За миллиард долларов до конца света
– Уверяю вас, ни одна из ваших пикантных грёз никоим образом не умаляет восхищения, которое вызывает во мне ваша действительная супружеская верность. Более того, мы со всем уважением, на которое только способны, относимся к вашей, как это модно сейчас называть, приватности – потому, собственно, и не позволили бы себе ни при каких обстоятельствах вторгнуться в ваше жилище наяву. Вышеприведённый пример потребовался лишь затем, чтобы наглядно продемонстрировать: в мире, так сказать, сновидений, действуют нормы поведения, отличные от тех, которых вы придерживаетесь, бодрствуя. Да и, в конце концов, нас никоим образом не интересуют ваши частные сны.
– А какие же тогда интересуют? Общественные, что ли?!
– Вы меня прямо-таки смущаете: вот так, буквально с полунамёка, уловить суть дела! И всё же… мне, право, неловко, но вы меня чрезвычайно обяжете, если согласитесь продолжить нашу беседу, приняв более удобное положение…
– Ладно, ладно, – Степанов опустился в кресло. – А вы меня чрезвычайно обяжете, если перейдёте, наконец, прямо к тому, что я там, по-вашему, уловил.
– Ох, благодарствую… нога, знаете ли – старая травма даёт о себе знать… А всё же замечу, что и вкус ваш меня восхищает: эта Танечка… кстати, причёска у неё на любопытном месте наяву немного другая – такой, знаете ли, игривой полосочкой…
– Да кто вы, наконец, такой, и чего вам от меня надо?!
– Кто я таков – это как раз к делу не относится, – отрезал Николай, и сквозь бархат его баритона вдруг почувствовался иной, куда более жёсткий материал. – Важно, кого я представляю. А представляю я некую организацию, никоим образом не благотворительную, но своими действиями нередко оказывающую положительное влияние на самые разные аспекты… скажем так, общественной жизни. Весьма влиятельную и традиционно предпочитающую не афишировать свою деятельность. Но с теми службами, о которых вы, вероятно, сейчас подумали, ничего общего не имеющую. Уверен, что прочие подробности вам совершенно не интересны.
– Ну почему же…
– Потому, что вы, Семён Валерьевич – разумный человек. И вас, как всякого разумного человека, в гораздо большей степени занимает предложение, которое мы собираемся вам сделать. Чертовски, я бы сказал, заманчивое предложение. Как насчёт чашечки кофе?
– Кофе? – недопонял Степанов. – Нечего сказать, выгодное предложение!
– Нет-нет, я в смысле угощения! Совместное распитие кофе является частью ритуала делового общения и не накладывает на вас никаких обязательств по отношению к представляемой мной организации, – последнюю фразу Николай оттарабанил хорошо заученной скороговоркой. – Вам с сахаром?
Сделав пару глотков, Степанов отставил чашку: напиток оказался бурдой, какую надо ещё суметь намешать. А вот Николай свою порцию выхлебал чуть ли не залпом. После чего энергично хлопнул ладонью по подлокотнику и заявил:
– А действительно, приступим-ка мы с вами, наконец, к делу!.. Итак. Немногим менее чем через сутки с половиной вы, как обычно, заступите на дежурство. Разумеется, я имею в виду отнюдь не эту вашу информационно-технологическую синекуру, но место исполнения ваших подлинных обязанностей. Всё будет проходить обычным образом, без каких-либо инцидентов. Ближе к утру прибудет представитель транспортного департамента с документами на получение груза. Бумаги у курьера будут в полном порядке. В полном соответствии с должностными инструкциями вы произведёте выдачу указанной единицы хранения, внесёте соответствующую запись в журнал, а затем вернётесь к рутинным занятиям. В качестве стимула к тому, чтобы всё произошло именно так, как я только что описал, мы готовы предоставить вам в личное пользование значительное количество земных благ в удобной для вас форме.
– И в чём здесь подвох? – без обиняков поинтересовался Степанов.
– Помилуйте, Семён Валерьевич, ну откуда в моих словах взяться подвоху?! – всем своим видом Николай выражал искреннюю, хотя и по-детски преувеличенную, обиду. – Позвольте полюбопытствовать, что именно вас насторожило?
– Вы, конечно, извините, но, во-первых, это всё вообще как-то несерьёзно…
– Так и замечательно! Тем легче вам согласиться, не правда ли?..
– А во-вторых: если вы сами же настаиваете, чтобы я делал всё по инструкции, то зачем, вернее, за что предлагаете взятку?!
– Взятку? Это вы о чём? – Николай недоумённо нахмурился. – Вы же сами только что наиточнейшим образом сформулировали: речь у нас идёт о стимулировании. Понимаете? Не более и не менее того. Можно сказать, о премии за безупречную службу, назначенной из стороннего источника.
Степанов отметил про себя, что слово «стимул» на самом деле употребил вовсе не он, но вслух спросил о другом:
– А ведь вы заявляли, что организация у вас никоим образом не благотворительная. Неувязочка получается.
– Вы просто-таки вынуждаете меня пойти на откровенность! – произнёс Николай с интонациями, которым больше соответствовали бы слова «вы делаете мне огромное одолжение». – Дело в том, что реализация содержимого интересующего нас контейнера в настоящее время, вообще-то, не входит в планы вашего руководства. Но! Лишь от вашей доброй воли зависит, будут ли все необходимые документы соответствовать предъявляемым требованиям.
– Попросту говоря, вы хотите, чтобы я выдал груз по фальшивой накладной?
– Семён Валерьевич, миленький! Право слово, сторонний наблюдатель мог бы сейчас вообразить, будто мы с вами планируем кражу мешка гнилой картошки из урюпинского районного овощехранилища. Нет, на самом деле всё гораздо сложнее, и в то же время проще. Как бы это изложить наименее запутанным образом…
– А вы начните с начала.
– И снова – в самую суть! Да, вы совершенно правы, всё дело в причинно-следственных связях. Вот, скажем… да хоть тот же Ньютон. Как вы полагаете, почему яблоко упало ему на голову?
– Ну… – Степанов слегка замялся, хотя прекрасно помнил ответ, – потому, что на яблоко подействовал закон всемирного тяготения.
– Действительно, так принято считать. Но, остановившись на этой версии, наделённый сколько-нибудь пытливым умом человек (например, ребёнок) не может рано или поздно не задаться вопросом: а почему, собственно, закон всемирного тяготения подействовал на яблоко?.. Потому, что этот закон действует вообще на все объекты во вселенной?.. А почему, собственно, он действует на все объекты во вселенной?.. Потому что так уж наша вселенная устроена?.. А почему наша вселенная устроена именно так?.. И так далее. Как видите, детским вопросам никогда не будет конца, потому что ни один ответ не будет достаточно полным, чтобы его можно было счесть окончательным. Или, может быть, вы знаете такой ответ?
– Да я как-то над этим вообще не задумывался, – пожал плечами Степанов. – Наверное, что-то не так с моим умом.
– С вашим умом, Семён Валерьевич, всё более чем в порядке. Просто вы уже не ребёнок. Вы устали от детских вопросов, и это совершенно естественно. Ну, так вот вам взрослый ответ: яблоко упало на голову Ньютону потому, что тот сидел под яблоней. Простое и изящное, а, главное – исчерпывающее объяснение! Так вот и в нашем конкретном случае, Семён Валерьевич: накладная, как и все прочие документы, будет самой, что ни на есть подлинной потому, что вы не обнаружите в ней ни малейшего изъяна.
– А изъяна я не обнаружу потому, что соглашусь на ваше предложение? – догадался Степанов.
– Совершенно верно! А согласитесь вы потому, что примете предложенное нами вознаграждение.
– А если не приму?
– Тогда вы, разумеется, обнаружите попытку подлога и, как ответственный работник, будете вынуждены не только отказать в запрашиваемом, но и подать сигнал в отдел безопасности. Чего мы, разумеется, никак не можем допустить.
– Теперь вы меня шантажируете? – насторожился Степанов.
– Что вы, даже не пытаюсь! – шутливо отмахнулся Николай. – Да и ни к чему это. Позвольте на всякий случай ещё разок уточнить: всё, что от вас требуется – принять заслуженное вознаграждение. И можете потом хоть десять раз тщательнейшим образом перепроверять документы – придраться будет не к чему.
– Всё равно бред какой-то, – поморщился Степанов. – Ну, да ладно. В любом случае, вы ведь не ждёте, что я соглашусь… или не соглашусь прямо сейчас?
– Разумеется! Времени у нас с вами более чем достаточно. Хотя я бы на вашем месте особенно не задумывался. Знаете, как в пословице: дают – бери… Да, кстати! Примите мои искренние извинения за неудобства, причинённые действиями моих не в меру ретивых коллег. Особенно за дорожно-транспортный инцидент, – Николай сокрушённо покачал головой. – Насколько мне известно, водителю было предписано почти, я подчёркиваю – почти совершить наезд, но он, увы, не отличается остротой ни зрения, ни ума. Поверьте, лично я тут не при чём: предпочитаю договариваться, так сказать, полюбовно… но, как вы, конечно, понимаете, в любой достаточно крупной организации правая рука просто не в состоянии полностью контролировать действия левой. Так что, пользуясь случаем, прошу уж заодно не держать на меня зла и за всё, что может случиться в дальнейшем.
– Та-ак, – протянул Степанов, стараясь, чтобы его голос звучал как можно спокойней. – И что же может случиться?
– Ну откуда же я-то могу знать, Семён Валерьевич! – Николай выразительно развёл руками. – Есть множество различных способов достигнуть одной и той же цели. Более того, причитающиеся вам блага вовсе не обязательно должны иметь денежную форму – да и вообще материальную. Со своей стороны могу лишь обещать, что приложу все возможные усилия к тому, чтобы кое-кто не слишком увлекался эффективностью в ущерб этическим нормам, но… гарантировать ничего не могу.
Он внезапно замер, словно бы к чему-то прислушиваясь, затем договорил торопливо:
– Предлагаемый мной вариант оптимален, но, в сущности, всё зависит от вас. Вы ведь запомнили номер автомобиля? Допишите к нему необходимое число нулей – и звоните. В любое время. А сейчас я вынужден откланяться. Да, и мои наилучшие пожелания вашей супруге передавать, пожалуй, не стоит.
В глазах у Степанова помутилось, всё как-то побледнело, поплыло, и в следующий миг он обнаружил себя напряжённо всматривающимся в мельтешение теней от листвы на потолке собственной гостиной.
Из прихожей, меж тем, сквозь радостный лай и топотание послышался щелчок отпираемого замка, а затем донеслось удивлённое «Сёма, ты, что ли, дома?».
Прекрасную половину семейства Степановых обычно звали Нада, Надик, Надяха, Надир (в компании товарищей по многочисленным увлечениям, откликавшихся на столь же экзотические прозвища), очень редко – Надежда или Надя… и уж ни в коем случае не Наденька и не Надюша. Столь странную, на первый взгляд, нелюбовь к собственному паспортному имени и его общепринятым вариациям несложно понять, зная, что в девичестве она носила фамилию Крупенникова.
Что ещё можно сказать о ней… да, в принципе, много чего разного – смотря по обстоятельствам. Она бывала то исполнительным и аккуратным работником, то склонным к авантюрам заводилой; то безудержной фантазёркой, а то – внимательным и понимающим слушателем; порой вела себя как авторитарная домоправительница, а порой – как маленькая обиженная девочка. Если в себе самом Степанов ещё порой пытался разобраться, то с надеждой понять собственную супругу он распрощался давным-давно. Он даже не мог назвать её взбалмошной и непредсказуемой, потому что стоило ему только прийти к такому выводу, как Нада принималась себя вести на редкость рассудительно. В конце концов, Семён начал воспринимать жену как телепрограмму – очень интересную, но совершенно не интерактивную: всё-таки лучше уж искреннее непонимание, чем неправильное понимание. Так он думал. И не сказать, чтобы её устраивало такое отношение. Оно её совершенно не устраивало. Наверное. Но как-то они всё-таки жили вместе – и, как казалось Степанову, в общем-то, не так уж и плохо жили…
Нада заглянула в комнату с озабоченным видом, но, разглядев разлёгшегося с ноутбуком на коленях мужа, рассмеялась:
– Ну конечно! Я же звонила тебе на работу, и там сказали, что ты заболел. А дома телефон всё время занят, я так и подумала, что ты в интернете засел… а мобильник зачем отключил? Или батарейки сели? А что случилось-то с тобой, чем страдаешь?..
Степанов объяснил, что мобильник он вовсе не выключал, а просто забыл вытащить из кармана пиджака, оставленного на вешалке, вот и не слышал звонка. Утреннее же происшествие пересказал, по возможности стараясь избегать деталей, которые могли бы потянуть за собой подробности, которые спровоцировали бы долгий и утомительный разговор, на который у него совершенно не было настроения.
– Ну и хорошо, что всё в порядке. Хотя мог бы в таком случае и полезным чем-нибудь по дому заняться. Да не злись ты, это я так, для профилактики… но целовать больное место не буду, не надейся. Да, слушай, я чего названивала-то: можешь поискать в интернете, где вот такое делают?
«Такое» оказалось весьма оригинальной визитной карточкой. С одной стороны она представляла собой что-то вроде переливного календарика, наподобие тех, что Семён в детстве выменивал на жвачку и марки. Только здесь вместо мультяшек, если посмотреть под одним углом, был виден белый кружок на чёрном поле, а под другим углом – чёрный кружок на белом. Если же держать карточку строго перпендикулярно направлению взгляда, изображения накладывались друг на друга, образуя ровный серый фон. На обороте значилось: «Открытое общество содействия недеянию. Александр Венедиктович Гаврилов, представитель по связям с общественностью».
– Это клиент сегодня визитку оставил, шефу ужасно понравилось, хочет такую же технологию запустить. Такой, кстати, интересный человек! В смысле, Александр Венедиктович, а не шеф. Будет рассказывать про новое духовное учение… то есть, конечно, древнее, но для нас, как всегда, новое. Афиши заказывал. Надо будет обязательно сходить! Намёк ясен?.. Так, мне нужно срочно поесть и расслабиться!
Нада, не прекращая говорить, переместилась на кухню, и Семёну пришлось последовать за ней. Покряхтывая и постанывая, конечно – но по большей части уже притворно: ушиб и в самом деле оказался не таким уж серьёзным.
– Ты сам-то обедал? Сейчас будешь у меня питаться супом… нет, суп скис уже. Ты почему суп не ешь совсем, гастрита тебе для полного счастья не хватает?! Ну, будем кушать кашку, кашка тоже полезная… Слушай, как хорошо, что ты дома оказался! Девчонки утром радио включили на всю катушку, так одна песня дурацкая на полдня привязалась, всё никак не могла её из головы вытряхнуть. А поболтала вот с тобой – она и отвязалась… «Она живёт на втором этаже, я на крутом вираже, ей восемнадцать уже»… блин, ну вот, опять.
– «Она совсем в неглиже». Интересно, а ему самому сколько лет?
– Ну, на вид лет сорок, не больше, но волосы совсем седые… а почему ты спрашиваешь?
– Кому лет сорок?!
– Александру Венедиктовичу. А ты про кого?
– Я про этого, который песню поёт, как его там… я как раз хотел сказать, что он уж очень ненатурально под моложавчика косит, но не настолько же!
– А чего это ты вдруг интересуешься?! Ну-ка, признавайся: небось, под подушкой фотографию прячешь, в полном неглиже?
– Ага, и с автографом. Хотел тебе подарок сделать, но вот не получилось сюрприза. Придётся теперь что-нибудь новое выдумывать… как насчёт мраморного бюстика американской мадонки?
– Да ну тебя на фиг, аппетит мне тут портишь!
– А если в масштабе три к одной?
– Я бы тебя, любимый, придушила подушкой, чтоб не мучался, да ты их все уже себе загрёб… под то место, которым думаешь, прежде чем говорить. Ну ладно, я побежала, мы ещё с Настей договорились кой-куда заскочить.
– Надик… ты, это…
– Быстрей излагай.
– Поосторожней сегодня себя веди, пожалуйста. День какой-то такой… дурацкий.
– У тебя точно голова не пострадала? Замечательный сегодня день по всем признакам – что для меня, что для тебя. Да если бы я за каждый шлепок по заднице получала оплачиваемый отгул… спокойствие, только спокойствие, это была шутка! Ну всё, поправляйся…
Оставшись в одиночестве (если не считать Лютика, успевшего оккупировать диван и притвориться мирно спящим), Степанов предался размышлениям. Если, конечно, так можно назвать судорожный перебор разнокалиберных и разнохарактерных сомнений.
С одной стороны, он определённо не имел ничего против денег, тем более – лёгких (и у него всегда было, на что их потратить). Не то, чтобы Семён любил деньги – нет, он считал их дерьмом. И относился к ним соответственно: как к не самому приятному, но необходимому этапу круговорота вещей в природе. Ненависть же к деньгам, равно как и ненависть к дерьму, всегда казалась ему извращением не меньшим, а то и большим, чем любовь к этим недостойным предметам.
С другой стороны, Степанов полагал себя человеком пусть и не слишком честным, но зато порядочным: если что и нарушал, то лишь будучи уверен, что своим маленьким беззаконием не нанесёт никому конкретному существенного вреда. А в предложении Осмодуя, при всей его формальной чистоте… что-то в нём было не так.
Семён попытался понять, что же именно его так настораживает, и тут (наконец-то!) до него дошло, что речь и впрямь идёт отнюдь не о мешке картошки. А вдруг – об изобретении, которое может стать основой конструкции нового сверхмощного оружия, которое может попасть в неправильные руки и привести к неисчислимым бедам – и всё потому, что изобретение будет сделано не вовремя или не тем человеком?! Хотя, конечно, кто его знает, какое время и каких людей считает подходящими его собственное начальство…
Степанов любил на досуге поразмышлять глобально. Теоретически, он был бы отнюдь не против избавить землю от какой-нибудь напасти. Но только вот «стать спасителем человечества» и «быть в ответе за человечество» – это две совершенно разные вещи. А уж если в деле замешаны интересы серьёзных организаций (а то и, чего доброго, органов) – тогда вероятность оказаться козлом отпущения гораздо выше, чем вероятность сделаться героем. А значит…
Однажды, несколько лет назад, Семён, по просьбе старого приятеля, распечатал на струйном принтере недостающую печать на одном документе – и, в результате, привлёк внимание серьёзных людей. Один из них, Виталик, пару раз в неделю навещал Степанова прямо на рабочем месте, угощал пивом из неизменной «медузы» и задушевной болтовнёй. Чисто дружескую просьбу об очередной полиграфической услуге он ухитрялся ввернуть между слёзными жалобами на жлобство коллег из конкурирующих организаций и вполне квалифицированным, хотя и несколько бесцеремонным разбором книги или же фильма из категории «не для всех»:
– И вот режиссёр, – разглагольствовал Виталик, – спрашивает: а скажи-ка мне, дорогой зритель, почему это вдруг испражняться, по-твоему, неприлично, а питаться – наоборот, прилично? Ведь это же одна и та же, в сущности, физиология?! И тут же моделирует ситуацию: приехали, значит, гости в богатый дом, расселись в гостиной по унитазам и непринуждённо так срут под светскую беседу. И этим «званым антиобедом» режиссёр намекает, что, мол, в обществе потребления считается красивым и правильным – когда ты что-нибудь в себя запихиваешь. А правильно, типа, наоборот – из себя творить. А я вот смотрю и думаю: да у нас в любом общественном сортире – точно такая же картина: пацаны над очками сидят, курят и треплются за жизнь… а коммунизма-то как не было, так и нет!
После «Скромного обаяния буржуазии» Семён попытался объясниться как интеллигентный человек с интеллигентным человеком – и в тот же вечер познакомился с друзьями Виталика, которые доходчиво объяснили, что, по их мнению, такое поведение называется «косить под дурачка» и является неприемлемым.
В конце концов, Степанову пришлось сделать то, о чём он постарался как можно скорее забыть. А теперь вот вспомнил. Пришлось вспомнить. Потому что, как и тогда, иного выхода у него не было.
Семён вышел в прихожую, закрыл двери во все комнаты и кухню. Чертыхаясь в темноте, нашарил на вешалке пиджак, выудил из кармана зажигалку. Встал перед зеркалом и, держа огонёк возле правого уха, сдавленным шёпотом продекламировал:
Маркес, Борхес, Кортасар –
На верёвочке оса.
Игрек фэ дэ тэ аш дэ,
Ноль икс эр тэ ноль си фэ.
С последним слогом за плечом его зеркального отражения обозначилось смутное подобие человеческой фигуры. Степанов уронил руку с зажигалкой, но язычок пламени остался на месте.
– Здравствуйте, Семён Валерьевич! Какими судьбами? – радостно осведомился туманный силуэт. – Неужели же, наконец, нашли время прослушать инструктаж?..
Как и на любом крупном предприятии, на вселенском складе открытий имелась своя служба безопасности, с сотрудниками которой работники прочих отделов предпочитали без особой необходимости не пересекаться и разговоров «за жизнь» не вести. Безопасники, надо сказать, относились к этому с пониманием. Они, кажется, вообще ко всему относились с пониманием, никогда не снимали с лиц доброжелательных полуулыбок, всех называли если не по имени-отчеству, то исключительно «коллегами», и любой разговор заканчивали неизменным «с любыми проблемами – милости просим к нам!». И никогда ничему не удивлялись. Вот и сейчас дежурный отнёсся к экстренному вызову как к явлению совершенно обыденному.
– Серьёзные неприятности – это те, о которых вы узнаёте от нас, а не наоборот, – заверил он, – так что спокойненько излагайте всё по порядку. Уж извините, что сесть не предлагаю: технические, знаете ли, ограничения.
Совсем уж спокойненько, конечно, не получилось: поначалу Степанов сбивался, путался и периодически принимался подробно расписывать не относящиеся к делу обстоятельства. Но, благодаря благожелательному тону и наводящим вопросам (больше всего безопасника заинтересовали почему-то родословная Лютика и хромота Осмодуя), сумел закончить повествование более-менее связно.
– М-да. Ну, и каково же ваше решение? – осведомился дежурный после недолгой паузы.
– В смысле, «каково»?! Вот, я решил позвонить вам.
– То, что вы с нами связались – это, конечно, очень правильно. Но это не совсем то, о чём я спрашивал. Хотя… знаете что, коллега? Что-то мне подсказывает, – дежурный снова ненадолго замолчал, видимо, советуясь с кем-то на своей стороне, – что лучше бы вам продолжить разговор с кем-нибудь покомпетентнее. Так что отправляйтесь-ка вы в гостиницу «Маяк»… знаете, где это? Вот и отлично. Четвёртый этаж, номер четыреста тринадцатый… ну и вот, собственно.
– Так что, дело всё-таки настолько серьёзное?! – запаниковал Степанов.
– Ну, не «настолько», конечно. Так… настолечко. Но затягивать, конечно, не стоит.
Казалось бы, самое время задаться вопросом: так считал ли Степанов свою ночную работу и всё, что с ней связано, всего лишь сном, или же не считал? И если считал… а тем более, если не считал… и даже если сначала считал, а потом перестал – в общем, в любом случае, где в его действиях логика?! А нет там никакой логики, любезный читатель, и неоткуда ей взяться. Так уж устроены люди, что глаза у них боятся, а руки делают; сердца доверяют, а мозги проверяют; ноги лихо отплясывают под душераздирающие напевы о навек потерянной любви, а половые органы тем временем и вовсе живут своей собственной жизнью. Не верить, но при этом пользоваться – для человека так же естественно, как желать отвратительного. Людям, которые так не умеют, живётся просто – но трудно. А нашему герою жилось легко. И не нам с вами его за это осуждать.
Собираясь на встречу с компетентным лицом, Семён напялил драный джинсовый жилет, в котором изредка выбирался к тёще на дачу, надину бейсбольную кепку и тёмные очки. И вызвал такси, хотя до «Маяка» было от силы минут пятнадцать неспешного ходу. Тигриным рывком запрыгнул на заднее сиденье; на месте трижды пересчитал сдачу; в холле гостиницы грозным рыком отпугнул миловидную блондинку, попытавшуюся пригласить его на бесплатную дегустацию «нового элитарного сорта растворимого кофе». Но все предосторожности не предотвратили очередную неожиданную встречу – на сей раз, правда, скорее приятную.
– Сёма, стоять, раз-два! Ты чего это тут? В таком виде, в отеле, днём?! Неужели завёл таки любовницу?! Смотри – как гетеросапиенс гетеросапиенса я тебя, конечно, осуждать не вправе, но я ведь не только твой друг, но и надяхин. Так что ты просто-таки обязан в качестве платы за молчание угостить меня сигаретой! А другую сигарету – выкурить со мной за компанию, уже в качестве моральной компенсации.
Серёга Струев был поэтом и бизнесменом. Точнее говоря, не «был», а «бывал». И не «и», а «или»: то есть поочерёдно. Когда он писал стихи (весьма, между прочим, недурственные) – то беспробудно пил, мечтал, всячески чудил и вообще раздолбайствовал. Но вдруг, ни с того, ни с сего протрезвлялся, приводил в порядок себя и свою холостяцкую берлогу, безжалостно отправляя в помойное ведро клочки бумаги, исцарапанные «дурацкими виршами», и начинал увлечённо заниматься бизнесом. Демонстрируя чутьё и хватку подстать поэтическому таланту, Серёга в кратчайшие сроки буквально из ничего сколачивал скромный, но достойный капиталец – лишь затем, чтобы всё подчистую пропить в очередной лирический период.
