Балтийская сага

Подошла к двери в кабинет, прислушалась. Похудевшая и поседевшая, в желтом платье-халате, она очень изменилась за минувшие четыре без малого года. Что-то в ней, подумалось мне, появилось от постоянно настороженного зверька. Да уж, не было больше королевы Марго…

Из кабинета послышался кашель, надтреснутый голос позвал:

– Галя!

Галина вошла в кабинет. Минут через десять она, улыбаясь, вывела под руку отца.

У меня перехватило дыхание. Отец был неузнаваемо худ. Бело-голубая пижама висела на нем, как на вешалке. Он сутулился, стал меньше ростом, его карие глаза за круглыми очками утратили прежнюю пылкость, былой победоносный блеск.

Мы обнялись, мои ладони ощутили костлявые плечи отца.

– Здравствуй, – кивал он лысой головой. – Здравствуй, дорогой мой… А это Рая? Тебя не узнать… такая сип… симпатичная… Поздравляю, что поженились…

Обмениваясь поздравлениями и улыбками, мы уселись за стол. Галина быстро его накрыла, среди чашек, рюмок и тарелок расположила эклеры в вазе и другую снедь. Я вынул из сумки бутылку армянского коньяка. И возгласил:

– За твое возвращение, отец. Мы верили, знали, что ты вернешься. Что страшная ошибка будет исправлена.

– Да-а, ошибка. – Отец чокнулся своей рюмкой со всеми. – Спасибо.

Он медленно, смакуя, осушил бокал. Покачал головой, вытер губы, сказал:

– Давно не пил… коньяк такой… Ошибка, говоришь? – прищурился на меня. – Преступление! Группа негодяев предпри… попа… попытку термидора! Втерлись в дверие, матер Мат?та!

– Кого ты имеешь в виду? – спросил я.

– Берию, Абакумова… Рюмина… Свили гнездо – где? В Чека! В гла…

– Лева, успокойся. – Галина подалась к нему, вытянув шею.

– В главной защите государства! – Отец кулаком ударил по столу. – Втерлись в доверие к Сталину! Лучших оклеветали работников партии! Расстреляли Кузнецова – такого за… замечательного… матер Матута…

– Прошу тебя, успокойся! – Галина носовым платком вытерла отцу лоб, положила ему на блюдце эклер. – Ешь пирожное.

– А что такое матер мапута? – спросил я.

– Матута, – поправил отец и откусил от эклера. – У нас в лагпункте был такой зэк Николахин, москвич. Ученый по античной истории. Мы с ним… Ну, в лагере кругом мат, все разговоры только с матом. А Николахин вместо мата говорил: «Матер Матута!» Это в древнеримской мифологии богиня женщин… Вот, значит, давайте. – Отец поднял бокал, снова наполненный. – За моих женщин. За тебя, Галя, за Люсю.

– За Лизу, – добавила Галина. – Она очень помогла нам.

– Да, и за Лизу, конечно. – Отец медленно выпил. – Ух, коньячок… Ну вот, мы с Николахиным много говорили… спорили… У него такой взгляд – как будто идеологические запреты тормозят развитие. Надо, значит, их отменить. А разве можно? Вседозволенность получится… хаос… Есть вещи, которые не подлежат пересмотру… Без опоры на них нельзя жить…

– Это верно, – сказал я. – Но рядом с ними – вещи, которые невозможно понять.

– Ты о чем? – щурил отец глаза.

– О негодяях, о которых ты говорил. Они же у власти. В руководстве страной. Как раз и опираются на нашу идеологию, – а действуют как враги. Бросают в тюрьмы таких людей, как ты…

– Они и есть враги! Хотят повернуть страну обратно, к капитализму, матер Матута! – Отец опять стукнул кулаком по столу.

– Лева, прошу, успокойся!

Тут послышались из коридора быстрые каблучки, и в комнату влетела Люся. В белой кофточке без рукавов и цветастой юбке, прелестно оживленная, звонко выкрикнула:

– Пятерка!

Подлетела к Рае, ко мне, расцеловались, – и вот она уже у отца на коленях, и тараторит:

– Вопросы попались легкие, сны Веры Павловны, «Разгром» Фадеева, а третий вопрос, значение поэзии Маяковского, не стали слушать, говорят «достаточно»!

И заливается смехом. Отец нежно гладит ее, веселую, по черноволосой голове и – умиротворенно улыбается, прикрыв усталые, на всё в жизни насмотревшиеся глаза.

– Поздравляю, доченька, – говорит Галина. – И объясняет нам: – Она сдала последний экзамен, набрала проходной балл. Ну надо же, Люська – студентка филфака университета!

Август подходил к концу, жара сменилась прохладой, пролились дожди. Так-то лучше, я жару переношу плохо. В эти дни я сопровождал отца в его хождениях по учреждениям. Он был остро нацелен на скорейшее восстановление прав. В жилуправлении отца нервировала большая очередь; я опасался, как бы ему худо не стало, обратился к людям с просьбой пропустить известного писателя, они хмуро выслушали, кто-то сказал, что поэт Плещеев давно умер, а другого он не знает, – но все же очередь пропустила отца.

В жилупре, да и в горкоме, куда отец обратился с просьбой восстановить его в партии, с ним разговаривали вежливо, обещали полное удовлетворение. Секретари писательского союза, разумеется, поддерживали требования реабилитированного писателя. Но открытый мною закон – плохие процессы идут с ускорением, а хорошие тянутся медленно – действовал неукоснительно.

– Выгонять – они скоры на руку, – сердился отец, – а как восстанавливать, так чего торопиться… обождут, матер Матута… Вот напишу Хрущеву про этих волокитчиков…

Мы говорили о Хрущеве, первом секретаре ЦК, оттеснившем Маленкова, предсовмина, с позиции главного начальника послесталинского времени. Он-то, по слухам, и был инициатором пересмотра «ленинградского дела». И не только ленинградского, но и – страшно вымолвить! – всех «дел» политзаключенных. Их стали выпускать из лагерей – с той же формулировкой, что стояла в справке о реабилитации у отца: «за отсутствием состава преступления». Потрясающе! Власть признала невинными, незаконно осужденными огромную массу людей! Сколько их было? Десятки тысяч? сотни? или, может, миллионы? Мы не знали. Удивительное наступило время – его метко прозвали «эпохой позднего реабилитанса».

Говорили с отцом и о других, тоже серьезных, событиях. О том, что в казахстанские безлюдные степи тысячи молодых добровольцев, комсомольцев, отправлялись поднимать целину. Будет больше хлеба – отлично!

Говорили о возможном примирении с Югославией – с Иосипом Тито, с которым резко поссорился Иосиф Сталин. О падении осажденного Дьен-Бьен-Фу, после которого французским колонизаторам пришлось пойти на мирные переговоры с вьетнамским и повстанц ами и образовалась граница по 17-й параллели.

И о повести Эренбурга «Оттепель».

Рая день-деньской носилась по Питеру, навещала подруг, она и принесла журнал «Знамя» с этой нашумевшей повестью. Мы все ее прочитали, повесть небольшая. Мне она, в общем, понравилась. Наступает весна, солнце пригревает иззябший за зиму мир, – и оттаивают человеческие души…

– Не бог весть какая метафора, – сказала за чаепитием Галина. – Солнышко пригрело, Лена целуется в холодном подъезде с Коротеевым. Ну и что? Этот поцелуй символизирует перемены в стране?

– Там не только поцелуй, – заступаюсь я за Эренбурга. – Снимают с работы Журавлева, директора завода, он болтает о пользе дела, а к людям равнодушен.

– Схематическая фигура, – морщится Галина. – Да и другие персонажи схематичны.

– Вы уж слишком, Галя. Эренбург, конечно, не Лев Толстой. Но и у него человеческие страсти. Возьмите Пухова – преуспевающий художник, пишет портрет Журавлева, – расписывает фойе в клубе пищевиков, – но ведь сознает, что он халтурщик. Завидует Сабурову – настоящему художнику, но не преуспевшему, почти нищему.

– Да, да. Сабуров – единственная удача в повести.

– Ну вот видите… Сабуров пишет прекрасные пейзажи, только их не покупают, не берут. Заморозки. Но наступила весна, и к нему пришли из союза, взяли две картины на выставку. Разве это не символ перемен, происходящих в жизни? Потеплело!

Отец не вмешивался в наш спор. Сидел за столом, пил чай, ел бутерброд с колбасой (Галину приняли на работу в газету «Вечерний Ленинград», там в буфете бывали дефицитные продукты, вот и сегодня принесла она редкостную вещь – финский сервелат). Сервелат, конечно, ему по вкусу, это ведь не лагерная баланда, но вид у отца был мрачный. Галина забеспокоилась: не болит ли сердце? (Позавчера был приступ, «скорую» вызывали.)

– Нет, – проворчал отец. – Ничего не болит. Кроме души.

Я сказал Рае, когда мы спускались в ее квартиру:

– Не нравится мне его настроение.