Гуси, гуси… Повесть о былом, или 100 лет назад

– А почему Руськой? – удивился я, – она ведь не русая, а тёмно-гнедая.

– Вот поэтому, – буркнул Яков.

Когда мы тронулись, дед тихонько нагнулся ко мне:

– Это Сюльви лошадь назвала. Она первая жеребёнка на руки взяла, когда лесхозовская кобыла жеребилась. «Руска», это по-карельски – «коричневый».

«Вот это да, – подумалось мне, – так, может, и название зайца – „русак“ – от карельского слова происходит? Заяц, и правда, коричневатый, а не русый вовсе. А к русским у него косвенное отношение».

Минут через сорок мы остановились.

– Петрович, давай устраивайся, тут твоя засида.

Я слез с телеги, посмотреть, что за место предназначено для деда. «Засида», как сказал Яков, была сделана в канаве, прорытой для осушения полей. Позднее я узнал, что они называются мелиоративными. По дну канавы хлюпала вода, по щиколотку, и Яков зарыл обрезанную по кругу двухсотлитровую бочку, сплющенную в овал, где было сделано сиденье для охотника. Дед достал из рюкзака жилет из брезента, на котором сзади нашиты длинные карманчики. Надев его прямо на телогрейку, застегнул на пуговицы, одёрнул, подвигался – удобно ли… Яков принёс веток, наломанных с куста, и понатыкал в эти карманчики. Когда дед сел в бочку, от соседнего куста его было не отличить. Перед ним стояли заранее вкопанные Яковом небольшие кустики, так что, если положить на бруствер руки, а на них голову, лица охотника не было видно. Дед установил перед собой ружьё и коробку с патронами.

– Ну, Яша, теперь дай бог, чтоб прилетели.

– Не сомневайся, Петрович. Я вчера к вечеру по гонам проверял – свежего много было, и погода подходящая.

Потом Яков достал со дна телеги, из-под сена, фанерные профили гусей и установил вблизи дедовой засиды. Я их насчитал восемь штук. Профили были хорошо разрисованы масляными красками – отсвечивали в лунном свете их крашеные бока.

Завершив работу, он сел в телегу со мной и отъехал метров на восемьдесят, где для него была сделана точно такая же засида, как у деда. Справа, метрах в двадцати, рос довольно раскидистый ивовый куст на краю канавы. Он велел мне привязать лошадь к кусту и спрятаться под сено, а сам установил профили, вблизи от себя. Закрепив вожжи, я умял сено в телеге, накрывшись с головой большим ворохом, в котором прокопал небольшое отверстие, чтобы наблюдать за происходящим.

Тишина стояла над олонецкой равниной, светили звёзды, хотя стало чуть-чуть брезжить на востоке. Лежать в сене было хорошо. От его аромата и от чистого воздуха у меня слегка кружилась голова, и я снова задремал. Вдруг с западной стороны, откуда мы ждали прилёта гусей, захлопали дальние выстрелы. По звуку, до них было не меньше километра. Через пару минут над телегой, со свистом машущих крыльев, пролетели два гуся – разведчики, мгновенно скрывшиеся в темноте. Прошло минут десять тягостного ожидания, когда до боли в глазах я всматривался в начинавшую сереть темноту, пытаясь разглядеть, есть ли в небе гуси или нет. Наконец от горизонта, где на конце огромного поля чернела полоска леса, послышалось неясное гоготание. Оно то становилось слышнее, то, как бы, перекатывалось правее. Послышались опять хлопки выстрелов, по всей линии горизонта. «Га-гак, га-гак, га-гак», – вдруг прозвучало прямо надо мной, и я увидел налетающую прямо на меня, идущую на снижение стаю больших, тёмных, на фоне светлеющего неба, птиц. Когда я их увидел, до них было метров семьдесят, не больше. Послышалось шевеление слева. Это Яков встал, уже не таясь, во весь рост. Гуси начали было отворачивать вверх и влево от него, но… Два выстрела разорвали небо грохотом и вспышками от вылетевших зарядов. Один гусь падал со сложенными крыльями, как неодушевлённый предмет. Он упал в пяти метрах от засиды Якова, ударившись грудью, так что в стороны брызнула мягкая земля. Раздался ещё выстрел. Это дед стрелял в угон, развернувшись в своей бочке. Гусь вывалился из разлетающегося в стороны косяка и боком упал позади нас, хлопая одним крылом и приподнимая носатую голову. Вторым выстрелом дед его добрал.

Яков шустро выскочил из бочки и подбежал к гусям, лежавшим на пашне. Заострённую палочку, с концом в виде вилки, он воткнул в землю, оперев на неё голову убитого гуся. Казалось, что гусь сидит и осматривает окрестности. Второму он подпёр шею посерёдке такой же палочкой, только короче. Этот изображал теперь гуся кормящегося. Всё заняло не больше пяти минут. После он впрыгнул в свою бочку и затаился. Это он сделал вовремя: опять от горизонта донеслись хлопки, и послышалось гоготание, гораздо громче. Я сообразил, что на нас идёт не стая передового отряда, как в первый раз, а основной эшелон. Десятки косяков шли в нашу сторону, теперь уже ясно видные в заметно посветлевшем небе. «Га-гак, га-гак», – всё явственнее слышалось по всему горизонту.

– Га-га-га-гак, га-гак, га-га-га-гак, – вдруг громко раздалось со стороны засиды Якова.

«Как похоже, – подумал я, – если не знать, что это манит охотник, решил бы, что за кустом гусак сидит и подругу кличет».

Четыре или пять косяков налетали на нас, идя на снижение. Га-га-канье Якова звучало всё заманчивее. Две стаи, миновав нас, снизились до самой земли. Они рассаживались на кормёжку за профилями со стороны деда. Стая птиц, до двух десятков, сделав один круг над полем перед засидами, пошла на второй… Мне из-под сена хорошо были видны расставленные лапы серых гусей, которые, махнув по паре раз крыльями в обратную сторону, с размаху садились на пашню. Они тут же начали клевать какие-то корешки, остатки ржи, чистили перья и ходили туда-сюда, с изумлением, как мне казалось, поглядывая на профили и на гусей, подпёртых палочками. Два сторожевых гуся по краям стаи зорко поглядывали вокруг и оберегали покой остальных.

Яков начал медленно поднимать своё ружьё. Ему это удалось сделать, не спугнув осторожных птиц. Дед, в своей засиде, не шевелился, очевидно, опасаясь помешать товарищу.

«Бац, бац…» – дважды бухнуло ружьё слева от меня. Это отдуплился Яков, дождавшись, наконец, когда несколько гусей сойдутся так, чтобы их шеи перекрылись выстрелами. Два гуся были убиты наповал, один, ещё, трепыхался. Сидя, Якову было неудобно перезаряжать ружьё, и он поднялся. Стая шарахнулась от него, гуси, после двух-трёх шагов пробежки по пашне, встали на крыло, но стрелок уже перезарядил ружьё и послал два выстрела вдогонку уходящим вверх птицам. Расстояние было убойное, и большой гусь вывалился из стаи.

Дед понял, что таиться теперь ни к чему. Развернувшись, он дал дуплет по гуменникам, которые уже начали взлетать. Два матёрых гуся осталось лежать на пашне.

Сердце у меня прыгало от радости, адреналин стучал в каждой жилке. Мне никогда не доводилось присутствовать при такой охоте. Рябчиков я уже стрелял не раз, но теперь было куда интереснее. Выстрелы грохотали отовсюду. Оказалось, что охотники от нас не так уж далеко, метров за двести-триста, не более. Порой слышно было, как шлёпает по соломе или веткам куста падающая на излёте дробь. Руська даже шарахнулась раз, когда несколько дробин шлёпнулось по её коричневой лоснящейся шкуре.

Гуси летят

Солнце поднялось уже высоко. Перелёт гусей на поля закончился, а с ним и основная охота. Ещё кое-где слышны были выстрелы, похожие на позднее эхо канонады, которая была два часа назад.

Мы свернули с поля на дорогу, ведущую вдоль леса, и Руська бодро затопала по ней. Охотники компаниями устраивались на отдых, разводили костры, некоторые уже принимались драть перо с битых гусей. Там и сям, среди деревьев леска, можно было разглядеть машины. Это сейчас, в новом веке, джипы – «Лендроверы», «Ландкруизеры» и «Тойоты» с «Хондами», не говоря уже о «Нивах» – обычный транспорт на охоте. Тогда же – начинавший появляться в продаже «Москвич-408», который валил внешним видом на малолитражный «Форд». В основном же по обочинам стояли старенькие «Москвичи-407», а то и «401», походившие на довоенных «Фольксвагенов», да видавшие виды «Победы». Редко встречавшиеся «Волги», с оленями на капотах, выдавали, что на охоте присутствует и партийное начальство, из какого-нибудь горкома или райкома. Военные на пенсии, те предпочитали «Газ-67», называемый в народе «Виллис» или, почему-то, «бобик». Встречались трофейные «Опели» и «BMW». Офицеры, продолжавшие служить, приезжали на «Газ-69», которые величались «козликами». Народ всё был приезжий, большей частью из города. Деревенские, что жили поближе, топали пешком, дальние добирались на мотоциклах. Тяжёлый мотоцикл по тем временам был для деревни почти царский транспорт.

В котелках, висящих над костерками, уже булькало немудрящее варево. Разливалась припасённая водка. Охотники поднимали тосты за встречу и поздравляли, наиболее удачливых, с трофеями. Иные хвастались оружием перед друзьями. В начале шестидесятых, кроме «тулок» и «ижевок», довольно много было ружей, поступавших из Германии по репарации, да и трофейных. У деда моего был такой репарационный «Зауэр», подаренный за хорошую работу от Министерства лесной промышленности. В те времена ружьё было достаточно частым и весьма почётным подарком за трудовые успехи. Никакого разрешения для этого не требовалось. Яков, к примеру, из Венгрии, где он закончил войну, привёз в качестве трофея бельгийскую двустволку «Льеж». Это было в порядке вещей. Разбирать выгравированные надписи на незнакомых языках и догадываться о назначении клейма – тоже было одним из охотничьих ритуалов, в котором были свои знатоки.

Охотники, показывая навыки, частенько палили влёт по уже опустошённым бутылкам, которые подкидывали в воздух товарищи. Когда я увидел эту забаву, стали понятны частые выстрелы, хотя утренний лёт гусей уже закончился. Казалось, что я нахожусь в каком-то охотничьем братстве, на весёлом празднике. Наверное, так оно и было. Многие узнавали деда и Якова, приглашали к своему биваку. Иные шутливо спрашивали:

– Петрович, что ж ты не на «Победе»? – зная, конечно, что дед на пенсии, а машины за трудовую жизнь не нажил.

Он отшучивался:

– На кобылке привычней, да и для дичи спокойней.

С некоторыми дед с Яковом здоровались, не слезая с телеги, к другим подходили, чтобы пожать руку или обняться, но от наливаемой водки вежливо отказывались. Залезая в телегу, после, как мы отъезжали, я интересовался, что это за люди. Дед всегда отвечал: или сразу, или немного задумавшись, как бы роясь в памяти. Было видно – когда-то этих людей он знал хорошо. Всегда называл нынешнюю должность или ту, в которой он человека запомнил. «Начальник стройуправления… районный прокурор… сторож со зверофермы… лесничий… механик с лесозавода… тракторист, – иногда прибавляя отчество, или чем запомнился человек, – Иван Максимыч, пенсионер, в войну диверсионным отрядом командовал».

– Герой? – спросил я.

– Не трус, это точно. Был неудачный рейд, который стал последним для его отряда. Он один назад пробился. Весь отряд за линией фронта лежать остался. Пять лет потом Максимыч в лагерях отмантулил, а потом у меня на лесосплаве работал.

– Он, что, был виноват в гибели отряда? – изумился я, глядя на крепкого ещё мужика с седой бородой.

– Был бы шибко виноват – расстреляли бы.

– А, если не виноват, за что сидел?

– Значит, какую-то вину не сумел с себя снять, время было такое, – вздохнул дед. – Этого, с лысиной, в кирзачах, видишь? Это Гаврилыч. Он сейчас зав. кинотеатром работает, коллективизацию здесь проводил в конце двадцатых.

– Уважаемый человек?

– Для кого как. Это с чьей стороны смотреть. Тогда как было? Одни – с раскулаченных сапоги сдирали да на себя надевали. А другие, к примеру, без сапог на Кольский полуостров город Кировск поехали строить.

– Туда, где дядя Аркадий наш живёт?

Дед утвердительно мотнул головой и печально вздохнул. Я начал уже догадываться, что и этот замечательный дядька, который в далёкой Мурманской области работал на огромном комбинате, вырабатывая апатит для удобрений, тоже на Севере оказался не по своей воле. В школе мы проходили, что все кулаки были богатые и злые, использовали чужой труд и на бедных наживались. А ещё они убили пионера – Павлика Морозова, который был герой.

– Неужто, он тоже был кулаком? – спросил я про дядю Аркадия. – Он же тогда маленький был… Он же добрый, весёлый, какой же он кулак?

– Родителей его сослали, а он уж там родился, когда ссыльные обустраиваться начали. А ты себе как кулаков представляешь? По картинкам в журнале «Крокодил»? Должны ходить в лаковых сапогах, с ножом в зубах и обрезом в руках? А хозяин фабрики – непременно в цилиндре и с мешком денег за спиной?

Так, неспешно, мы подъезжали к костерку, у которого сидели на пеньках трое. В стороне стоял грязно-зелёного цвета мотоцикл с коляской. Потом я узнал, что это был трофейный «Цундап». Дед соскочил с телеги и с распростёртыми руками пошёл навстречу такому же, как он сам, но лысому, белобровому деду, который протянул навстречу длинные, натруженные руки с узловатыми пальцами.

– Здравствуй, Стёпа! Жив ещё? Как я рад тебя видеть!.. Охоту, гляжу, не забываешь. Мне говорили, приболел ты, крепко, а ты, вон, здесь.

– Тэрве, Мийтрей, – заулыбался тот, – каждому карелу бог Юмала за неделю охоты полгода жизни дарит. Только тем, кто ханхен ленто встречает в поле.

– Я уже подзабыл карельский. Что это – «ханхен ленто»? – переспросил дед.

– Я по-русски тебе каварю: КУСИ ЛЕТЯТ!

– Ты, Стёпа, лаконичен, прямо как Юлий Цезарь. Хорошо ты это сказал: «ГУСИ ЛЕТЯТ!». Всё ясно. Как тут дома усидишь? Больше и добавить нечего.

Дед обнялся со вторым, что был помоложе, которого он назвал Мишей, потом протянул руку Алексею, средних лет кряжистому мужику. Яков тоже с ними поздоровался и залопотал о чём-то по-карельски. На брезентовом плаще была разложена немудрящая снедь: варёная картошка «в мундире», несколько яиц, зелёным пучком лежал болотный лук, какие-то лепёшки и эти вкусные ржаные карельские калитки. Рядом, под кустом, лежали настрелянные за утро гуси.

– Неплохо отстрелялись, – одобрительно заметил дед, доставая свой саквояж со съестными припасами.