Волшебство. Семинары и практика

Комната оказалось маленькой, но светлой и уютной: кровать, застеленная клетчатым лоскутным покрывалом, телевизор, торшер и тумбочка, в которой, кстати, не было Библии – еще одно отличие от обычных американских отелей. Я вымыла руки ягодно-сливочным мылом местного производства, оставила сумку в номере и отправилась в город. Хотя «город» – это громко сказано. Я обошла три главные улицы вдоль и поперек за полчаса. Дома были, в основном, двухэтажные. На первых этажах располагались кафе со столиками на верандах или маленькие магазины, а вторые этажи выглядели жилыми: белье на балконах, игрушки и кресла-качалки. Но вот магазины были неизвестного мне назначения: витрины были заставлены либо сувенирами, цены на которые были непомерно высоки, либо какими-то странными предметами. Ни одного обычного магазина – хозяйственного, галантереи или бакалеи – я не увидела. Остальные жилые дома располагались на лесистых холмах по ту сторону ручья – там не было даже узкого тротуара, только дорога для автомобилей. Пешеход в таких местах выглядит странно и подозрительно.Жители города явно отличались от нью-йоркцев, но в первые часы пребывания я не смогла понять, чем именно.

У начала лесной дороги к храму действительно были знаки с изображением оленя и медведя. Тут же располагалось кафе «Медведь», посетителей в нем не было. Зато соседнее кафе под названием «Садовое» было переполнено – пустовал лишь один столик, будто специально для меня. Мой опыт показывал, что еда обычно вкуснее там, где больше посетителей, да и столик в тени дерева просто манил. Я заказала зеленый салат, лепешку с грибами и сыром, и кофе. Все оказалось очень вкусным, но цены были выше, чем в Манхэттене – вот тебе и провинция.

За столом справа сидела элегантная дама в широкополой шляпе и я невольно подслушала ее разговор с официанткой. Судя по всему, дама собиралась в буддистский храм, но, как и я, ужасно боялась медведей. В ответ на ее опасения, официантка сказала:

– Зачем же уходить из города? Сегодня – третья среда месяца.

Услышав ее слова, посетители слева шумно выразили радость и даже захлопали в ладоши, восклицая:

– Вот это удача! Вот это удача! Третья среда! Третья среда! Рычажки! Рычажки! Ключики! Ключики!

И элегантная дама вдруг успокоилась и тоже заулыбалась.

Я не собиралась ни о чем их спрашивать. Я даже не удосужилась открыть туристический буклет. Меня мало интересовали история города W и его достопримечательности. Я приехала сюда исключительно из-за зоны высокой концентрации чудес. Такие места благотворно влияют на включение важных для волшебников навыков. У меня была цель – научиться видеть объем вместо кучи плоскостей – и тогда я смогу значительно продвинуться в обучении. Видеть объем – значит все понимать самому. А плоская туристическая информация и неверная трактовка подслушанных разговоров могли сбить меня с толку и заглушить мою внутреннюю музыку.

Хоть я ни о чем и не спрашивала, официантка сама сообщила:

– Сегодня, как и каждую третью среду месяца, в городе блошиный рынок, – и улыбнулась так, будто осчастливила меня этим фактом.

Но я не разделяла ни ее радости, ни ликования других посетителей. Блошиный рынок? Распродажа ненужного хлама? Обычно я обхожу такие мероприятия за версту из-за толпы, слишком громкой музыки и дыма от шашлыков. Местные магазины раскладывают дешевые побрякушки, но бывает и персональный хлам. Я всегда недоумевала: что движет людьми, заставляя стоять целый день за доморощенным прилавком, пытаясь продать треснувшие кувшины, статуэтки с отбитыми носами, вышитую прабабушкой подушку, видавшую виды кухонную утварь, нелепые коробочки или пыльные искусственные цветы – и все это за гроши. При самом лучшем раскладе они могут заработать несколько баксов за целый день. То ли они используют временную лавочку для прикрытия тайной деятельности, то ли испытывают особый кайф, когда удается продать выцветшую бумажную розу за десять центов, уж не знаю. Я обычно выбрасываю старые или потрепанные вещи без сожаления, и тут же о них забываю. Впрочем, в каждом городе есть пункты по сбору ношеных вещей для неимущих или для переработки на вторсырье.

Заметив мое разочарование, словоохотливая официантка добавила:

– Город у нас непростой, оттого и туристов тут всегда много, – и она кивнула на четырех экстравагантно одетых стариков, заглянувших в этот момент в кафе. – И блошиный рынок у нас особый. Конечно, ключики и рычажки можно найти в магазинах на главной улице, но на рынке выбор богаче и больше шансов найти настоящие.

Интересно, что экстравагантные старики не случайно проходили мимо, а, по всей вероятности, обитали здесь в большом количестве. В широких одеждах невероятных цветов и оттенков, с длинными бородами, заплетенными в косички, босые или в сандалиях, в соломенных шляпах или зеленых венках, из-под которых свисали седые лохмы – они бродили по улицам, чему-то улыбаясь. Лица у них были свежие и румяные.

Не удержавшись, я сфотографировала одного из них, и то же самое сделали посетители кафе. Старик заметил это, поднял руку над головой, показал нам «рожки» и скрылся за углом. Посетители истолковали «рожки» как символ победы – V (victory), но официантка засмеялась и сказала, что старый хиппи сказал нам что-то вроде «мир вам».

После этого я и заглянула в буклет. И узнала, что город W – родина хиппи, которые хоть и состарились, но как были хиппи, так ими и остались. Ну, хиппи так хиппи. Буклет также сообщал, что в городе живут удивительные мастера, есть художественная академия. Здесь часто проходят выставки, фестивали и концерты под открытым небом, на которые съезжаются знаменитости со всего мира. Стены кафе, кстати, были украшены фотографиями вполне узнаваемых знаменитостей, обедающих в этом заведении. Подумать только – такой маленький город, всего шесть тысяч жителей, а столько всего: и храм у них, и водопад, и родина хиппи, и фестивали, и знаменитости, да еще и зона чудес, и это не считая варки мыла и медведей!

После обеда я походила немного по трем главным улицам, а потом села на скамейку со знаком «мир» и стала смотреть на город, который проходил мимо меня: взрослые, дети, старики, пешеходы и велосипедисты. Приезжие парковали машины, заходили в магазинчики и выходили с покупками, а я все смотрела на людей и, чем дольше смотрела, тем понятнее становилось их отличие от жителей Нью-Йорка, и тем четче складывалось впечатление, что W – это город старых ведьм.

Женщины хотят быть красивыми, а это почти всегда значит – выглядеть моложе. Когда женщины начинают седеть, то обычно красят волосы в естественный, а иногда и в более смелый, яркий цвет. Жительницы Нью-Йорка – не исключение: даже среди глубоких старушек редко увидишь седых. Если женщина решает оставить седину, то обычно делает короткую стрижку, завивает волосы или собирает их в узел, потому что висящие вдоль щек седые пряди делают ее похожей на старую ведьму. Во всяком случае, седые патлы – неизменный атрибут ведьм на книжных картинках и в фильмах-сказках. Так вот – жительниц города W это не волновало.

Я говорю сейчас только о женщинах, мужчины бросались в глаза несколько меньше: мужская привлекательность меньше страдает от морщин и седины. Большинство пожилых и совсем старых женщин в Нью-Йорке потеряли форму, сгорбились и расплылись. Деревянная походка выдает боль в коленях и пояснице – артрит и ревматизм дают о себе знать. Но при всем этом они нарядны и даже кокетливы (как старушка, встреченная мною в автобусе), у них обычно модные стрижки, красивые прически, а волосы – крашеные. Я привыкла, что старушки выглядят именно так, и почти всегда могу определить их возраст.

Что касается немолодых жительниц города W, то двигались они легко и плавно – как инструкторы аэробики или йоги, лица у них были свежие и румяные, глаза сияющие, взгляды острые и проницательные, а волосы длинные, густые и пышные, но при этом абсолютно седые! С непривычки я не могла определить возраст ни одной из них – передо мной проходили, вернее, проплывали то ли юные дамы с очень ранней сединой, то ли древние старухи, каким-то непостижимым образом сохранившие юный стан и свежесть кожи.

Естественный цвет волос – русый или каштановый – встречался здесь довольно редко и больше у приезжих. У совсем юных девушек волосы были выкрашены в розовый, зеленый, голубой или фиолетовый. По непонятной мне причине таким девушкам все почтительно кланялись и уступали дорогу – и мужчины, и седые дамы. Вот официант поспешно открыл двери кафе девушке с зелеными волосами. Вот группа седых ведьм учтиво поклонилась пробегающей мимо девушке с розовыми кудрями, а она, светло улыбнувшись, помахала им и помчалась вверх по холму. Я приняла этих девушек за юных хиппи и даже обрадовалась, когда одна из них, с фиолетовыми волосами, громко сказала другой, с голубыми, указывая на меня:

– Мне нравится такая одежда. Я раньше носила похожую.

– Большое спасибо, – ответила я. – Мне очень приятно.

Это и вправду было приятно, потому что на мне был мой единственный «разгильдяйский» наряд, купленный в Ист Вилледж исключительно потому, что он отражал мое внутреннее «я». И я носила его с удовольствием, несмотря на то, что мое внешнее «я» проигрывало – мне куда больше идут костюмы классического покроя.

Тем временем толпа прибывала… И хоть я совершенно не понимала, зачем мне идти на блошиный рынок, но все-таки последовала за людским потоком. При входе, где обычно помещают приветствия типа «Добро пожаловать» или «Хороших вам покупок», два юных хиппи прибивали плакат с изречением Овидия – «О чем не знают, того не желают».

Обычная барахолка… Люди выходили из машин, устанавливали раздвижные столы и выкладывали на них товары, а я слонялась между рядами, недоумевая, что здесь особенного.

Два пожилых джентльмена продавали картину с изображением голой женщины. Один сказал другому: «Я чувствую, что сегодня ее кто-то купит. И я ему заранее сочувствую. Намучается он с ней. Но с меня хватит».

Высокий спортивный парень раскладывал на траве товар: обшарпанную входную дверь, покосившуюся тумбочку со старыми книгами, ржавый велосипед и изрядно потертый коврик, подозрительно напоминающий ковер-самолет, две вышитые подушечки, старые кресла, натюрморт в золоченой раме, женские халаты и прочий хлам. Он перекладывал и переставлял вещи местами непрерывно, будто обустраивая жилую комнату. Похоже, ему просто нравился этот процесс.

Я рассматривала выложенные на прилавках штуки, думая, кому может понадобиться старая кукла за три бакса? Коробочка для пуговиц за полтора? Потрепанный вышитый кисет для табака? Впрочем, мне показался трогательным игрушечный медвежонок, почему-то синий в клеточку – он поглядывал на меня укоризненно блестящими коричневыми глазками – уж очень он был нелеп.

Интересно, что на одних прилавках товары были конкретными и однотипными: шляпы, косметика, бижутерия, посуда, а сами прилавки – аккуратными и даже стильными. Продавцы долго работали над выкладкой, отходили, любовались, перекладывали вещи с места на место, опять отходили и любовались, и так бесконечно. А на других прилавках был полный бардак: предметы непонятного назначения были свалены в кучу. Но рассматривать их было интересно… И мне почему-то захотелось подойти ближе и рассмотреть именно штучки и штуковины непонятного назначения.

Я слышала, как один из «аккуратных» продавцов сказал другому:

– У тебя же полный бардак на прилавке.

Тот равнодушно пожал плечами:

– Это – промежуточное состояние от одного порядка к другому.

Мне так понравилось это определение, что я его решила записать. И тут взгляд мой упал на выкрашенный в желтый цвет камень, на котором седая ведьма выводила кисточкой высказывание Овидия: «Все изменяется, ничто не исчезает». Я записала и это, удивляясь, до чего идеально эти слова вписываются в концепцию блошиного рынка. По всему видать – и хиппи, и ведьмы уважали Публия Овидия.

Возле одного прилавка я услышала обрывок разговора между продавцом и покупателем:

«Разница между штуковиной и финтифлюшкой огромная. Штуковина – обычно крепкая, ржавенькая, в ней много смыслов заключено. Даже если она под дождем полежит, только лучше станет. Штуковина обычно состоит из нескольких шпунтиков. А финтифлюшка – яркая, легкомысленная, а под дождем…»

Я не дослушала, потому что засмотрелась на двух девушек в легких ярких платьях, перед которыми все почтительно расступались. У одной были короткие фиолетовые кудри, а другой – длинные голубые. Я тоже посторонилась. Они направились к спортивному парню, который неустанно переставлял мебель, уселись на траву, выложили старые книги из его тумбочки и принялись их листать.

Один из покупателей, лысоватый, хорошо одетый джентльмен, решивший, видно, пофлиртовать, спросил у них:

– Что вы там ищете, красавицы? Хотите найти ответ на вопрос, в чем смысл жизни?

– Нет… – ответила девушка рассеянно.

– Нет? А может вы уже знаете в чем ее смысл, и мне расскажете? – продолжал он игриво.

Девушка отложила книгу, задумчиво посмотрела на джентльмена и сказала:

– Вопрос поставлен некорректно. Вы – живое существо и спрашиваете в чем смысл жизни? Вы – и есть ее смысл. Если вы действительно живой.

Я не услышала ответ мужчины. Потому что увидела объем. Вернее, часть его. Только малую часть. В тот самый момент как мой взгляд упал на старую куклу за три бакса, я увидела, что с ней было раньше. Я увидела, почему она здесь, зачем и для кого. Но дело не в этом. Я поняла, что можно сделать с ее помощью, или с помощью других предметов, сваленных кучей на прилавке. Вещи с аккуратных прилавков для этого не годились. Они были просто фоном. Аккуратные прилавки нужны для фона – вот как! Обычные магазины вывезли обычный товар – и все. Я поняла, почему рассматривать их было скучно до зевоты: все можно было окинуть взглядом и оценить моментально. А вот кучи – «персонал крэп» – рассматривать хотелось… и рыться в поисках, в поисках… Рычажка! Рычажка! Рычажка!

Первой моей реакцией была радость, второй – ужас и отчаяние. Я осознала, что столько лет была плоскатиком, а ведь жила себе, ходила, смотрела по сторонам, уезжала в другие города и даже страны, и… и все это пропало! Пропало зря! Я ничего никогда не видела, кроме кучи плоскостей! Потрясение было таким сильным, что я чуть не заплакала. Лет, прожитых в яичный скорлупе, было жаль до боли. Я, конечно, попыталась взять себя в руки и собраться с мыслями, но сделать это среди большого количества народа и скопления странных предметов из разных эпох было довольно сложно. Тогда я выпила воды из фонтанчика, побрызгала на лицо и сделала несколько глубоких вдохов.

Итак, я была на том же месте, в той же точке земного шара, что и несколько минут назад, но видела все вглубь и вширь, и количество этой информации, ее ясность и четкость – были ошеломительны. Мало того, что я видела историю некоторых предметов, но вдобавок на прилавках возникли, вернее, проступили из объема, еще и другие вещи, а над рынком, несмотря на белый день, оказывается, все это время горели яркие серебристо-синие фонари.

В этом свете приезжие и аккуратные продавцы казались полутенями, скользящими по плоскости. Вещи на аккуратных прилавках стали одинаковыми бесцветными финтифлюшками неопределенной формы. Люди-полутени, которые еще несколько минут назад о чем-то спорили, шутили и торговались, теперь монотонно повторяли одни и те же слова, рассматривая финтифлюшки. А ведьмы, хиппи и девушки с разноцветными волосами казались настоящими людьми из плоти и крови, наряды их были яркими и цветными, а речь – певучей. Кудрявые седые ведьмы были добрее и веселее, а те, что с прямыми волосами – строже и серьезнее. К моему удивлению, девушки с разноцветными волосами оказались старше ведьм и седобородых хиппи.

Еще несколько минут назад мне было интересно, как они воспринимают меня, кем я кажусь им с моей приличной внешностью, но в разгильдяйском наряде, который не очень-то мне идет. Теперь же меня меньше всего волновало, как я выгляжу и как меня видят. У меня появились дела поважнее, и одно из них – найти подходящий, удобный для использования в привычной среде, рычажок. Предметы на «бардачных» прилавках, оказывается, были не разбросаны, а расположены именно так, как того требовали их история и назначение.

Рыться в этих вещах больше не было необходимости: мой рычажок сам должен меня узнать и показаться… Вот этот вполне подойдет… И все же, видеть объем – это еще полдела, надо еще уметь им пользоваться… А детали подобного общения мне были неведомы.

За прилавком с внезапно проступившими предметами стояла высокая, очень серьезная старая ведьма в очках.

– Сколько стоит? – спросила я, указывая на медальончик из неизвестного мне натурального камня в форме листика, на тонкой серебряной цепочке.

– Какая разница? – пожала плечами ведьма. Лицо ее было непроницаемо, без тени улыбки.

Я достала кошелек и спросила иначе:

– Сколько же мне заплатить?

– Ну, дайте два доллара, – ответила ведьма безразличным тоном. – Или любую другую сумму.

Два бакса за медальончик на серебряной цепочке с натуральным камнем. Этого мало, пожалуй, даже для блошиного рынка.

– Это все равно, – ответила моим мыслям ведьма. – В магазинах могут попросить заплатить за рычажок личную цену, а у нас в этом нет никакого смысла. Держите.

– Два доллара? – раздался голос за моей спиной. Это сказала женщина-полутень. – Ирэн, иди сюда! – позвала она подругу. – Смотри, серебряная цепочка и медальончик из яшмы – всего за два доллара продают. А у вас есть еще?

– Из волшебной яшмы! – поправила ее ведьма. – Но больше нет. Каждая вещь уникальна. У нас все – в одном экземпляре.

– Вы только что его выложили, я не видела… – протянула женщина разочарованно. – А что у вас еще есть?

– Вы можете купить все, что видите, вернее, все, что увидите на этом прилавке, – ответила ведьма сдержанно. Я рассматривала нежный листик из волшебной яшмы с тонкими прожилками, вырезанными искусным мастером. С одной стороны листика – красные брызги по серому, а с другой – серые по красному.

– Да-да, это двусторонний рычажок, – подтвердила ведьма. – Надевайте прямо сейчас, чтоб скорее привыкнуть. Я рада, что он вас нашел.

С этими словами она поблагодарила меня за покупку, взяла два доллара, отошла от прилавка и положила деньги под камень с высказыванием Овидия «Все меняется, ничто не исчезает».

Самым большим потрясением было, пожалуй, то, что предметы, прежде казавшиеся разрозненными, оказались частью одного могущественного, расходящегося в разных направлениях объема, и мой новый медальон из волшебной яшмы в том числе. Надев его, я связала себя с этим целым, он стал рычажком, при помощи которого я смогу менять привычный для меня мир. Потому-то сумма, за него заплаченная, не имела значения. Эти деньги все равно вернутся ко мне в какой-нибудь форме. А ведьма, продавшая мне его, потеряет их каким-нибудь способом, а раз так, то торг не только неуместен, но даже смешон.

Ведьмы и старики-хиппи оказались связаны друг с другом каким-то необъяснимым образом. Во всяком случае названия этой связи я еще не знала. Источник ее исходил от дамы в красном платье, стоявшей у входа. Ее снежно-седые волосы не висели вдоль щек и не вились свободно, как у других ведьм, а были уложены в высокую прическу и украшены диадемой, что делало ее похожей на карточную королеву. Я решила, что она здесь главная.

Предметы, прежде казавшиеся неодушевленными, сейчас казались живее некоторых людей, но не в привычном смысле этого слова. Понятие «живого» и «неживого» приобрело другое значение: все, что было способно меняться, впитывая в себя происходящее, отбрасывая ненужное и влияя на окружающий мир – было живым. Оно было связано само с собой в разных стадиях и состояниях, и продолжалось, будто цепь, уходящая из прошлого по разным направлениям объема, в том числе и в будущее. А то, что ничего не накапливало, не менялось, не несло важного сообщения, было «неживым». Игрушечный медвежонок в синюю клеточку, старая кукла и даже обшарпанная серая дверь, выставленные для продажи, несли больше информации и были «живее» некоторых людей. Люди, казавшиеся бледными тенями, скользили по вечно замкнутому кругу, производя одни и те же действия, произнося несколько наборов малозначительных слов. Не умея использовать собственное прошлое, они встроили себя в плоские схемы, настолько простые, что любая объемная гадалка могла легко предсказать их будущее. Самой живой оказалась картина с изображением голой женщины, которую продавал пожилой джентльмен с усами – она могла изменить нового владельца до неузнаваемости.

Конечно, лектор был прав, когда сказал, что в месте высокой концентрации чудес больше возможности увидеть объем вместо кучи плоскостей, но была права и старушка-попутчица: слишком много всего, слишком много!

И когда я проходила мимо старинного зеркала в потускневшей бронзовой раме, и отразилась в нем уже как часть огромного, расходящегося по разным направлениям, объема, и увидела свое совсем юное лицо, обрамленное фиолетовыми кудрями, то испугалась не на шутку, зажмурилась и поспешно отвернулась. И тогда объем стал медленно меркнуть. Страх. Опять страх – на этот раз страх потерять привычный мир – помешал мне. И, хоть солнце по-прежнему просвечивало сквозь кроны деревьев, но серебристо-синие фонари погасли, мир потемнел и сжался, и бледные тени опять стали обычными людьми, снующими по блошиному рынку и примеряющими финтифлюшки, и большинство вещей опять превратились в старый хлам. Но я не огорчилась из-за этого ничуть – я не сомневалась, что объем откроется опять, когда я буду к этому готова.

Взволнованная и ошеломленная, как вылупившийся цыпленок, я вошла в ближайшее кафе при пекарне с занятным названием «Хлебом единым», села у окна, заказала чаю и долго его пила, пытаясь прийти в себя и сориентироваться. Голова шла кругом, я старалась вспомнить и переосмыслить все, что со мной было, с учетом объема. Занятие это так захватило меня, что я не заметила, как стемнело, и официантка, которая уже несколько раз подходила и протирала и без того блестящий стол, наконец сказала:

– Извините, мы закрываемся.

Я рассеянно кивнула и, выходя, посмотрела на табличку с часами работы. Отлично. Кафе открывается в шесть. Поскольку завтрак в постоялом дворе только в десять, то я приду сюда к открытию – здесь удивительно хорошо думается, а времени терять нельзя. Я и так потеряла его слишком много.

***

«Девочка способная, но с ленцой», – говорили обо мне учителя.

«Она ничего не делает целыми днями!» – ужасалась мама. – Обломов какой-то!»

«Обломов не читал!» – возражал папа.

Родители честно учили меня всему, что знали сами. Папа читал классиков – и меня научил. В гостиной был огромный шкаф с книгами, полки гнулись под их тяжестью. Гюго. Флобер. Диккенс. Гончаров. «Человек должен жить среди книг. Это хорошо для души», – говорил папа.

Он выписывал понравившиеся фразы из книг в толстую тетрадь, и я стала делать так же. Правда, все выписки в моих тетрадях были о волшебниках и волшебницах.

Мама учила домашнему хозяйству. Посуда. Котлеты. Веник. Пыль. Хрусталь. Выбивание ковров. Это было значительно скучнее, чем читать.

– Девочка, кем ты хочешь быть, когда вырастешь?

– Волшебницей.

Сначала все улыбались в ответ.

Улыбки я воспринимала как знак одобрения.

Но потом взрослые все больше хмурились. Кроме шуток, тебе какая профессия нравится? Может, ты хочешь стать инженером, как папа? Технологом, как мама? Портнихой, как бабушка? А может, учительницей? Или врачом, как наша участковая? Да? Будешь детским доктором?

– Нет, я хочу быть волшебницей. Для взрослых, – настаивала я.

Папа как-то сказал на прогулке:

– Посмотри, сколько людей вокруг. Это хорошие, нормальные, и, в общей массе, порядочные люди. Живут себе, работают – врачи, инженеры, продавцы, водители троллейбусов, управдомы и завмаги. Но среди них нет ни одного волшебника.

– Почему? Разве им не хочется чудес?

– Думаю, что хочется. Даже очень хочется. Возможно, их даже объединяет общее желание чудес. Но для этого требуется особый дар. А он редко встречается. Так что не думай об этом. Можно жить спокойно и счастливо, не будучи волшебником. Работать, растить детей, читать книги, проводить время с друзьями, летом ездить на море. Кстати, скоро лето… Соберемся и поедем. В жизни много интересного и без волшебства.

– Ты думаешь, у меня нет к этому способностей?

– Думаю, что их наличие маловероятно. К тому же, это требует усердия и трудолюбия. А ты ни тем, ни другим не отличаешься. Вот профессия бухгалтера – хорошая и нужная. Ты всегда будешь сидеть в теплом кабинете, у тебя будет отпуск, оплачиваемые больничные…

– Но если я буду плохим бухгалтером?

– Это гораздо лучше, чем быть плохим волшебником. Нет ничего хуже плохого волшебника. Да и на бухгалтера легче выучиться.

Простая логика его слов меня успокоила. Видимо, это и вправду невозможно, раз папа так считает. А папа знает, что говорит, он умный, вон сколько книг прочитал. Правда, в папиных книгах ничего не было о волшебстве. Это были нормальные книги о нормальных, и, в массе своей, порядочных людях. Книги о волшебниках имелись только в детской библиотеке. К счастью, в моей тогдашней реальности ходить в библиотеку считалось правильным и разумным. За безделье, вернее, кажущееся бездействие, приходилось все время оправдываться. На каком-то этапе магическая фраза «Я ушла в библиотеку» помогала мне отлынивать от скучных уроков и домашних дел.