Из цветов и любви

© Текст. Сухов Е, 2024

Чудесней не бывает, когда у тебя есть хомутик.

У неё был «хомутик», и она держала его за руку.

Потому что «хомутик» норовила идти только по лужицам.

Бороться с этим было глупо, но не давать устраивать фонтанчики можно.

– Ли-Ли! Смотри, что там!

– Где? Лужа грязная.

– Да нет, чистая. В грязной чудо не бывает, открой глазки, смотри.

А лужица святилась разноцветными огоньками, там скакали кони и было много интересного. Всё переливалось. И это в лужице.

Лилия это уже видела где-то.

– Смотри – колдовство! – крикнула сестренка и топнула по лужице.

Все исчезло.

– Зачем так? Красиво было.

– Смотри: я всё наверх переместила. Я колдунья!

– И правда, наверх всё переместилось и стало рекламой цирка.

А в лужице ничего не отражалось больше. В лужице была цветная канитель.

– Пойдем в цирк, – сказала сестрёнка.

– А билеты?

Сестрёнка задумалась.

– Ты же колдунья? Достань билетики, – сказала Лилия.

– Этого я еще не умею.

– Ты что бормочешь? – спросила Лилия.

– С мусоркой разговариваю. Узнать хочу, может, у неё есть билеты… на балет.

– Что ты говоришь такое? На балет нас с тобой не пустят.

– Подожди… как с мусоркой разговариваешь? Абсурдизм!

– Не… натурализм и реализм! Правильно я говорю, товарищ мусорка?

Лилия погладила сестрёнку и улыбнулась фантазиям «хомутика».

Но тут мусорка ожила, и из неё полетели тряпки, бумага и все что может взлетать.

– Видишь, разговаривает. Только пока я не совсем её язык понимаю: есть билет или нет? Но она о них что-то лопочет. Подойдём по-ближе, не бойся – ты со мной, – сказала сестренка.

И они подошли. За перегородкой были видны кружевные трусики. Трусики что ли устроили это?

Они зашли за перегородку. Трусики были на попочке. А у попочки длинные ножки. И ножки мотыляли, помогали хозяюшке прелестных ножек выбраться из мусорки или поглубже залезть в неё.

Они подошли ещё поближе.

– Вы что делаете?

– Вылезти не могу, помогите!

Раздался голос из бака.

А Лилии показалось, как из преисподней. А вдруг нечисть? Хотя у нечисти таких ножек не бывает.

Лилия помогла вылезти девушке.

– Спасибо. А я боялась свалиться на большое дно цивилизации.

– И как там с золотишком цивилизации? – спросила Лилия.

– Можешь сама порыться. Тут и избранное Ахматовой найдешь, и монографию о каком-то чёрном квадрате, заляпанную презервативами.

– А что искала?

– Прошедшее.

– И что в нём?

– Судьба.

– Это как? – спросила Лилия.

– Он замуж звал.

– Ну и?

– Ага! Он был бы на краешке земли, а я здесь.

– Так не должно быть.

– Так и лети на краешек.

– С милым и на краешке с одной краюшкой – рай.

– Там 12 месяцев в году зима, а остальное – чёрт знает, что.

– Страшно. В белых медведей превратиться можно.

– А ты заведи себе умку, – сказала сестренка Лилии.

– Кого? – спросила девушка.

– Умку, медвежонка.

– И будешь плавать с ним на льдине, как на бригантине.

– Себя жалко? – сказала Лилия.

– Нет, судьбу свою. Там страшно. Здесь без него страшно.

– Что страдать, звони и соглашайся.

– Как? – спросила девушка.

– По мобиле.

– Да я свою в мусорку, дура, выбросила. А на ней всё о нем. Всё-всё!

Мусор увезли на свалку, и ничего нельзя было исправить.

– Он такой хороший. Он даже ради меня курить бросил. Сразу так – раз и готово. Когда я сказала, что мне противно целоваться с пепельницей.

И она снова полезла на дно цивилизации. А вдруг.

– Уймись, ты же всё перерыла – мобилой не пахнет.

– Другим попахивает – безнадегой, – сказала девушка. – Как в сказке. Чем дальше, тем страшнее.

– А в сказках всегда конец счастливый. Вот увидишь, – сказала сестренка Лилии.

– Думаешь? – спросила девушка.

Глазки у неё стали большими, и из них потекли ручейки, оставляя на личике узоры. И стало видно, что жизнь её закончилась.

– Да не убивайся ты так, – сказала сестрёнка.

– Как?

– Да, без звука. Когда без звука – это самое горестное. Я, когда маленькая была, тоже в начале горевала, когда Колька Машке горшок приносить стал.

– А потом? – спросила девушка.

– А потом я Кольку трахнула по голове!

– Чем?

– Горшком! И он стал только мне приносить горшок. Но я не брала. Мне другой мальчик из группы приносить стал. Вот и ты так попробуй.

– Я попробую. Меня Нюша звать. Нюра.

– Лилия. А это…

– Я сама. Марь Иванна, как наша воспитательница.

– Очень приятно, – сказала Нюша. – Ой, да я сейчас похожа на хрюшу. Марь Иванна, да ты что копаешься в мусорке?

– Ищу.

– Что?

– Мусорка разговаривала?

– Говорила. О чем-то сообщала. Вот я и ищу это.

– Марь Иванна…

– Смотри, нашла!

– Что?

– Билеты!

– В цирк?

– На балет.

Нюша снова захлюпала носиком.

– Вы должны вместе идти на балет? – сказала Лилия.

– Да… а… а.

– Поссорились что ль?

– Да… а… а.

– Из-за чего?

– Не помню, он билеты выбросил, а я мобилу. А там все контакты.

– Да, пойдём на балет, – с горем сказала Марь Иванна.

– В таком виде? – спросила Нюша.

– Нормальный вид. В туалете крылышки ощиплем, – сказала Лилия.

– И личики на рожицах подрисуем, – сказала Марь Иванна. – И мне губки подкрасим.

И получила от Лилии подзатыльник.

– Как непедагогично, – сказала Марь Иванна.

– А Марь Иванна? С ней пустят? – спросила Нюша.

– Я плечики распрямлю, головку вверх, ножки на растопырку и скажу: «Я из балетных. Опыт впитывать иду».

– Перенимать, – сказала Лилия.

– Опыт впитывают. Тогда толк. Так говорит Марь Иванна, наша воспиталка – она из балетных.

– А если все же не пустят? – усомнилась Нюша.

– Продадим билеты и гульнём. На все деньги мороженое купим. Это сколько купить можно, во лафа! – сказала Марь Иванна.

– А в снежную бабу превратиться не хочешь? – спросила Лилия.

– Не, в чудесную хочу. Я тогда на зелёную травку звёздочки приглашать буду погреться. И грелись бы холодненькие, холодный свет у них – замерзли. А начинают отогреваться на утреннем солнышке – голубенькими, синенькими становятся. Потом зелёненькими. А когда совсем согреются – оранжевенькими становятся. А потом исчезают и – на небо, чтоб ночью нам истории всякие рассказывать с неба. Жаль, люди не понимают их языка.

– Ты понимаешь?

– Иногда.

– Когда вырастешь, кем хочешь работать? – поинтересовалась Нюша.

– Волшебником.

– Это как?

– Счастье приносить хорошим людям буду. Ну если сейчас мороженым накормят всласть. Нет, нет я не клянчу. Не подумайте. Ну, если сами хомячить будете, мне ложечку облизать дайте.

– Убьет меня мама, – сказала Лилия.

– Я молчать буду.

– Давай на шоколадке сойдемся.

– Сколько съешь? – спросила Лилия.

– Может не стоит? – спросила Нюша.

– Почему? А вдруг там чудеса, там духи бродят. Они же могут колдовать, – сказала Марь Иванна.

И они понеслись за чудесами и предсказаниями.

На контроле суровые дамы. Но пропустили. Может, потому что, они были первые. Самые первые. Первым всегда так – или везет или… худо бывает.

– Девочки, мы первые!

– А что хорошего? Я-то одна, – сказала Нюша.

– Да ты что! Ты первая, и к тебе дух его придёт, – сказала Марь Иванна.

– Где он? – спросила Нюша.

– Не время. Появится, – сказала Марь Иванна.

И они пошли, но кроме своего дыхания – ничего.

– Нет даже духа, – сказала Нюша.

– А чьё дыхание мы слышим, чьи шаги?

– Свои.

– А почему раньше не слышно было?

– Так это… он идёт и дышит, – сказала Марь Иванна.

Всё замерло, пусто. И как будто глядело на них и разглядывало что-то. Они старались быть беззвучными, чтобы не потревожить это.

Но любое самое малое движение издавало звук и пугало тишину. А тишина – их. И они прошли в главное фойе. И остановились, не решаясь войти в это великолепие тишины прошлого. И казалось дамы прошлого, их дух с недоумением разглядывали их и не могли понять – как можно в таком зале присутствие этих!.. Они и слов-то не могли подобрать для названия этих… Как можно входить в высокое?.. И им и в страшных фантазиях было немыслимо представить присутствия дурновкусия в совершенстве, великолепии. А Марь Иванна, забыв, что она маленькая колдунья, и что прошлое может осудить и даже наказать за бестактность, поскакала по паркету на одной ножке. И звук от туфельки коробил тишину прошлого.

– Ты что делаешь? – спросила Лилия.

– Летаю.

– Летают на метле.

– Это потом, а пока так.

– Слушай.

– Что? Ничего не слышу.

– Я же стала танцевать на одной ножке, а звука нет. Это духи поглощают звуки. Они что-то хотят нам сообщить. Нюша, скорее садись!

– Куда?

– В центр люстры на полу.

Нюша села.

– И чего это я сижу, как, дура на полу?

– Сиди, как умная.

– Умные в театре не сидят на полу.

– Это не пол – это люстра, отражение на паркете. И она тебя сейчас поднимет, закружит и скажет, что тебе фортуна готовит. А я переведу и расскажу. Садись пока в зале одни духи тишины прошлого.

– С вами…

– Не ворчи и садись скорее, духи готовы говорить, – сказала Марь Иванна.

И Нюша плюхнулась в центр люстры, закрыла глаза, чтоб не видеть безобразия. Но висела. Тоже мне современная мамзель – что это во всякий бред верить! А ведь верят!

Стало тихо. Тише, чем было до этого. Даже мурашки по бедной Нюше побежали в разные стороны. Она поверила в духов. И в тишине (кромешной, конечно), ангельский голосок… точно, точно такими голосками только ангелочки могут петь. А Марь Иванна Нюшу за ноги крутить стала вокруг.

И накрутила.

У ней рука покойника перед взором показалась. Звали так, что из грунта на пляже торчало. Удобно – на него трусики, лифчик вешали, быстро сохло. И маячком служило – сразу видно куда плыть, где твое место.

А тут вдруг все огородили, засуетились и копать начали. Грунт тяжелый, спрессовавшийся песчаник, осторожно.

Ровно бомбу откапывали. Копатели на саперов не тянули, все о временах до нашей эры вели беседы.

И откопали чудище зеленое.

Вот страх то!

А они заохали, запричитали, 5 век до н. э., впервые в наших краях, уникальная, эксклюзивная находка, образец древнегреческого искусства. Надо ж, 5 век до н. э.!

Урод, уродом! А они спорят, что это творение может означать. Урод голый, с половыми признаками мужика.

А когда доперли, что он урод-то, в руке вроде веночка держит – началось «это же не просто образец древнегреческого искусства, это центральное божество культа верности, непорочности (ничего се, непорочности – голой), преданности своей избранницы.

А веночек-то, как символ любви. Не верив в последнюю, урод – то, в море забросить хотел веночек. И бросил. Но боги вернули символ обратно в его руку. Так умники толдычали.

А кто слушал: мужики в труселях до колен, по моде, и барышни на сисях и писях ниточки, тоже по моде, рыдания не могли сдержать, как же! Воочию при возрождении культа любви и вечности были…

А у Нюши в головке, от воспоминаний, вроде музыки ангельской (а может в оркестре инструменты пробовали).

Но музыка в душе, а не в оркестре. И тут голос опять:

– Что, краса девица, видишь?

– Я в вальсе, торжество какое-то. Страшно-то как!

– Что страшно, голосок ангельский? – это Марь Иванна.

– Платье воздушное, длинное очень, упасть боюсь. Я отродясь такие не носила. У меня все платьица чуть попу прикрывают. А тут!

– Это ты замуж выходишь, – сказала Марь Иванна.

– Бред какой-то. Даже голова кружится, – сказала Нюша.

– Верь, дева краса, так и будет! А еще вижу – спешит к тебе посланник на белом коне с вестью. Провалиться мне на этом месте! Так духи вещают.

И опять тишина, голоса непонятные, а Нюша так и сидит в центре большого зала. Самого большого театра, где больше всего духов.

– Чё сидишь-то, краса-девица? – сказала не ангельским голоском Марь Иванна.

– А почему голос другой?

– Так, духи общаться с нами перестали.

– Почему?

Нюше очень хотелось узнать, что дальше.

– Они зрителей стесняются. Видишь, подходят. Даже в драных джинсах и футболках. Не приучены они к праздникам. Да, и ты восседаешь посреди красы такой.

– Ой.

Нюша вскочила и завертела бедрами, чтоб юбочка хоть немного стала на платьице похожа. И вздохнула горестно. Как умеют вздыхать только в 20 лет.

Да, и зала потускнела. Великолепие ушло куда-то, отстраняться стало. Не хотело оно, чтоб красоту веков современный зритель поганил.

И девочки устремились вверх по лестнице, пока никого нет. И призраки духов прошлого и тишины ещё не ушли из театра. А на самом верху – свет золотистый из приоткрытой двери зала. Свет не бывает такого цвета.

Они вошли в другую реальность. Это она излучала золотистый цвет. Перед ними Олимп богинь – Олимп богинь балета. И мир красоты своим светом из прошлого был готов перейти на сцену. Иконный свет благословлял спектакли. Так будет продолжаться вечно. Мир красоты, другой мир, будет радовать и лечить души.

Не люстра это, не Олимп, где живут богини танца.

А дом их. Им хорошо там. Они навсегда остались в театре.

Кто их выбрал в богини танца… неизвестно. Но они стали богинями: через труд, через лишения, через отказ от жизненных удовольствий.

Они стали богинями. На сцене это неземные создания. И как всё легко, просто у них получается в сложнейших па.

Лишённые земного притяжения они входили в наши души.

Зал пуст и едва подсвечен, ни души.

– Чувствуете? Кто-то есть, – сказала Лилия.

Громадная люстра едва светилась. Души балерин жили в красоте люстры. Как когда-то порхали красотой танца на сцене. Они не могли уйти из театра и облюбовали прекрасную люстру, и были на сцене. Они передавали традицию танца, они передавали свои души.

Есть душа, она летает, любит, все танцем. Легко, свободно. Потому, что у души нет земного притяжения. Они благословляли спектакли. Так будет продолжаться вечно.

Девочки поскакали в зрительный зал в ожидании необычного на сцене.

А оно сидело. В одном из их кресел сидел бугай в белом. Нюша почему-то вздрогнула. Бугай встал, поклонился и передал Нюше упакованный пакетик. Раскланялся и удалился.

– Он что, немой? – спросила Лилия.

– Это же посланник на белом. Лошади не говорят, – заявила Марь Иванна.

Все стали смотреть на хиленький свёрток. Но нарядный.

– Ну, давай, давай, – егозила Маша.

– Что давай?

– Цветочек пыльный с клумбы, – сказала Нюша.

– Сама пыльная…

– Это же послание!

Прыгала от нетерпения Маша в кресле.

У Нюши теперь и руки тряслись.

– А вдруг там… – сказала Нюша.

– Ничего не вдруг, открывай и – бух! – сказала Маша.

– Что бух? – спросила Нюша.

– Мы в тридесятом царстве, параллельном государстве будем, – сказала Маша.

Нюша начала развязывать ленточки, но у неё не получалось, пальчики не слушались. Маша с Лилей стали помогать ей открывать свёрточек.

Там был веночек… один… хрустальный.

(Где-то Нюша его видела. Только не хрустальный).

Он светился, от люстры что ль в зале. Неизвестно. Но светился.

А заглавное чудо стояло за кулисами и дрожало. Ждало своё чудо, но оно не сходило на неё. Оно должно обязательно было сойти. Надо только очень хотеть и настраиваться. Она настраивалась… Но оно всё равно не сходило. Становилось страшно-то как… Она поправила трусики.

«А что, если балерины танцевали в стрингах», – подумала она.

«Бред какой-то. Думай об образе. ОБРАЗ, ОБРАЗ (УДАРЕНИЕ)… Образ исполнения этой роли… выдумано всё. Я должна верить в своё. И верю.

Этот тоже! У меня с ним отношения, как назывались эти отношения в той эпохе, в которую я выскочила на сцену. Интересно, а тогда стринги были? Тогда и трусиков-то не было. Чушь какая-то лезет в голову. Головка пустая… А свято место не бывает пусто. Вот и лезет. Почему-то хорошее не лезет в головку.

Что я, не достойна, что ли? И что не идет это чудо?… Куда оно запропастилось, заблудилось?… Нет, наверное, я его спугнула. Не идет – значит безногое или на костылях ковыляет. А как вместо него провал припрёт? Уж он-то припрёт. Всегда начеку. Свалится. Почему провал и слава сваливаются на голову?… Других мест, что ли, нет у человека? Хотя какой я человек, я балерина! Раньше балерина, кровью и потом зарабатывала это звание. А сейчас, чуть что, – заслуженная, народная. Бред какой-то, а не балет.

Да этот еще, с кем у меня отношения. Я ему:

– Пойдем мне лифчик купим.

А он:

– Я-то при чем?

– Ну…, чтобы тебе понравился.

– А тебе зачем?

– Носить.

– Так у тебя же там ничего нет.

Вот зараза. Ему шары футбольные подавай! Да как я сними выступать стану?! Они трястись будут. А зритель – от смеха. Как ласкать – то он первый, не оторвешь. А тут… Зараза. Вообще-то он хороший, ласковый, нежный, заботливый. И понимает, когда я никакая – физически и духовно после спектакля. Ой! Идиотка, о чём думаю!

Скоро выход. Вот и впрямь:

В глуши, во мраке ожидания.

Со страхом выхода я жду.

Где же это чудо?… Ползи же!

Во ленивая!»

…замерла на пуантах и так легко, одну ножку к головке, замерла… и ещё… и ещё… и ещё.

Законы равновесия, притяжения не для неё. Так не должно быть, но есть.

И началось чудо!

Чудо красоты, любви, нежности.

В танце.

«Так обо мне писали. Писаки фиговы. Но приятно».

Ноги трясутся… от страха трясутся… нет от боли… жарко что-то стало.

«Что миг грядущий мне готовит?» причем тут Ленский.

…я такая махонькая, худенькая, косточки и кожица.

(Обвитые канатами мышц).

И весит! Да ничего не весит.

А тут сцена. Громадная…

Это не сцена, АРЕНА. Быть на арене, быть чище. И надо… выйти страшно как…

Против громады сцены, зала… или громады мышц, ярости. И рисковать.

…даже встать спиной и, не видя несущейся смерти, мулетой, как можно ближе к молоденькому телу пропустить рядом.

Малейшая ошибка и тебя поднимут на рога, и тебя будут…

Успех с провалом на ровне…

По телу мурашки холодными иголками.

Первые такты оркестра, и все исчезло – мрак, мысли дурацкие, ожидания несизволившего сойти чуда вдохновения.

Все!

И в прыжке – полете, на сцену, как на арену – где жизнь со смертью на ровне.

А Нюша незаметно исчезла. Как будто её и не бывало.

Она неслась на свидание.

Надо было продумать, взвесить, но почему-то, не думалось и не взвешивалось. Её несло. Она опаздывала или ей так казалось. И её несло ещё быстрее.

Несло как хорошую звёздочку среди снегопада. Фортуна-судьба. Она пыталась управлять этой дамой и сглотнула для успокоения пачку глицина.

Но судьба не хотела, чтоб ей управляла Нюша, да еще с глицином.

И несла её.

И принесла.

Вовремя.

Но его не было.

Время растянулось на века. А его всё равно не было. Прошло ещё минут пять. Внутри бурлило, и головка отказывалась мыслить логически. Это уж слишком. Надо выбросить веночек. Разобьётся. Она оставила её на скамейке и пошла прочь.

Жизнь кончилась. Это была катастрофа.

Но какой-то парень догнал и вернул веночек Нюше.

«Еще три минуты жду и розочку швырну под поезд метро на рельсы».

Три минуты-столетия прошли, и она подошла к краю платформы, размахнулась и… тут на её снизашло.

Идиотка! Я ж не туда пришла! Тоже мне москвичка задрипанная. И она побежала, расталкивая людей – и это в час пик! – в сквер наверху.

Вылетела из перехода, а на встречу белый ангел – морской офицер в парадной форме. Он упал перед ней на колено, а потом поднял над сквером и площадью. Морские ангелы могут не такое! Внизу люди были похожи на цветы. И они парили вдвоём над цветочным морем.

Так ей казалось.

Так она знала.

Так хорошо быть вдвоём!

Одним и навсегда с веночком на головке.

Время до отправления поезда уходило быстро. Наверное, сжалось время. И ниточка связи между ними становилась всё тоньше и тоньше. И ничего нельзя было поделать. Все чувствовали это и старались быть радостными. Но это не получалось.

– Нюша, ты чаще пиши. И если повстречаешь Умку – пришли фото.

Хорошо и грустно. Солнышко золотистое. Было и как будто не было ничего. И не будет больше такого никогда.

Там, где солнышко скрылось, небо багрово, потом тёмно-багрово с жёлтыми оттенками. И переходит в бирюзу. Потом становится голубеньким, тёмно-голубым. И наконец – синим.

Переходы незаметны, плавны. Облака снизу подсвечены солнышком и тёмно-красные.

Все тускнеют.

День закончился.

А какой был день, сколько всего произошло! А что? Миг, как и не было ничего.

– И куда всё делось? Так хорошо было и нет. – сказала Нюша.

Она была бледненькой и такой ухоженной. Она не волновалась. Но была какой-то просветленной что ли. Будешь. Вчера одна жизнь, а через часы – другая. «Раз, и к Умке» – так говорит Марь Иванна.

Всё другое. Какое? И даже океан тихий. А в тихом месте известно, что водится.

– Только без этого, – сказала Марь Иванна.

– Без чего? – спросила Лилия.

– Как с подружкой расставались, оба горько плакали. Её сопли, мои слезы – нам за шиворот капали.

– Маша! – воскликнула Лилия.

Но подзатыльник не отвесила.

– Устами детей глаголит истина, так говорит Марь Иванна, – сказала Маша.

– Это нам казалось, что это есть. Это воспоминание, прошедшее, – сказала Нюша. И куда оно делось…

Если было – прошло, ушло. Куда? В душу что ли? А если оно там есть, что это такое? Оно материально что ли? А почему его не видно, и из чего оно состоит?

И ты перенесешься через двенадцать часов в другой мир. Ты то, ты, а мир другой. Нет первопрестольный, есть другой мир. А первопрестольный только в душе. А может и в душе не будет, так новый мир захватит красотами, заботами.

– Опоздал! – сказал Елисей.

– Опоздааал, бессовестный. Рева не хотелось видеть. А мы и не ревели. И наши слезы, наши споли, нам за шиворот не капали. – сказала Маша.

Получила подзатыльник.

– Я к ним скоро прилечу, – сказал Елисей.

– С женой, – сказала Маша.

– Какой?

– Ну с Лилией, – сказала Маша.

– Маша!

– Это колдовство моё. Я колдунья. А я чё?

– Маша! – воскликнула Лилия.

– А как сбудется! Тогда мороженного! Везде и много. Во, все завидовать будут! – сказала Маша.

– Прими наш скромный подарок, – и она сняла упаковку.

На большом цветном фото, была хорошенькая попа, в красивых трусиках и длинные ножки… на мусорном баке. И всё.

Вот и последний вагон едва виден. Поезд уходил в золотистый свет солнца.

Они медленно повернулись… что-то белое было перед ними. Они промокнули заплаканные глазки… Перед ними стоял бугай, что был в театре. С громадным, ярким букетом.

– Опоздал, не повезло, – сказал он.

– Зато нам даже очень, – сказала Марь Иванна.

– Что ты говоришь! – сказала Лилия.

Елисей держал букет.

– Букет из цветов и конфет. Не пропадать же добру, пусть лучше брюхо лопнет.

– Маша, вас этому в саду учат?

– Нет, сама допёрла.

– Маша! Простите, глупенькая она ещё, – сказал бугай.

– Как сказать. Меня Марь Иванна зовут, как нашу воспитательницу. Можно Маша.

И она подала ручку.

– Елисей.

Бугай встал на колено и поцеловал ей ручку.

– Лилия.

– Эка, молодежь пошла. Кто так ручку подает! Как плеть. Надо как положено.

Лилия вспыхнула, толкнула Машу, и она красиво, как учила Марь Иванна – подала руку.

Елисей поцеловал руку Лилии.

И опять время остановилось или замедлилось. Так долго и сладко длился поцелуй. Это Марь Иванна остановила время, чтоб придумать, как с пользой распорядиться таким красивым и вкусным букетом.

Поэтому она и не спешила запускать время. Пусть целует пока ручку, а там посмотрим.

Но ничего путного, что делать с таким богатством, она придумать не могла и решила: время – свет, нет времени – тьма. Свое она не упустит. Немножко сладкого можно. И она запустила время. Но оно было уже каким-то другим, что-то появилось. Что? Даже Марь Иванна не знала. Но что-то хорошее.

Они стали предлагать прохожим взять из букета цветок или конфетку.

И все улыбались, потому что хорошо было.

– Лёг – встал. Лёг – встал. Лёг – встал. Лёг и не встал.

– Почему? – спросила Лилия.

– Помер и закопали. Вот так и живет человек, – говорит Маша.