Гений столичного сыска

– Вы говорите загадками, – почему-то перешел на «вы» Иван Федорович.

– Все верно. Само это происшествие и есть не что иное, как полная загадка, – задумчиво произнес Геннадий Никифорович, – которую именно тебе и придется разрешить…

– Или не придется, – добавил за своего начальника следователь теперь уже по особо важным делам.

– Или не придется, – согласился с Иваном Федоровичем Радченко. И добавил: – Но ты ведь постараешься?

– Постараюсь, куда же я денусь? – усмехнулся Воловцов. – Будем считать, что интригу ты подпустил. А теперь рассказывай поподробнее.

– Хорошо, – кивнул статский советник. – Слушай… Третьего дня, поздно вечером, в управление Сретенской полицейской части постучался молодой человек болезненного вида. Когда ему открыли, он представился мещанином Иваном Александровичем Колобовым и заявил дежурному полицейскому чину, что, дескать, его надлежит немедля арестовать, поскольку он проживал в августе месяце в Рязани и знает, кто совершил убийство генеральши Безобразовой и ее горничной. Более того, по его словам, возможно, и он сам принимал в этом душегубстве участие. Свой допрос Колобов попросил отложить до утра, сказал, что ему нужно все тщательно обдумать, после чего его закрыли в камере. А утром, когда камеру открыли, Колобов оказался мертвый… Твоя задача состоит в том, – статский советник взглянул в глаза Воловцову, – чтобы прояснить личность этого Колобова, а также проверить правдивость его слов.

– Так мне что, опять в Рязань придется ехать? – удивился Иван Федорович.

– По всей вероятности, да. Что поделаешь, у тебя работа такая. А потом, ты ведь не любишь сидеть на одном месте, тебе оперативный простор подавай! – ответил Радченко. – Ну и с делом генеральши Безобразовой придется познакомиться, поскольку без этого, похоже, не обойтись, – добавил он.

– Поня-атно, – протянул Воловцов и опять перешел с Радченко на «вы»: – Разрешите приступить к выполнению задания?

– Приступайте, – вполне серьезно ответил Геннадий Никифорович и углубился в деловые бумаги.

Глава 2

Самооговоры бывают разными

В России ноябрь месяц только по календарю осенний. Так сказать, де-юре. А на практике, то есть де-факто, ноябрь – это уже решительно зима. Со льдом, со снегом, который случается выше щиколотки, с ночными морозами и инеем на деревьях, делающим их неживыми, словно искусственная театральная декорация для детской сказки. И это только начало пьесы под названием «Зима». А сама пьеса всегда со многими действиями будет играться и в декабре, и в январе, в феврале – кульминация представления, а в марте и начале апреля будут завершающие сцены. Случается, что и в мае месяце, после весеннего тепла, выпадает тяжелый мокрый снег и лежит по несколько дней кряду. Это заставляет многих городских обывателей, чертыхаясь и кляня непогоду, лезть в чуланы и кладовки и доставать обратно недавно вычищенные и сложенные в сундуки шерстяные и меховые вещи, переложенные стружкой хозяйственного мыла и посыпанные нафталином. А те из горожан, кто не желает или ленится доставать уложенные на хранение зимние вещи и продолжает ходить в весеннем одеянии, цепляют в скором времени болезнь, именуемую инфлюэнца. И ладно бы они сами болели, единолично. Так нет же! Своим чиханием и кашлем они заражают других. И вот вам уже эпидемия и множество больных самых разных сословий, в том числе и граждан, состоящих на государевой службе, отсутствие коих на своем месте в нужный момент может сказаться на состоянии дел в городе, уезде, губернии, а то и во всей Российской империи. А это уже дело государственной важности!

Иван Федорович Воловцов болел нечасто, поскольку всегда одевался по погоде. Вот и на этот раз он был одет по-зимнему: в теплых штиблетах-балморалах с галошами, габардиновой бекеше с каракулевым воротником и зимней касторовой шляпе.

Из Кремля Иван Федорович пешочком прошел через Александровский сад, на улице Манежной взял извозчика и через Моховую, а потом через Неглинный проезд выехал на Цветной бульвар. С него повернул в Первый Знаменский переулок, доехал до его конца и повернул направо, в Третий Знаменский.

– Дальше-то куды, ваш бродь? – оглянувшись, спросил извозчик в овчинном тулупе.

– Дуй до пожарной каланчи, – приказал Воловцов.

Сретенская полицейская часть располагалась вместе с пожарным депо на Сретенской горке в Третьем Знаменском переулке недалеко от Цветного бульвара. Это был длинный и весьма старый двухэтажный дом, построенный еще в середине восемнадцатого века: первый этаж дома уже начал потихоньку врастать в землю, что случается с домами, имеющими вековую и более историю.

Иван Федорович вошел в здание и, представившись дежурному полицейскому чину, прошел внутрь. Участковый пристав Земцов, которого Воловцов немного знал, находился на месте.

– Я по поводу Колобова, – поздоровавшись, заявил Земцову Воловцов. – Когда он пришел в часть, кто был дежурным офицером?

– Старший унтер-офицер Подвойский, – последовал быстрый ответ.

– Я могу с ним переговорить? – спросил Иван Федорович в надежде, что унтер окажется на месте.

– Отчего же нет? Конечно, – с готовностью ответил пристав Земцов, оправдав надежды Воловцова, и вышел из кабинета.

Через минуту он вернулся с высоким добродушным здоровяком в полицейских шароварах, круглой мерлушковой шапке и черной шинели с контр-погонами, на которых витые оранжевые плечевые шнуры имели по три посеребренные гомбочки.

– Городовой старшего оклада старший унтер-офицер Подвойский, – бодро отрапортовал полициант, за плечами которого в жизненном багаже явно находилась суровая воинская служба.

– Судебный следователь по особо важным делам коллежский советник Воловцов, – в свою очередь, представился гость. – У меня к вам будет несколько вопросов.

Старший унтер-офицер кивнул и вопросительно уставился на судебного следователя.

– Это ведь вы дежурили вечером третьего дня? – задал первый вопрос Воловцов.

– Так точно! – гаркнул старший унтер-офицер Подвойский и вытянулся во фрунт, как и положено по уставу, развернув плечи, подав корпус немного вперед и подобрав подбородок.

– Вольно, – был вынужден сказать Иван Федорович и добавил: – Мы же с вами не на плацу, а просто беседуем.

– Слушаюсь, – уже спокойнее произнес старший унтер-офицер и ослабил стойку.

– Расскажите мне подробно, как все происходило, – дружелюбно попросил Воловцов.

– Через два с половиной часа по заступлении мною на дежурство я услышал стук в дверь, – ровным голосом начал повествование Подвойский. – Я открыл и увидел на пороге молодого человека лет двадцати пяти. Он был трезвый как стеклышко, однако изрядно замерзший и вид имел очень нездоровый.

– Как вы все это определили? – воспользовавшись паузой, спросил Воловцов.

– У него блеск в глазах был такой… не совсем хороший, что ли, – немного подумав, ответил Подвойский. – Еще его бил озноб, – добавил унтер. – И он все время шмыгал носом.

– Понятно, – констатировал Иван Федорович и кивнул старшему унтер-офицеру, что означало приглашение продолжать.

– Когда я ему открыл дверь, он сразу заявил, что его следует немедленно заарестовать, – охотно заговорил унтер-офицер Подвойский. – Я для начала, как и положено, попросил его представиться. Он назвался московским мещанином Иваном Александровичем Колобовым. Он вошел, я попросил его покуда присесть, полагая, что у него зашел ум за разум и, немного оклемавшись, он поймет, что несет чушь, повинится и уйдет. Знаете, – глянул на Воловцова старший унтер-офицер, – таких граждан к нам иногда заносит, которые вдруг признаются в законопротивных проступках, которых на самом-то деле они никогда не совершали. В основном это нездоровые на голову люди, отпущенные из психических клиник, поскольку опасности никакой они не представляют. Случается, таких людей и не отличишь от здоровых. Вот как этого Колобова, к примеру.

– Да, такое бывает, – согласился с Подвойским Иван Федорович. В его следственной практике было несколько случаев самооговора, но более всего запомнился один…

* * *

Дело об убиении мещанки Анфисы Петровой и ее троих детей в Третьем Лаврском проезде два года назад наделало немало шума. Вся Москва следила за ходом этого расследования из газет, ведь городской обыватель весьма падок до всего такого, где имеется романтическая подоплека, загадочность или невиданная доселе жестокость. А ежедневная пресса просто рада потакать подобным запросам публики, тем самым значительно увеличивая тиражи, а стало быть, и собственный доход.

Тогда, два года назад, Иван Федорович всего-то два месяца как был переведен из Рязани в Первопрестольную на службу в Департамент уголовных дел Московской судебной палаты с предоставлением должности судебного следователя по важнейшим делам. Ему положили оклад в семьсот пятьдесят рублей в год и предоставили казенную квартиру в одном из Кавалерских корпусов Кремля, где проживали сенатские и судебные чиновники.

Вскоре Воловцов получил чин коллежского советника, соответствующий чину пехотного полковника. После чего ему стали поручаться дела, подпадающие по своей значимости и общественному резонансу в разряд «важнейших».

Дело об убиении мещанки Анфисы Петровой и ее троих детей попало в особую категорию после того, как наделало в Москве много шума, а участковый пристав Мещанской полицейской части надворный советник Покровский, проводивший дознание, от всего увиденного потерял самообладание и впал в глубочайшую меланхолию, приведшую к его душевному расстройству, что негативно сказалось на ведении дела: оно оставалось нераскрытым. После того как пристава Покровского свезли в Преображенский смирительный дом под психиатрический патронаж практикующего приват-доцента Московского университета Николая Баженова, это дело поручили вести судебному следователю Ивану Воловцову. Расследование началось с изучения фотографий произошедшего. В какой-то степени оно и к лучшему, а иначе – кто знает, – может, пришлось бы и Воловцову последовать за приставом Покровским…

Суть дела была такова.

В субботу, двадцатого апреля тысяча девятьсот первого года, в половине пятого пополудни к постовому городовому Емельянову обратился взволнованный молодой человек, назвавшийся мещанином Василием Жилиным. Он поведал городовому, что, придя домой, обнаружил свою квартирную хозяйку Анфису Петрову лежащей на кухне в луже крови. Городовой Емельянов поспешил в Третий Лаврский проезд близ Екатерининского парка, где находилась квартира Петровой.

Войдя в квартиру, Емельянов и правда увидел распластанную на полу окровавленную женщину, лежащую недалеко от входной кухонной двери. Это была квартирная хозяйка, двадцативосьмилетняя Анфиса Петрова. По всем признакам она была мертва. В смежной с кухней комнате вся в крови лежала ее одиннадцатилетняя дочь Тамара, также не подававшая признаков жизни. Увидев ужасающую картину, городовой Емельянов поспешил к проживающему на Старой Божедомке (близ Мещанской полицейской части) участковому приставу Покровскому, который тотчас прибыл на место преступления.

Помимо изрубленных топором и исколотых, по всей видимости, ножом Анфисы Петровой и ее дочери Тамары пристав обнаружил еще одну дочь Анфисы, Клавдию, шести лет, у которой было перерезано горло и исколото лицо, а также сына Петра двух лет, изрубленного едва ли не на куски.

В комнатах царил полнейший беспорядок, какой бывает при ограблениях. Два сундука Анфисы Петровой были взломаны, лежащие в них вещи разбросаны по полу. В комнате, где лежало почти расчлененное тело маленького Петра, был обнаружен окровавленный топор, на полу кухни возле порога – испачканный кровью кухонный нож. Пораженный увиденным, Покровский долго не мог прийти в себя: последующие три дня он не выходил из дома и, запершись, пил горькую. А когда его немного отпустило, участковый пристав взялся за следствие.

Удалось выяснить, что Анфиса Петрова вместе с мужем Афиногеном и детьми снимали трехкомнатную квартиру с кухней и чуланом, сдавая, в свою очередь, две из трех комнат жильцам. А недельки через две Покровский слегка тронулся рассудком и был помещен в Преображенский смирительный дом, поскольку нуждался в тамошнем уходе. Так что судебному следователю Воловцову пришлось начинать все с самого начала: вникать в суть дела, поднимать имевшиеся материалы, заново опрашивать свидетелей. Все это крайне затрудняло продвижение следствия.

Воловцов начал с допроса мужа Анфисы и выяснил, что из взломленных сундуков ничего не пропало, кроме двухсот восемнадцати рублей, которые они скопили, сдавая комнаты внаем.