Петербургское действо. Том 1

Не велев никого пускать, он особенно наказал не пускать во двор ни своего друга гетмана, ни кого-либо из его людей с посылкой ли, цидулей или с чем бы то ни было.

На этот раз граф хворал и недужился еще усерднее и даже в постель ложился, чутко прислушиваясь ко всякому слуху в городе, к малейшему шуму на улице и у ворот. Он заперся так крепко и болел так долго и прилежно, что некоторые его знакомые, хорошо знавшие это его «колено» при всякой перемене правительства, все-таки подумали, наконец, что старик и воистину умирает. Однако перед Масленицей граф узнал о нежданных милостях и щедротах нового императора, и ему стало полегче. А узнав главное, то есть что братья графы Разумовские не поехали и не поедут «глядеть, где солнце встает», а спокойно проживают в своих дворцах, оставаясь в тех же званиях гетмана и фельдмаршала, граф Иоанн Иоаннович сразу выздоровел. Велев отворить ворота и запрягать свою громадную карету цугом самых великолепных в столице вороных коней, он в парадном кафтане, во всех орденах и даже с табакеркой в кармане выехал из дому… Но он уж поразнюхал во время своего хворания, к кому теперь поближе подвинуться и от кого подальше отодвинуться.

Граф Скабронский прежде всего отправился во дворец и был принят государем равнодушно.

– Ни шатко, ни валко, ни на сторону! – выразился о приеме этом сам граф. – Тужить не тужи, а ликование отложи.

От государя граф прямо поехал к прибывшему вновь принцу Жоржу, затем к графу Воронцову, отцу фаворитки, а оттуда уже к другу своему гетману.

Добрый граф Кирилл Григорьевич не был сердит на осторожного друга вельможу, а весело встретил и обнял приятеля. Облобызав его, малоросс выговорил, хитро ухмыляясь:

– Ну, поздравляю, батя, с новым монархом. Паки на Руси воцарился Петр. От Петра и до Петра прожил ты. Можешь помирать теперь.

– Родяся во дни великого Петра, друже мой, горько помирать будет во дни махонького! – шепнул граф, озираясь кругом себя.

Однако на другой же день граф прямо отправился в сенат и внес предложение: монарху, начинающему свое царствование столь великими щедротами, «как вольность дворянская» и уничтожение «слова и дела», подобает немедленно воздвигнуть в столице золотую статую!

Единогласно и громогласно присоединяясь к предложению товарища, господа сенаторы подумывали про себя:

«Заладила Маланья! Хоть бы новенькое что надумал!»

Глебов поверг к стопам монарха решение сенаторов.

Юный государь отказался тоже от предложенной статуи и отвечал:

– Лучше золоту дать более полезное назначение. Я сам моими деяниями воздвигну себе нетленный памятник в сердцах подданных!..

XXIII

Помимо внука после старшего брата графа Степана, у Иоанна Иоанновича теперь не было никакой родни, и когда напрашивался кой-кто к нему в родню, то он говорил прямо:

– Я твой финт смекаю, голубчик. У тебя с моими поместьями да угодьями родство оказалось…

Женат граф не был ни разу и детей боковых никогда тоже не имел. Схоронив многих «вольных женок» и будучи еще пятидесяти лет, стал он жаловаться, что «слабая баба родиться начала на Руси», и решил, наконец, сочетаться законным браком, но не на сдобной какой девке, а на такой, которая бы «крепка» была и духом и телом. Много стали сватать невест именитому и еще бодрому богачу вельможе, но он был разборчив и все искал и выбирал – выбирал и колебался.

«Все сдобны, а не крепки!»

Наконец однажды, будучи в Новгороде проездом в жалованное имение, увидел он в соборе одну девицу, усердно молившуюся за обедней, и подумал было, что вдруг негаданно нашел воплощение своей мечты. Молившаяся была так велика, и дородна, и румяна, и здоровенна, что, стоя пред царскими вратами, совершенно заслоняла собой дьякона на амвоне.

Граф после обедни подошел к старушке, стоявшей около девицы, и познакомился с ней. Обе оказались новгородские дворянки, небогатые, однако родовитые… Но, заговорив с «крепкой девицей», которая обещала по виду не умереть так же легко, как умирали его «вольные женки», граф Иоанн Иоаннович узнал, что мечты его разбились в прах… Девица оказалась страдающею «от глаза» с самого детства, почти с колыбели. Ее сглазили маленькою лихие люди.

На вопросы графа об девице старушка, оказавшаяся ее теткой, охотно отвечала подробно:

– Она у нас сглажена, ваше сиятельство. Не говорит ничего.

– Да хоть малость-то самую? – спросил граф, думая про себя: «И доброе дело. Болтушкой не будет».

– Ни-ни, государь мой, ниже есть и пить попросить не умеет. Мычит или пальцами кажет. Немая.

«Это бы еще не беда! – сообразил про себя граф, любуясь румяной великаншей. – Что нужно – поймет».

– И не слышит тоже ничего! – продолжала тетка, соболезнуя.

– И глухая! – воскликнул граф.

– Глухая, сударь мой.

– Да хоть малость-то самую слышит? – умолял уже почти граф Иоанн Иоаннович.

– Ни то ись, ни сориночки не слышит! Хоть в ухо ее тресни, не услышит…

Граф вздохнул и развел руками.

«Не судьба!» – подумал он досадливо. Немую да глухую сделать графиней Скабронской казалось ему срамным делом. Будь она богатейшая и сановитая девица, а он мелкота, однодворец какой – тогда бы можно еще. И людям было бы несмешно и не зазорно, а так, в его положении – дело выходило непокладное.

– А как звать?

– Агафья, по отечеству Семеновна.

«Агафья Семеновна. Да. Обида!» – повторял про себя граф, глядя в румяное и пухлое лицо девицы. И сдобна и крепка была девица, чего больше. Показалась она графу малость дурковата, но зато лицо все такое белое и алое, здоровое да веселое… Стоит она, глядит на него да смеется. Малость пучеглаза – да это не лих. Малость как будто ротозея – да это бы тоже не лих. Летом мухи в рот залезут – да это что ж!.. Развел Иоанн Иоаннович руками, поклонился обеим и вышел из собора с досадой на сердце. Не будь девица глухонемая, то через месяц была бы его законная жена.

С той поры, вернувшись в Петербург, Иоанн Иоаннович и смотрины невест бросил. После новгородской девицы все петербургские казались ему и тощи, и жидки, и худотельны, и поджары, и все, как сказывается, макарьевского пригона!

«Обойдусь и без супруги, коли Бог не велел найти подходящую. А жениться на хворобной какой, чтоб умерла, – не стоит того».

За это время в жизни графа был только один, как увидим далее, крупный любопытный случай: появление из Франции родного внука-парижанина. Разделавшись с этим внуком и единственным законным наследником и в то же время бросив совсем мысль о женитьбе, граф позвал своего первого дворецкого Масея и любимого человека Жука (как было его имя при святом крещении – никто не знал), велел им созвать всю дворню, начиная от повара и поварих и кончая последним «побегушкой» Афонькой, которому было четырнадцать лет.

Около сотни дворовых собрались в залу и стали рядами по стенам, пуча глаза на барина и не зная, драть ли их согнали или обдаривать.

– Должно быть, драть, по тому случаю, что ныне не Рождество и не Пасха.

Граф вышел из опочивальни в сопровождении заседателя и повытчиков из суда, сел в кресло на возвышении и сказал:

– Слушайте, мои верные рабы, и ты, Масей, ответствуй мне за них, потому что негодно зараз всем им горланить. Срамно будет слушать, да и оглушат, черти. Ну, Масей, говори, люблю ли я вас, моих верных холопей, царем и великим императором мне жалованных и Богом мне подвластных? Ну, люблю ль и милостью моей взыскиваю ли по мере служенья каждого?

– Любишь, родной и именитый граф, ваше сиятельство, кормилец и поилец наш, – бойко и громко отвечал Масей накануне выученное и вдолбленное ему в голову самим Иоанном Иоанновичем.

– Обидел ли я кого когда?

– Николи сего не видывано и не слыхивано было, именитый граф.

– Учил ли я вас, когда нужда была?

– Учил, батюшка, учил. На том тебе душевно благодарствуем.

– Отдам ли я ответ Богу, что забывал и пренебрегал учить вас уму-разуму?

– Нет, родимый. В сем ты не грешен, завсегда учил.