Ветербург. Каждое дерево качается отдельно

Вот, допустим, этот талантлив. И даже очень. Но говорит много неприятных вещей. Все знают, что он прав, но ведь он нарушает политес. Может иногда ляпнуть непредвиденное и испортить бережно собранную бочку светского мёда. И пусть мёд искусственный. Но это, как в галерее: надо хвалить, иначе за дурака сочтут. А ещё и провокатором вдобавок объявят. К черни припишут. Или к быдлу, или к бандитам, борющимся за суверенитет.

Суровая пудра

Троллейбусная остановка на углу Невского и Литейного. Суровые имперские черты Салтыкова-Щедрина… Доска о пребывании «В этом доме…» А над доской… А над доской, на русском языке французская пудра: «Кабинет макияжа».

Как говорит поэт Черныш: «Я догадливый…»

Да. Именно так поступал и Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин. Он готовил страну к большому карнавалу. А что такое большой карнавал по-русски? Это большой макияж.

Вот бразильцы… А что бразильцы? О! У бразильцев карнавал – счастье. Это счастье выплёскивается на улицы и площади Рио и начинает штормить. Европейцев туда тянет. Ой, как тянет! Они, расплескавшие своё счастье в крестовых походах и колониальных войнах, хотят вернуться к своей первозданности. Им уже надоели хот-доги, лающие в рекламных клипах. Им уже не хочется слушать поучения американских проповедников. Они не хотят быть толстыми. Они хотят танцевать народные танцы. Но у них уже не получается. Поэтому они едут в Рио. Или у себя пытаются вяло копировать.

Вот и на джаз их тянет по той же причине. Ведь джаз – счастье афроамериканское. В американском джазе белые люди – белый макияж. Белые люди получают кайф от чёрного рома. А чёрные люди сами – чёрный ром.

Русские, если и пьют, то пьют прозрачную водку. Потому и открыты. А если уж карнавал, то революционный. А если уж макияж для карнавала, то воспалённые речи правды, когда от выпитой водки уже не пьянеют.

Что Михаил Евграфович смотрите сурово? А ведь если приглядеться, у Вас много общего с Модестом Мусоргским. Бунтовщики и авангардисты! Какое хлёсткое слово, какой музыкальный размах! От этих слов и от этой музыки народ трясёт.

Конечно, не весь народ трясётся, а лишь пасссионарная часть его, но что с того. Ведь эта часть тоже себя народом зовёт. Большая же часть народа слушает с удивлением и не заводится. А в заведённой части звенит будильник и она поднимается на борьбу.

Борьба подразумевает цель. Думаете эта цель – карнавал? Нет. Все особенности этого карнавала во французском макияже. Когда он обваливается и стирается, заканчивается карнавал и начинается Русский Эпос.

С намёками на физиологию

Поскольку Новый старый год никто не может отменить, можно начать новую жизнь. Теперь уж снова начать. Придется начать. Точно. Если разрешат. Хватит ходить по похоронам. Что ни суббота – похороны. Жалко людей. Это, может, от твоего бездействия они мрут. Это неправильно. Негигиенично. И не справедливо.

Неправильно поступает и этот дед, разговаривающий, стоя над горшком, по телефону. Ладно бы ему позвонили, а то ведь сам набрал номер, открывая дверь в заветный кабинетик, и добивается от кого-то каких-то действий, даёт какие-то распоряжения. Ведёт себя как начальник олигархофрендной направленности. Но он прав в главном: он, и получая удовлетворение от бызысходного акта, не теряет времени. А оно ведь тоже текучее и застойное. Там, где застоится, возникает пузырь, похожий на финансовый, который, лопаясь, образует камни. Время течёт, обтекая эти камни, и скоро начинает цеплять плодородную землю, размывает берега. Организм перестаёт мечтать, начиная думать о причинах возникшего в организме конфликта, о его последствиях. Ведёт себя одновременно как следователь и подследственный, забывая о красоте жизненного слога.

А ведь как он хорош, этот слог! Вот, сидишь в каких-то голубых бахилах (в них ты дурак дураком, весь такой неэстетичный и глупый) а вокруг звучит музыка, и женщины вокруг (а дамочки на высоких каблуках в голубых бахилах вообще похожи на коз в галстуках). Женщины разных возрастов: от шмакодявочек-девочек до почти заморских красавиц, озабоченных даванием эстетического образования своим чадам господствующим. Какое-то царство непримиримости.

Дети здесь малюют, дуют, горланят, красиво машут быстрорастущими конечностями. Космос какой-то, да и только. Если представить, сколько такого вертящегося, горланящего, дующего по всей стране происходит, да ещё в разных часовых поясах, проникаешься священным ужасом. Сакральная природа манящего и отталкивающего искусства стоит за всем этим. Вал всепоглощающий.

Колонна попарно идущих крошек, щебечущих и похожих на не торопящиеся весенние льдинки в Неве, прошествовала. Звучит Рахманинов романтический, ликующий и радостный и неповторимый. И это всё правильно.

Ребёнок, заглядывающий в дверь. Стоит любопытный и загадочный. И как иначе? Вот зашёл. Через минуту выскочил и бегом по коридору. Как букашечка на лугу, летящая по своим неотложным делам. Вот, вернулась букашечка с курткой в руках – мороз на улице, в кабинете холодно.

Рядом сидящие и ждущие стучат своими сердцами. Выстукивают своими ударными инструментами головоломные ритмические фигуры, а сами похожи со стороны на восковые изваяния. Но стоит заговорить с ними человеческим голосом, тут же оттаивают и оказываются, как правило, очаровательными людьми.

Это оттаявшее очарование тем и прекрасно, что приоткрывает случайному человеку, глядящему поверх голов, простые тайны, пусть порой и похожие на тремоло балалаечника. Но любой хорошо звучащий инструмент в руках маэстро может однажды потрясти и вывести на чистую воду душу, закопчённую, израненную, даже заплёванную и заколоченную.

О, эта чистая вода! Чистая-то она, чистая, но такая рябь стоит, такие глубины таит… И что в неё только не падает… Тут бы и применить к ней какой-нибудь закон термодинамики. Тут бы и закатать по баночкам этот компот неповторимый… Куда там! Вот увидит это безобразие Салтыков-Щедрин и убьёт букашечку. И не только букашечку, он и людей сопливых пришьёт за шиворот к истории. Мол, никакого коммунизма быть не должно, а широта человека измеряется выдающимся брюхом. Вот, это как бы ему баба из телеги выпала и стала надоедать своим присутствием, находясь в середине эпохи. И такой яд вызвала в душе, что ничего вокруг не видно стало.

Ездит он на скакуне по полям-лугам раздольным в виде Бунина, восхищается, умиляется травами пахучими, крестьянами работящими, песни распевающими, ужасается, заглянув в котёл с похлёбкой из мухоморов, мол, как вы это едите эту отраву, яд этот непоправимый! А они-то: ничё, барин, скусно, всё равно что курятинку едим. Быстро наужасавшийся барин тут же продолжает своё движение на лошадке под наркозом умиления жизнью отрадной. Хорошо ему, потомственному ветерану дворянского движения скакать по тучным лугам, лесам пахучим и поющим.

Это уже потом он назовёт этих ранее его умилявших быдлом мерзким. Ведь это они разрушат его быт привычный, выслуженный высокопарными польскими предками. Наслужили с напёрсток, а высокомерия поднакопили на замок с хвостиком. Ух, этот хам грядущий, предсказанный и осуществлённый! Наругает он хама того всякими вескими словами, удовлетворится. А они что, хамы эти, быдло это непродуктивное? Все проглотят, забудут его характер скверный, сволочной прямо скажем характер, талант его вспомнят и снова станут любить, читать и восхищаться словами обидными, произнесёнными в честь их дедов и отцов. «Кому память, кому слава, кому тёмная вода…» Восхитится Бунин наш незабвенный этими словами, поняв, видно, кое-что из прошлой жизни. И поймёт его русский народ. Ведь не зря же учился столько лет, читать выучился поголовно, науки премудрые постиг. Пойдёт ему навстречу народ, подумает и решит, купится на посулы, решит, что зря он желал справедливо распределять прибавочную стоимость. Скажет, мол, правы хулители: неправильные поколения выросли, бунтом ушибленные.

И наслушавшись других своих друзей, колыхателей поверхностей, взрастит народ новых криколюбов, помельче, но пошипучей.

Так и проходит жизнь в соревновании. Такой вот живучий космос.

А если всем встать на роликовые коньки да забыть все эти межгражданские распри? Да не покупаться на умные речи… И пусть за окном снег валит. А мы на роликовых коньках! В этом что-то есть! Это всё равно, что покаяться всенародно. Синоним такой жизни удивлённой… И одновременно думать, что за окном океан. Ведь сильная метафора!

Потому что и от крапивы, например, если прикинуть, можно удовольствие получать. Если она используется в лечебных целях. Или если любоваться ещё, например, её девственными зарослями. Или если сбросить в эти заросли врага. Ну, не самого-самого врага, а мелкого гада в человечьем обличии, портящего жизнь. Хотя, с другой стороны, что мелкому гаду наша крапива высокопородная? Соскользнёт ведь без ущерба, а потом затаится. Задумается над тем как побольнее тяпнуть этих, упёртых своей державностью.

Попутно о птичках

Красоту мы быстро перестаём замечать. Вот поёт в моём саду соловей. Красиво поёт. А в двухстах метрах заливается другой. Они естественно соревнуются, коленца выделывают, особенно ближе к ночи. Кто-то мне завидует: мало ведь у кого есть такое стерео. А если добавить вклинивающихся в концерт зябликов, скворцов, дроздов и других порхающе-поющих, то наступает сущий гвалт. Часов с трёх ночи включается на полную мощность. С непривычки ошалеть можно.

У нас даже снегири живут летом. Когда я впервые услышал этого «флейте подобного», то долго удивлялся. Потому что всегда раньше считал, что на лето снегири улетают в холодные страны. А тут свист-посвист. Сидит на ветке и посвистывает. И смотрит: видимо, ему нравится, как я удивляюсь его явлению. И соловью нравится, когда стоишь, смотришь на него, слушаешь. Видит, что восхищаешься и наяривает ещё пуще. Артисты.

А вот дрозды сварливы. Чуть выйдешь в огород – крик поднимают. Соскакивают с гнезда и стрекочут во всё горло: мол, чего пришёл? Кто тебя сюда звал? Не видишь, что ли, я птенцов высиживаю! Гнездо у него на пятиметровой высоте, а всё равно соскакивает и кричит.

Скворцы поспокойней, поделовитей. Видят тебя, но продолжают сновать по траве. Улетают только, если нарушишь дистанцию.

Птицы. Птицы. Птицы. Да это ведь тоже цивилизация. И не менее совершенная. А уж как она мобильна! Никаких транспортных проблем. И национальное многообразие налицо. Каждая нация поёт на своём языке. И войны у них идут. Едят друг друга, да, бывает. Большие едят маленьких. Почти как у людей. Но в основном питаются всякой мелочью подручной.

Есть у меня один философ знакомый. Он, то философ, то не философ. Когда ему выгодно что-нибудь брякнуть, то говорит, что философ. А когда надо нести ответственность за свои слова, то этот философ сразу говорит, ну, какой, мол, я философ! Конечно, он по-своему прав. Будь я на его высоте, я бы тоже так поступал, ведь главное для него удовольствие – подстрекать. Скажет гадость какую-нибудь и – в сторону. Сидит и глаза от удовольствия жмурит, как кот на солнышке: то закроет глаза, то откроет, чтобы знать эффект его разорвавшейся бомбы, а заодну птичку легкомысленную зафиксировать.

А интернет он такой – всё время взрывается. Во всяком случае, так журналисты в ящиках всё время говорят: интернет взорвался! А что там взорвалось и какой силы и чем воняет им неважно. Главное, чтобы звук громкий был. И это разочаровывает. Ну, думаешь, сейчас сказанёт. А получается почти всегда пук. Ну, иногда они этот пук умножают и стараются произвести его в воде или в каком-нибудь полупустом помещении. Иногда просто используют реверберацию, то есть, эхо такое, короче искусственный пук делают. Какая уж тут красота…

Но, раз уж я начал с красоты, то красотой и закончу.

Вот когда цветёт черёмуха – это красиво во всех отношения. И красиво, и вкусно. То же и с сиренью. И рябина с боярышником красиво цветут. Но запах тяжёлый. И ничего тут поделать нельзя. Зато осенью вид красивый. И у рябины, и у боярышника – роскошные ягоды. У черёмухи же так себе: редкие, чёрненькие. Да и те ещё летом опадают. А вот у сирени – тоже, извините за повтор, просто пук получается. Гроздья невзрачных семян болтаются в небе. Их вообще лучше вовремя обрезать или обломать ещё цветами. Тогда сирень в следующем году опять будет шикарная.

О часовом механизме

Эта книжка уже обошлась мне в 500 рублей. Когда составлял её, задумался так глубоко, что, сняв с банкомата 500 рублей, забыл их вынуть из его щели. Хорошо хоть карту банковскую забрал!

Погрузившись в книгу ещё глубже, в этот вертящийся рассол взрывоопасностей, я всё понял.

Выход найден! Я расскажу вам всю правду.

Меня переполняет гремучая смесь из Проханова, Чехова, Зощенко, Лимонова и меня. Она качается во мне и набирает силу. Я устанавливаю часовой механизм и бегу в густонаселённый район. Я хочу, чтобы площадь поражения была больше. Я точно знаю, что разрядить меня уже нельзя. Взрыв неотвратим. Я не похож на пилота, спасающего город от падения горящего самолёта. Я похож на террориста. Мои глаза округляются, становятся глубокими и непроницаемыми.

Вот-вот бабахнет, вот-вот начнётся полёт, от которого встрепенётся читатель. Он же и восхитится. Он запомнит моё имя. Он прочтёт каждую мою строку. Он, как ищейка, вынюхает все мои запахи, истолкует каждый мой взгляд и каждый мой комментарий в Живом Журнале и Фэйсбуке.

И даже тот, кто за глаза называл меня неудачником, вздохнёт завистливо и станет писать мемуары, выискивая в моих поступках только ему видимые приметы будущего непримиримого.

После всего произошедшего, я вдруг начну наливаться соками земли. По моим жилам потечёт густая шельфовая нефть Северного Ледовитого океана. Голос мой станет слышен и на большом расстоянии, пусть я даже буду шептать слова «слава КПСС» или текст из руководства к соковыжималке. Жириновский попытается похлопать меня по плечу, но, не дотянувшись, похлопает по бедру и доверчиво ткнётся головой в моё колено.

При упоминании некоторых имён мои друзья затихают, а одна знакомая дамочка хлопнулась в обморок. А я ничего, привожу всех в глубоко дышащее состояние, щёлкаю кого-то по щекам, делаю искусственное дыхание. Они иногда пытаются обижаться, думают, что я даю им пощёчины. Но после интенсивной мозговой клизмы, почти со всем соглашаются, потом вдруг взбрыкивают в прощальной тоске и принимают мои предложения. Хотя на словах не соглашаются никогда. Но глаза их выдают. Я вижу, как им жалко расставаться с иллюзиями прежних лет. Жалеючи, я не принуждаю их к чистосердечному признанию. Я их просто приговариваю принять это как должное. Они нехотя идут на подобный расстрел, строят мне фиги и козьи морды. Но я не могу, продираясь через дождь, жалеть падающие капли. Всё, ребята! После взрыва летят осколки. Ловите их. Приходите ко мне. На месте взрыва я выстрою космодром и буду осуществлять коммерческие запуски на доступных условиях. Предлагаю полетать в хорошей компании со мной.

Написал я тут всяких наглостей и подумал: а ну как разочаруются? Так наша жизнь цепь сплошных разочарований. Этим никого не удивишь. Сам себе так и ответил. И добавил: А может кого-то и вдохновит!

Простое решение (http://e-popov-spb.livejournal.com/227366.html)

Сейчас сразу все зацепятся: а кто дело будет заводить? На героя моего? Каждый и будет. Каждый сам в себе. У каждого в организме есть предмет один. Только спит он у многих. Надо, чтобы каждый будильник свой внутренний завёл – и проснулся по будильнику. И за дела. Возможно, этот будильник совестью зовётся.

И ведь каждый хочет заделаться свободным героем. Иначе должности не будет.