Психология фото- видеосъемки: практика, конфликтология, социология

В психологии существует понятие депривации, когда человека лишают чего-то жизненно необходимого [17]. Например, повязка на глазах – это "депривация зрительных ощущений". Осмелюсь предположить, что при экстремальной фото- видеосъемке мы тоже можем говорить о депривации: человеку кажется, что у него резко и грубо отняли возможность распоряжаться своим изображением, публичностью, независимостью, самостоятельностью. Другими словами, он чувствует, что его лишают части личной свободы.

Депривация личной свободы приводит к фрустрации [5], то есть ощущению неудовлетворенных потребностей в уважении, признании, безопасности (о них еще поговорим). Порог терпимости к такой ситуации у каждого человека собственный, так что понять, в какой момент конкретный человек может выразить нам протест, непросто. Но в любом случае негативная реакция в ответ на съемку – это стремление преодолеть фрустрацию и вернуться к первоначальному душевному равновесию, удовлетворив потребности в признании и уважении.

Из сказанного следует логический вывод: чтобы при съемке не было конфликта, в ответ на негативную реакцию мы должны показать человеку, что уважаем его права и ценим его как личность (позже все разложим по полочкам). Это своего рода "утешение", моральная компенсация, которую человек получает за причиненные стресс и "обиду". И даже если перед нами заядлый негодяй, мы все равно должны придерживаться этого правила. Дело не только в гуманности, но и в том, что нужно беречь аппаратуру и нервы.

Снижение социального статуса и покушение на "я-концепцию"

Социальный статус есть у каждого из нас. Это положение, которое человек занимает в обществе – кто-то выше, кто-то ниже. Зависит этот статус от степени принадлежности к власти, от уровня доходов, занимаемой должности, образования и пр. [35].

Однажды я снимал репортаж в исправительной колонии в Тамбовской области. Подъехав к колонии, направил объектив на человека, который дежурил в будке у шлагбаума. Я ждал привычного "наезда", который нередко совершают люди при погонах, реагируя на внезапную съемку. Но парень в будке растерянно молчал. Оказалось, что это не охранник, а обычный заключенный (когда я об этом узнал, то съемку прекратил). Но был и другой случай. Как-то раз эколог по имени Сурен пошел на встречу мэра Сочи (теперь уже бывшего) с местными жителями. Когда мэр увидел, что его снимают, он подошел и коротким движением выхватил у Сурена фотоаппарат. Почему в этих двух случаях такие разные реакции? Из-за разных социальных статусов. Заключенный в России – это человек, лишенный особых привилегий. Мэр, наоборот, относится к политической элите.

Но социальный статус важен нам не сам по себе. Он – часть "я-концепции". Понятие это сложное, но если вкратце, то "я концепция" – это то, что человек думает о себе и кем себя считает. Какими он видит свои личные качества и таланты, как он их оценивает, а также как его оценивает окружение, включая нас с вами [17]. Представим "я-концепцию" какого-нибудь мэра. Он осознает, что он начальник, а потому уверен, что его команды должны выполняться.

Когда я работал на городской телекомпании в Краснодаре, мы с оператором отправились снимать, как мэр (сейчас уже бывший) встречается с работниками культуры. Набрав нужных кадров, мы вскоре уехали. Но после встречи мэр не поленился позвонить директору нашего ТВ с претензиями: почему мы ушли, когда он продолжал говорить? Распоряжаться журналистами – отечественная традиция, и российский чиновник, в глубине души, нередко чувствует себя ее продолжателем. Поэтому он убежден, что должен командовать человеком, снимающим видео. И это убеждение – тоже часть его "я концепции".

А теперь вообразим: кто-нибудь посторонний внезапно направил на мэра объектив. Мэр это воспринимает как попытку оспорить его власть, принизить его социальный статус, а значит – как покушение на его "я-концепцию". Более того, несогласованная съемка ему подспудно кажется нарушением социальной иерархии, общественного устройства. Если "я-концепцию" мэра представить в виде шара, то при несогласованной съемке на этом шаре появляется вмятина. И мэр стремится эту вмятину устранить.

Словом, сформулируем еще одно правило: в России необходимо признавать и подчеркивать социальный статус того, кого мы снимаем. И неважно, это губернатор или дворник. Поскольку съемка воспринимается как попытка социальный статус понизить, нужно показать человеку, что ничего подобного мы в действительности не хотим. При этом оценка статуса должна быть адекватной, то есть нельзя дворнику говорить, будто он как губернатор: нас заподозрят в лести или насмешке, что вызовет еще большее отторжение. Но подчеркнуть, что мы понимаем и уважаем труд человека, никогда не повредит.

Заблаговременное определение социального статуса человека позволяет отчасти спрогнозировать его реакцию на съемку. Например, охранник – тоже человек с повышенным статусом, особенно если у него есть форменная одежда. Форма вообще подчеркивает особое положение и показывает (в том числе самому ее обладателю) повышенные полномочия [30]. Поэтому российские охранники и полицейские нередко реагируют на видеокамеру так же, как мэр, отобравший фотоаппарат у эколога. Отсюда еще одна рекомендация: при съемке надо понимать, как человек воспринимает себя и свои полномочия по отношению к нам.

Точно таким же покушением на статус и унижением съемка порой становится для российских силовиков. Впрочем, есть и другой аспект. Далеко не все, кого мы снимаем, являются госслужащими или правоохранителями, но их реакция бывает не менее жесткой (почитайте потом мой рассказ про сочинского строителя). Дело в том, что при экстремальной съемке на человека действуют многие факторы. И если для чиновников и силовиков покушение на их статус – возможно, одна из главных причин негативной реакции, то для остальных на первый план выступают другие причины.

Модель публичного выступления

Представим, что кто-нибудь выходит говорить речь перед стадионом. В крови оратора повышается уровень гормонов – адреналина и норадреналина, растут уровень сахара и кровяное давление, учащается сердцебиение. В итоге организм мобилизуется: в мышцах усиливаются тонус и напряженность, а внимание, мышление и память начинают работать в новом, измененном режиме [33]. У человека возникают беспокойство, тревога, страх. Так организм отвечает на стресс, вызванный публичным выступлением.

Фото- или видеосъемка – это, в некотором смысле, аналог появления перед публикой. Направляя на человека объектив, мы как бы выдергиваем его из уютной комнаты и ставим на сцену большого зала. Мы заставляем его быть публичным. Он не столько понимает, сколько ощущает на эмоциональном уровне, что его смогут увидеть сотни и тысячи человек. Поэтому видеосъемка, в той или иной степени, это тоже стресс для того, кого снимают.

В психологии известен так называемый эффект аудитории: если рядом с нами другой человек, то это влияет на наше состояние и поведение. Причем установлено, что этот эффект действует и во время видеосвязи [45]. Предположу, что видеосъемка, которую ведет журналист или блогер, вызывает "усиленный эффект аудитории": за человеком наблюдает и сам снимающий, и все потенциальные зрители. Что касается фото, можно попытаться его понять как "отсроченный эффект аудитории": человека увидят потом, при публикации фото. У эффекта аудитории есть немало объяснений в науке: нервное возбуждение, страх посторонней оценки, управление собственной репутацией. Если кадры, которые мы сняли, увидит миллион человек, то понятно, почему наша съемка порой вызывает у посторонних беспокойство.

Разумеется, есть люди, которые перед камерой как рыба в воде. Раньше при съемке они тоже испытывали волнение и тревогу, но потом, при частых съемках, привыкли. У них появилась определенная последовательность действий и чувств, которая в стрессовой ситуации позволяет сохранять самоконтроль. Эту привычку к публичности я бы назвал моделью публичного выступления.

Часто проблема состоит в том, что наши герои такой модели не имеют. Если заглянуть в результаты соцопроса, то три человека из четырех считают внезапную съемку для себя непривычной, даже в близком кругу (Диаграмма 8). Более того, в ситуацию частой несогласованной съемки попадали менее, чем один человек из десяти (Диаграмма 7 (https://1drv.ms/b/s!Akz6aHARRNuXhX81loDDXEvQf6Ap?e=xgUK7D), вопрос " Вас лично когда-либо фотографировали /снимали на видео без Вашего согласия? "). А если человек никогда не общался с журналистами, ситуация для него сродни экстремальной: он не знает, что делать и как реагировать. И его вопросы или даже агрессия в нашу сторону – это типичные стрессовые реакции. Требуя прекратить съемку и проявляя негативную реакцию, человек, помимо прочего, хочет устранить источник стресса. И по-человечески это вполне понятно.

Впрочем, дело не только в отсутствии или наличии пресловутой модели. Для любого человека съемка – это выход из зоны личного комфорта, обязывающий следить за поведением, мобилизовать внимание и память, нести ответственность за сказанное, иметь нужную внешность. Сниматься на видео означает делать усилие над собой. И даже тот, кто имеет модель публичного выступления, делать усилие порой не хочет.

Наша задача перед каждой экстремальной съемкой – спрогнозировать поведение человека, характер его реакции, даже возможность физического противостояния с его стороны. Мы должны примерно знать, что нас ждет и как мы будем уходить от конфликта. И один из способов предвидеть ситуацию – не только учитывать социальный статус человека, но и заранее определить, есть ли у человека модель публичного выступления.

Желание лишить союзников

Участники конфликта обычно ищут союзников: мальчишки в драке зовут на помощь друзей, а страны на войне вступают в коалиции. Видеосъемку тоже можно рассматривать как метод привлечения сторонников. Включая камеру, мы автоматически берем в свидетели всех, кто посмотрит наше видео (или уже смотрит, если делаем стрим). При этом зрители подсознательно ощущаются нами как независимая и доброжелательная сторона, которую мы хотим дополнительно убедить в своей правоте. Судя по числу лайков и комментариев в соцсетях, это часто удается: в глазах аудитории автор экстремального видео обычно предстает как борец за идеалы – открытость общества, справедливость, честность.

Совсем не так представляет ситуацию тот, кого мы снимаем. Ему порой кажется, что мы исказим ситуацию и зрители поймут ее неверно. Обратимся к результатам соцопроса (Диаграмма 4 (https://1drv.ms/b/s!Akz6aHARRNuXhX81loDDXEvQf6Ap?e=xgUK7D)). То, что журналисты передают информацию точно, считают менее пяти процентов опрошенных. Остальные считают журналистов неточными или вообще искажающими информацию. То есть нам с вами, в той или иной степени, не доверяют девять человек из десяти!

Мы априори считаем себя объективными и честными, но тот, кого мы снимаем, нередко считает нас предвзятыми. Потому запрещающий порой рассматривает нашу аудиторию как людей, которых мы вводим в заблуждение. Мы апеллируем к потенциальным зрителям, то есть к обществу, но наш оппонент порой воспринимает съемку как действия по усилению наших позиций в противостоянии. Поэтому одна из причин агрессии в сторону снимающего человека – стремление лишить человека союзников и ослабить его позиции, доказав зрителям его неправоту. Этот факт чаще всего не осознается, но присутствует на иррациональном, бессознательном уровне.

В этой брошюре мы рассматриваем ситуации, когда конфликт возникает из-за съемки. Но бывают и случаи с обратной последовательностью: сначала по какой-то посторонней причине возникает конфликт, а снимать видео начинают уже в процессе, именно для усиления своих позиций. Это нередко случается, если человек начинает проигрывать и ему нужно подкрепление. Вспомним страшную онлайн-трансляцию из поселка Струги Красные Псковской области. Школьники Денис и Катя вступили в конфликт с родителями, а потом и с полицией, по которой открыли стрельбу. В тот день видеосъемка, которую вели подростки, была способом найти сторонников в борьбе за независимость от взрослых. Увы, сами взрослые этого не поняли, что и привело к трагедии – гибели школьников.

Мешает стереотип

Парадокс внезапной съемки в том, что она – действие нематериальное, но часто воспринимается как физическое. Мы всего лишь направляем на человека объектив, а он ощущает это как вторжение в свое личное пространство, физическое нарушение индивидуальных границ. Отсюда бывают и ответные действия, вплоть до физических.

В идеале человеческие отношения должны определяться юридическими процедурами, в том числе при общении с журналистами. При соцопросе 69 % респондентов ответили, что правовые нормы видеосъемки им, в той или иной степени, известны (Диаграмма 2 (https://1drv.ms/b/s!Akz6aHARRNuXhX81loDDXEvQf6Ap?e=xgUK7D)). Однако на практике почти 80% опрошенных эти нормы не применяли (Диаграмма 9 (https://1drv.ms/b/s!Akz6aHARRNuXhX81loDDXEvQf6Ap?e=xgUK7D)). И эта внеправовая практика, общение "по понятиям" вместо законов – тоже одна из причин съемочного конфликта.

Видя журналиста с камерой и не понимая, что делать, человек опирается на стереотип. У него в голове мигом всплывает общее представление о журналистах и блогерах, некое клише. И тут действует не столько разум, сколько эмоциональное отношение. А какое оно в России, догадаться нетрудно, ведь человек насмотрелся гламурных и криминальных телепрограмм. Да и социальные сети нередко ассоциируются с драками, насмешками, оскорблениями. Потому и нас, когда у нас в руках камера, могут воспринимать как представителей некоего скандального гламура.

Итак, мы снимаем, человек ищет выход, а времени на обдумывание нет. Потому в ход идут самые привычные и простые методы: претензии, угрозы, запреты. И если даже ситуация для человека не нова, способы ее разрешения порой силовые, потому что в некоторых странах они вообще бывают популярны.

Убедить человека в чистоте своих намерений непросто, потому что стереотип – вещь устойчивая. Но наша задача – пошатнуть стереотип, то есть выйти из общего ряда и подчеркнуть свои личные, глубоко индивидуальные черты. Я, если конфликт затягивается и оппонент не снижает агрессии, вношу в диалог эмоциональный человеческий элемент: упоминаю, что у меня двое детей, любящая жена, добрая теща. То есть я стремлюсь, чтобы за примитивным общим представлением о журналистах проступило мое конкретное человеческое лицо.

Есть мнение, что отношение к человеку и наша уступчивость зависят от сходства с этим человеком [34]. Если запрещающий почувствует, что вы такой же, как он, это может помочь диалогу. Ведь у него тоже могут быть, к примеру, жена и теща (или найдите другие общие черты). В данном случае работает механизм идентификации с другим. Он важен, чтобы сформировать благоприятное первое впечатление о себе [27].

Нелишним бывает упомянуть и о знакомстве с большими чиновниками и вообще известными людьми. И неважно, знаете ли вы их на самом деле. Это так называемый принцип ассоциации. К примеру, политик, говорящий о связях с популярными артистами, спортсменами или приятными событиями, может рассчитывать на положительную реакцию аудитории [34]. Я считаю, что этот способ подходит и журналисту с камерой. Все это – методы эмоционально сблизиться с другим человеком, повысить в его глазах свой статус, выйти за рамки стереотипа и, в итоге, снизить степень противостояния (в идеале – устранить конфликт полностью).

Слишком разные роли

Теперь пройдемся по трансакционному анализу. Это популярный психологический  метод, родоначальник которого – американский психиатр и психолог Эрик Берн. Он считал, что в каждом человеке есть три состояния: родитель, взрослый и ребенок [4]. Во время общения человек активизирует одно из них. Допустим, он "включает родителя" и начинает учить нас морали. Чтобы общение получилось, мы в ответ должны "включить ребенка" и послушно кивать. А если играть роль ребенка мы не хотим, то и эффективного контакта не выйдет.

Если эти положения применить к съемочному конфликту, то одна из его причин – несоответствие ролей: человек предлагает нам играть одну роль, а мы играем другую. Следуя Берну, самая конструктивная роль из трех ролей – "взрослый". В этой роли человек воспринимает происходящее спокойно и без лишних эмоций. Он адекватно оценивает обстоятельства и свои возможности, стремясь прийти к здравому взаимовыгодному решению. Его цель разумна и ясна. Потому модель общения между "взрослым" и другим "взрослым" – самая эффективная и желательная.

У тех, кто запрещает съемку, часто две роли: "родителя" и "ребенка". "Родитель" возмущается и накладывает на "провинившегося" журналиста санкции: запреты, угрозы, приказы. Эта роль становится ведущей для людей с высоким социальным положением или силовыми полномочиями. "Ребенок" же ведет себя как жертва, которую обидел кто-то сильный. "Вы меня сняли, оскорбив в лучших чувствах", – как бы дает понять человек, требуя сопереживания и надеясь на наше раскаяние. Такую роль чаще играют люди, не обличенные властью, или же эта роль активизируется, когда журналист предъявляет профессиональное удостоверение и говорить с ним "по-родительски" уже труднее.

Впрочем, я представил ситуацию схематично. В жизни у наших оппонентов роли родителя и ребенка активизированы одновременно. Возникает ролевой комплекс, в котором черты "родителя" перемешаны с чертами "ребенка". Ответить на притязания "ребенка" можно, включив у себя родительские черты сочувствия: "я вас понимаю", "у вас сложная работа" и т. п. Но что делать с разъяренным "родителем"? Ведь быть "детьми" для нас в конфликте проигрышно: с этих позиций мы вряд ли достигнем целей съемки. Лучший способ, повторю – это включать роль "взрослого". Но при этом, в зависимости от развития ситуации, эпизодически позволять себе быть "ребенком" или даже "родителем".

Угроза субъективная и объективная

На основе опыта могу предположить, что запрет на съемку бывает вызван, в том числе, общим ощущением тревоги