Истукан

– Там же, где и всегда?

– Там же, где и всегда.

Сколько музыки, сколько удовольствия таилось в этой незамысловатой перекличке!

– Сын Шустова ищет то же, что и его отец?

– Да.

– А… Что делать, когда он прилетит?

– Ты знаешь.

– Да. Я знаю.

Мануэль посмотрел на погасший экран смартфона. Боялся обмануть себя очередной грёзой. За последние годы ему не раз снился звонок от Манахана. Проснувшись, Мануэль с горечью чувствовал, как рассеивается ликование, как реальность заглушает ночную иллюзию. Но сегодня всё было иначе. Прежняя жизнь возвращалась. Мангианы и «Изида» давали Мануэлю новый шанс, и он собирался воспользоваться им сполна.

В десять часов ласточки опять оживились, но вторая волна птичьего гомона пришла слабая. Ласточки снимались с проводов группками, сменяли друг друга: носились серыми тучами над отдельными перекрёстками, как обезумевшие чайки над рыбным кильватером, привычно орошали тротуары перьями и помётом, хотя с меньшим напором, способным напугать лишь самых неопытных туристов.

Мануэль порывался бросить зонтики. Или раздать их бесплатно. Порадовать одиноких иностранцев, возвращавшихся из баров или игорных клубов. Нет. Десять лет назад Мануэль растратил заработанные у Манахана деньги. Прогулял, проел, спустил на петушиные бои. Теперь он будет беречь каждый песо, каждый сентимо.

К одиннадцати часам Мануэль продал оставшиеся зонтики, но возвращаться в затхлую коробку окраинного отеля не захотел. Знал, что не уснёт. Предпочёл проститься с Батангасом, проследив городскую ночь до её увядания.

К полуночи ласточки окончательно успокоились, уснули. От моря потянуло холодом. В уличной тишине монотонно гудели бочки развешанных по столбам трансформаторов. Изредка доносился одинокий стрекот неприкаянного трицикла.

Шустов-младший, кажется, застал мангиан врасплох. Иначе они бы не обратились к Мануэлю. У них не осталось времени искать новичка, объяснять ему, что именно происходит. Или Манахан действительно не забыл Мануэля, верил в него? Почему же молчал столько лет? Не всё ли равно?! Ему платят не за рассуждения.

Город начал пробуждаться к четырём часам – неторопливо, но без протяжных вздохов и ленивых потягиваний. Ласточки к рассвету исчезли. Провода и крыши опустели. Лишь белёные тротуары напоминали об их ночном буйстве.

Мануэль остановил разъездную кухню с пышущими котелками. Перекусил лапшой с овощами, выпил кофе и зашагал к автовокзалу. Рассчитывал уехать в Манилу на первом же автобусе. Нужно было подготовиться к встрече с русскими «друзьями».

Глава третья

Семья Самоедовых

Четыре месяца назад квартиру Самоедовых вскрыли. Когда Рита с мамой вернулись с дачи, папа уже ремонтировал дверь. Выглядел он подавленным, даже не смеялся над неопытностью воров, испугавшихся соседской собаки, – об их посещении говорили только взломанный замок и грязные следы в коридоре. Всё осталось на местах: телевизор, оба ноутбука и планшет. Папа надеялся завершить ремонт и прибраться до возвращения жены и дочери. Не успел. И запретил маме звонить в полицию.

– Что ты скажешь? У нас ничего не украли.

Рите случившееся показалось подозрительным. Слишком неловкие подобрались воры, слишком расстроился папа – он замкнулся и пропадал на работе до конца недели. Однако подпитывать подозрения было нечем, к тому же с нового года Риту беспокоили мысли о предстоящих экзаменах. История со вскрытым замком забылась, а после праздников папа обсмеивал местных «мокрых бандитов», преступно намесивших на полу целое море уличной слякоти. Несмотря на смех, вечерами наполнявший кухню, прежняя живость к папе не вернулась. С тех пор как «Мир оптики» выселили из Дома быта, у него случались дни отрешённой грусти, но такой затяжной она ещё не становилась.

Рита скучала по Дому быта на Урицкого – серой пятиэтажной коробке из железобетонных панелей в центре Иркутска. Скучала по лабиринтам его тесных коридоров, по шестигранным, похожим на перевёрнутые гробы окнам, по дребезжащему лифту и десяткам мелких конторок, разбросанных без видимой планировки: павильоны, ателье, мастерские с чудесными названиями, вроде «Планеты фантазий» или «Каблучка». Рита бродила между ними и в оптику возвращалась с карманами, полными конфет от незнакомых продавцов и сапожников.

Четыре года назад Дом быта объявили аварийным. Папа не верил, что оптику выселят. Упустил возможность переехать в Дом обуви напротив, в итоге перенёс салон на угол Ленина и Сурикова, где начинался сквер у Спасской церкви. Место оказалось мёртвым. Случайные прохожие попадались редко, а прежние покупатели не думали искать салон в таком отдалении от Урицкого. Переезд «Мира оптики» изменил жизнь папы и всей семьи Самоедовых. Тогда начались разговоры о кредитах, которые пришлось взять маме и бабушке, а на следующий год папа продал четырёхкомнатную квартиру в Солнечном и перевёз семью сюда, в двухкомнатную квартиру на Бажова, в вонючий Первомайский с его вонючей семьдесят седьмой школой.

За три года в новом районе друзей у Риты не появилось. Не то чтобы их раньше было много, но тут ей совсем не везло. А в углу её комнаты, возле платяного шкафа, заклеенного моющимися обоями, стояли неразобранные коробки. Старые игрушки, тетрадки, поделки из ткани и ваты. Мама ругала Риту за коробки, а потом перестала – и сама не разобрала вещи, по-прежнему лежавшие в чемоданах.

– Ужин на столе! – с кухни крикнула мама.

Привыкла, что в Солнечном от кухни не сразу докричишься до детской, и в Первомайском продолжала кричать так, что слышали соседи. Полдня возилась с духовкой. Готовила пиццу. Хотела порадовать папу. В итоге порадует себя. Как всегда, начнёт жаловаться, что ничего не получилось: соли много или мало, подгорело или не допеклось, – а папа с Ритой станут её утешать и приговаривать, до чего отменная вышла пицца, куда лучше додошной. И пока не покончишь с последним кусочком, похвалу прекращать нельзя. Старая добрая традиция. Лучше обойтись без ужина. Сказать, что болит живот. Или перехватила что-нибудь на улице. Нет… Дороже обойдётся.

Рита откинулась на скрипящую пружинную кровать, набросила на лицо распушённые волосы и сквозь них посмотрела на книжные полки, размышляя, в какой мир заглянуть перед сном. Ей было из чего выбрать. Старая коллекция фэнтези с прошлого Нового года пополнилась зеленоградским сорокатомником Андрэ Нортон. Папа знал, какой подарок выбрать. Книги плохонькие, с корешками не первой свежести, но сорок томов! Правда, весь «Колдовской мир» Рита прочитала ещё в седьмом классе, в библиотеке на Трилиссера.

Самоедовы распаковали книги в первую очередь, когда и полки-то не приехали из Солнечного. Мама часами жевала однообразную жвачку в мягких обложках, не запоминая ни имён, ни событий, но, как она выражалась, «прогуливая жизнь», что бы это ни значило. Рита гордилась разноцветными «Чернильным сердцем», «Волшебником Земноморья», «Хоббитом». А папа… Папе от дедушки достался не только «Мир оптики», но и его подборка с дореволюционным ГрантАлленом, довоенным Фрэзером, распухшей от закладок «Настольной книгой атеиста» и пожелтевшими брошюрами, изданными Центральным советом Союза воинствующих безбожников СССР. Риту смешило название. «Воинствующие безбожники»! Она даже взялась прочитать одну из брошюр, но быстро заскучала.

Когда дедушку спрашивали о его подборке, в которую вошли и настоящие богословские книги, он кратко отвечал: «Врага нужно знать в лицо». Папа присвоил дедушкину присказку и неизменно веселил ею гостей, но про «врага» упоминал с усмешкой. Религия его интересовала мало. В прошлом году он впервые заговорил о ней с Ритой – в тот день, когда застал её с брошюрой «воинствующих безбожников»:

– Верь, если хочешь. Можешь иконку купить. Или танку. Или… В общем, ты не думай, тебя никто не ограничивает.

– Я и не думаю, – смущённая, ответила Рита.

Папа погладил её по голове, сказал, что у неё красивые волосы, и добавил, что из дедушкиной подборки дважды читал Грант-Аллена.

– Мне его работы хватило. Знаешь, для меня теперь настолько очевидна сама нелепость религии – не веры, именно религии! – что не хочется рассуждать о её оправданности. Нелепо говорить об откровениях или чудодейственных мощах. Загробная жизнь и прочие выдумки – прекрасно, по-своему очаровывает, если не знать, как возникли первые верования: из сновидений и постижения собственной смертности. Я как-то со студенчества этой божественности предпочитаю константы и математические формулы. Вот они действительно прекрасны и удивительны в своём совершенстве!

Папа минут двадцать продолжал в таком духе. Сказал, что в любой религии заметна её эволюция от культа мёртвых до признания семейных богов, богов-царей, могущественного Олимпа и, наконец, торжества иудейского единобожия. Впрочем, это не мешало папе допускать некую непознаваемую для современного человека первопричину всего сущего и даже её персонификацию, не имеющую отношения к придуманным до и во время нашей эры божествам. Да и верующих он не в пример дедушке врагами не считал. Принимал их религиозную мораль как наиболее адекватную и продуктивную.

– А её недостатки… Тут нужно говорить о неспособности человека следовать своим же идеалам. В общем, если появятся вопросы, почитай Грант-Аллена. Это как сходить в Дарвиновский музей или прочитать «Происхождение» – больше никто не заставит тебя поверить в единый акт творения всех животных разом. А брошюры «безбожников» пусть себе пылятся. Поняла?

– Да.

Читать Грант-Аллена Рита не хотела. Предпочитала лишний раз заглянуть в мир Корнелии Функе – «повелительницы слов и заклинательницы чернил», уверявшей, что «мир ужасен, как дурной сон. Жить в нём нельзя. Книги – единственное место, где можно найти сочувствие». Регистрируясь в очередном сообществе «тех, кто любит фэнтези», Рита заносила эту цитату в раздел любимых изречений.

У Риты не было способностей Волшебного языка. Она бы с радостью вчитала себя на остров, желательно скроенный по её лекалам. Там она бы забыла утомительную аллергию, остеоартроз, аритмию и прочую дребедень из медицинской карты. Мама с бережностью коллекционера подшивала в карту каждую новую справку.

«Девочка от первой беременности самопроизвольных родов в срок. Закричала сразу. На груди вскармливалась до шести месяцев. Росла и развивалась соответственно возрасту. Прививки получала по календарю». Самая здоровая запись в Ритиной «Истории развития ребёнка». Дальше нескончаемым списком шли респираторные заболевания, ячмени, консультации в кардиологическом диспансере, записанные хирургом жалобы…

– Долго тебя звать! – Мама распахнула дверь в комнату. – Идём. Пицца остынет.

– А папа? – Рита нехотя приподнялась в кровати.

Задремала, вспоминая папиных «безбожников».

– Давно пришёл! Ну!

Ужин начался предсказуемо. Мама заявила, что духовка старая – нормальную пиццу не приготовить. Температура недостаточно высокая. И моцареллу для «Маргариты» нужно было брать менее жирную, из-за неё пицца потекла. К тому же моцарелла перекипела, вот и не тянется как надо. Папа успокаивал маму и ел с преувеличенным аппетитом. Он вообще впервые за весь февраль вернулся довольный, а когда мама собирала со стола опустевшие тарелки, вдруг встал с табуретки и объявил:

– Мы летим на Филиппины!

– Очень смешно. – Мама сгрудила грязную посуду в раковину.

– А я не смеюсь. Билеты куплены. Вылетаем двадцать третьего февраля.

Папе потребовалось пересказать весь маршрут задуманного им путешествия, затем достать из брифкейса копии билетов, прежде чем мама серьёзно отнеслась к его словам. Дважды пересмотрев распечатки с «Букинга», она вытерла и без того сухие руки о фартук и тяжело села на стул.

– Говори, – выдавила мама после долгой паузы.

Рита, затаившись, ждала подробностей. Папа, не переставая улыбаться, бросил на стол несколько цветастых проспектов. Сказал, что два года назад взял их у Славы Джамбула и с тех пор мечтал отправиться по его следам на тропический остров Бусуанга.