участковый без охоты
замечает: «Баба Рая
распростала мозг свой что-то…
Ладно. Ваш бедлам семейный
мне пока без интереса:
коли нет заявы ейной,
то живи пока без стресса.
Лишь бы шум не подымали,
не стреляли тараканов –
мне во вверенном квартале
не потребно фулиганов!»
И уходит в ночь, смешную,
словно личико у смерти;
одесную и ошую
скачут черти,
черти,
черти…
3
А Петрович слышит – в горле
ком урчащий шевелится:
«По всему, нутро распёрли
виртуальные частицы», –
так он думает. Короче
этих мыслей не бывает;
промеж них, заплющив очи,
он на лоджию шагает.
И, склонясь через перила,
мечет он на ветер склизкий
всё, что съедено им было:
огурцы… кусок редиски…
А рогатые повсюду,
кувыркаясь, крутят дули.
«Мы с тобой, – визжат, – покуда
ты живой ещё, дедуля!»
Теребя его штанину,
супостат один вещает:
«Ты нюхни, браток, бензину:
сблюнешь душу – полегчает!»
И Петрович видит: точно –
от поганцев не отбиться.
И «Московской», как нарочно,
не осталось, чтоб забыться.
И топор пропал куда-то.
А кругом – рога и рыла…
И Петрович, виновато
плача, лезет за перила –
и летит в незрячий космос,
улыбаясь криволико.
И его прощальный голос
возвышается до крика: