чайку попьем. У меня и печенье готово, – говорила я, усаживая ее за стол. А Нина все горевала:
– Росла замкнутой, как и я. Все молчала. Как не приду с работы, она все с книжкой, да с книжкой. Не каждому новому платью рада была. Только в техникуме, когда встретила своего будущего мужа, изменилась.
Нина придвинулась поближе к столу, потянулась за сахарницей.
– Люблю сладкое, – виновато глядя на меня, помешивала ложкой чай. Я молчала, понимала, что ей надо выговориться.
А воспоминания не отпускали ее.
– В техникуме-то что ни день, то новая прическа. Одеваться старалась красиво, повеселела, даже петь начала. Я тогда только и узнала, что дочь моя певунья.
Слезы опять покатились из ее глаз. Вытерла их халатом, и сказала жестко:
– А жених мне не понравился. Какой-то невзрачный, хлюпкий, непонятный. Глазки бегают. Отец у него – пьяница, у меня на стройке работал. А она – люблю, и все. И ничего не поделаешь. Не убедила. Она же, как и я – самостоятельная.
Нина вздохнула:
– Права я оказалась. После рождения Вали, внучки, муж ее стал ночами пропадать, а потом совсем ушел. Куда, неизвестно. Видно уехал, а мы особо и не искали. Вырастили внучку сами, и без алиментов, – горделиво сказала она.
– Марина тогда замкнулась, переживала, ходила как тень. Все молчала. Я так переживала за нее. Она долго на улицу не выходила, даже не гуляла с ребенком. Потом отошла, вышла на работу, но стала еще больше нелюдимой и одинокой. Домоседка была. Меня очень любила. Старалась приодеть, все по каталогам выписывала.
Задумалась.
А потом спросила;
– А вы верите в судьбу?
И не дожидаясь ответа:
– Много передумала я. Может, оно что-то и есть такое, что на роду нам написано, но я не могу жить и ждать, куда меня что-то повернет. Я уверена, что человек сам должен строить свою судьбу. Я тоже, как Маринка, вышла замуж по любви. Но ушла от него – душевно больным оказался. Как в дурку попал, так и ушла. Запретила ему и дочь навещать. Правда, потом узнала, что женился, дети, машина у них.
Нина замолчала, потом с сожалением сказала:
– Может, поторопилась я тогда. Хороший человек был… Но решила, значит так тому и быть. А я всю жизнь прокорячилась прорабом на стройке. Среди пьяни. Уставала. Но держала эту публику в узде, уважали и считались со мной. А что осталась одной – так не до любви мне было. А теперь вот и совсем одна, без Маринки.
Она опять заплакала.
А мне вспомнилось строки стихотворения Алексея Чикина:
Что такое судьба?Суд ли Божий небес,Или воля раба?Путь земной или крест?Чтобы отвлечь Нину от грустных мыслей, спросила:
– Я помню внучку вашу, Валю. Такая красивая, черноглазая, с распущенными волосами. Вежливая. Всегда здоровалась. Как она?
– Валя отдельно живет.
Нина грустно усмехнулась.
Сказала: – Замучила вас. Пойду к себе.
А дня через два рассказала и про внучку.
– Валя – наша радость и надежда. Жили для нее. Все для нее. Самое вкусненькое, самое питательное, только с рынка – ей. Первую ягодку – ей. Подросла, стали одевать красиво и модно. И сережечки, и колечки, и часики золотые. Денег не жалели. Я и на море ее возила, – с гордостью вспоминала Нина.
– Трудно было. На себе экономили. Очень Марина ее любила. Внучка пединститут окончила. Мы с дочерью радовались, скопили ей на однушку, подарили. И обстановку купили. Все как у людей, как надо.
– Да, много души вы в нее вложили. Не у каждой девушки своя квартира – сказала я, смолчав, что давно ее не видела.
– Валя, как переехала от нас, вскоре замуж вышла. Жених нам с Мариной понравился. Интеллигентный такой, и собой ничего, и спокойный, обходительный. Отец его развелся с матерью, уехал в Америку, а мать снова вышла замуж. Внешне ничего особенного, а вот смогла.
Нина вдруг замолчала. Лицо ее отчего-то вытянулось, брови поднялись, открыв глаза.
Повторила: – Да, мать его смогла замуж выйти. Судьба… У нее и бизнес свой. Ресторанный. Обещала передать его молодым. Порадовались мы с Мариной тогда за внучку. Свадьбу у жениха сыграли, в материнском ресторане, все как положено. Сватья на себя все траты взяла. Красивой была Валя в невестах. Жить бы им, да добра наживать…
И продолжила:
– Не оправдала она наших надежд, – опять затеребила свой поясок. Чувствовалось плохо скрываемое раздражение и недовольство.
– Воспитывали, как надо. Чуть ли не по книгам. А она захотела сразу богатой стать. Считала, что муж в семейном бизнесе зарабатывает мало, по выручке, а выручка поначалу была небольшой. Валя тоже работала, в школе, а учителям, сами знаете, платят мало. А подождала бы чуть, стали бы на ноги.
Нина резко отодвинула чашку с недопитым чаем, поморщилась, словно наступила на больное.
– Нет, норов свой показала. Это у нас, видно, родовое. Не могла и не хотела жить, как по течению плыть. Представляете, стала ему изменять. А чем кончилось? С мужем развелась, школу бросила. То одни курсы, то другие. Да все платные. Все мы с Мариной и оплачивали. А как вы думаете? Приходилось. И Валя работы меняла. Устроилась кассиром, а там обнаружилась недостача. Опять мы помогали. А она – всегда недовольная, требовательная. Все у нее виноваты, только не она, – махнула рукой с зажатым платочком, и неохотно закончила: