Фрейлина императрицы

– Не хочу. Не надо. Надо мимо…

– Хорошо. Будь по-твоему, – отозвался граф.

Прошло несколько дней однообразного пути по долам и лесам, по селам и местечкам, и наконец латышское сплошное население, появившееся кругом них, говорило графине Сапеге, что она уже в тех пределах, где родилась и где была когда-то счастлива… Счастливее!

Однажды на одном ночлеге до ее слуха коснулось знакомое название.

– Покорми лошадей в Юрровом боре! – сказал кто-то. «Где же мы едем!» – подумала Софья и встревожилась.

Оказалось, что графиня Сапега не ошиблась.

Они ехали чрез родные места и на другой день в сумерки, должны были остановиться для ночлега в том самом «виасибас намс» – постоялом дворе, где служил когда-то Карлус.

– Мы едем на Вишки? – решилась она сказать мужу.

– Да, – отозвался Сапега коротко и сухо.

– Зачем же?

– Не все ли равно.

– Нет. Не все равно. Мне это не «все равно»! Зачем же тогда… – дрогнувшим от волнения голосом произнесла графиня.

Сапега не ответил ни слова, но затем, чрез несколько минут, выговорил как бы в объясненье чего-то:

– Приедем к вечеру, ночуем в гостинице, а рано утром выедем. Что ж тут…

Графиня только подавила тяжелый вздох.

Она думала: «Да, конечно… Только проедем. Но я увижу дорогие места, и это только растравит мне сердечную боль…»

Чрез мгновенье молодая женщина видимо взволновалась.

«А если он жив?! Если он случайно очутится в Витках? Он всегда хотел наняться пастухом в Вишки. После нашей свадьбы мы тотчас должны были перейти туда».

«Если он жив, то непременно в Вишках», – решила наконец Софья, и сердце замерло в ней.

Когда чрез сутки карета графа Сапеги катила по живописной местности, графиня пытливо выглядывала в окно, и вдруг яркий румянец покрыл ее лицо. Она не удержалась и показала мужу…

– Вот!.. Я знаю… Это Красный холм… Это Саркан Калнэс! Так зовут! Я здесь бывала. Отсюда двенадцать верст до Вишек…

Сапега промолчал.

Графиня не произнесла более ни единого слова, но вся как бы ушла в зрение и не спускала глаз с окрестности; Все кругом становилось ей знакомее и знакомее…

– Акменс! Мой камень! – вскрикнула она вдруг.

Задумчивый Сапега невольно вздрогнул, но промолчал опять.

– Я на этом камне часто Яункундзе исполняла в игре… – произнесла Софья тихо, и сердце ее стало как-то странно стучать и замирать… «Сейчас Вишки! Сейчас Вишки! Сейчас Вишки!» – будто отстукивало оно в ней и сжималось томительно.

За ровным полем показалось жилье… Серенькие домики… Церковь… Вправо – лес…

– По этому лесу дорога в Дохабен! – произнесла графиня громко, но она уже не замечала, что говорит вслух. Она не владела собой.

Чрез полчаса церковь и серые домики, разбросанные среди ровной местности, были уже пред глазами путников, направо и налево от них, ибо карета въезжала в местечко.

Графиня, волновавшаяся все более, вдруг порывом двинулась и высунулась в открытое окошко кареты… За четверть версты, в поле, подымалась столбом пыль и, застилая яркое, заходящее солнце, распласталась по горизонту серо-красным облаком, с золотыми краями и как бы с заревом в выси. Дохабенская Яункундзе, как и всякая деревенская жительница, сразу поняла, что это за облако. В деревнях ввечеру его ожидают и выходят навстречу ему подростки, мальчишки, девчонки, а где их нет – и взрослые. К нему выходят радостно, приветливо, как бы с любовью.

Это облако поднимается стадом, возвращающимся с пастбища на ночлег домой.

Графиня уже различала вдали весь скот; ясно и отчетливо доносилось до ее уха мычанье, блеянье и вся дикая, но, милая музыка этих любимцев крестьянских, в которых половина всего достояния и благосостояния деревни.

«Но если он нанялся в Вишках?!»

Графиня Сапега всей силой воли напрягала свое зрение… Под этим серо-красным, будто зловеще сияющим облаком шевелилась, приближаясь, сплошная масса. Но понемногу она могла уже различить коров, овец, телят и свиней. Масса эта движется прямо, дорогой, лишь кой-где телята отбиваются в сторону…

Но вдруг большой бык вылетел на рысях вон из стада. За ним метнулась фигура… Человеческая фигура! Это пастух с кнутом… Пастух широкоплеч, высокого роста!.. Он на бегу двинул едва заметной рукой, и около него, на красноватом горизонте, мелькнула как бы длинная змея – кнут. Раздался сухой, четкий удар… Той раза развилась эта змея, и три звонких удара двинули стадо еще быстрее. Но в этой высокой фигуре пастуха, в движении его руки, привычно действующей кнутовищем, и в этих сухих звуках удара кнута сказалась что-то особенное для дохабенской Яункундзе, потому что графиня Сапега тихо ахнула и, лишившись чувств, опрокинулась в глубь кареты…

– Софья! Софья! – воскликнул граф в перепуге, и, высунувшись, Он отчаянно крикнул кучеру: – Пошел! Скорее!

XXVI

Графиня быстро очнулась от легкого обморока.

Когда карета подкатила к постоялому двору, носившему громкое название «виасибас намс», бывавшая когда-то часто в этом доме графиня уже сознательно осматривалась и узнала дом.

Она тоскливо улыбнулась.

– Как ты себя чувствуешь? – дрогнувшим от волнения голосом уже в третий раз спрашивал граф.

– Ничего… лучше!.. Это так!.. Это в первый раз в жизни… и в последний…

– Да! Я надеюсь крепко, что в последний! – вдруг гневно вырвалось у Сапеги. И в голосе его прозвучало что-то особенное… То была будто угроза. Но не жене, а кому-то или чему-то другому! Обмолвка о каком-то намерении, до нее будто не касающемся.

Графиня вошла в дом, озираясь грустно. Все было то же, так же повсюду: и горницы, и стены, и обстановка… Но все это стало гораздо беднее, грязнее, невзрачнее, и странно… все стало – меньше, уже, теснее.

Всюду было когда-то хорошо и красиво, а стало теперь скверно, почти омерзительно…

Графиня дивилась и вздыхала…

«Вероятно, хозяин другой… Все запустил…» – подумала она, но вдруг ахнула. Пред ней появился бывший хозяин ее отца…

Он был тогда важный и почтенный зажиточный человек, которого она отчасти боялась, которого отец ее уважал и тоже побаивался. А теперь это какой-то мужик, грязновато одетый.

Он с низкими поклонами, подобострастно встретил знатных проезжих и сам провел в лучшую большую горницу.

Чрез мгновенье молодая женщина осталась в горнице одна и озиралась с тем же удивленьем на лице и в глазах. Лучи заходящего солнца золотили стену этой комнаты, и ее сероватость, неприглядность и убожество еще резче бросались в глаза графине Сапеге.