Катали мы ваше солнце

* * *

Убивали Шумка долго и сердито – в три кола. Поначалу он еще катался по растоптанному снегу, все норовил отползти. Потом устал, закрыл голову мохнатыми рукавицами и обмер, при каждом новом ударе дергаясь и ухая нутром. А там и вовсе умолк.

Убивать его стало скучно. Древорезы опустили дреколье, выругались, плюнули – и, переводя дух, снова двинулись к кружалу, злые и неудовлетворенные.

У ворот стояли и посмеивались, глядючи на них, двое недавно, видать, подошедших храбров из княжьей дружины – в кожухах поверх кольчуг.

– Чего ж не добили-то? – лениво упрекнул тот, что постарше и побровастее. – Оживет ведь…

– Дык… – беспомощно сказал Плоскыня, оглядываясь на недвижное тело. – Несподручно в шубейках-то. А скинуть не догадались… Да и кола жалко. Обломишь об него кол, об живопийцу, а потом иди лешему кланяйся, чтоб новый позволил вырубить…

– Это да… – раздумчиво молвил храбр. – Теперь не то что раньше. Раньше кол – тьфу, раньше из них, говорят, городьбу городили. А теперь – не-ет…

– Может, замерзнет еще, – с надеждой предположил Докука. И тоже оглянулся. Шумок лежал горбом вверх и признаков жизни не подавал.

Храбры запрокинули ряшки и жизнерадостно взгоготнули.

– Мы его, мил человек, – весело объяснил тот, что помоложе (курносый, рыло – дудкой), – тоже вчерась дубинным корешком обошли.

– А чего?

– Чего-чего! Допек, вот чего…

– Да нет, чего корешком-то? У вас же вон и железо при себе.

Старший насупился, посуровел.

– Железом – дело подсудное, – крякнув, глухо сказал он.

Кудыка озадаченно поморгал обмерзшими ресницами.

– А колами, выходит, неподсудное? – недоверчиво спросил он старшего.

Храбр ухмыльнулся.

– Ну, это как посмотреть… Чарку поднесешь – стало быть, неподсудное.

– Да как же не поднесем, мил человек! – радостно вскричал Плоскыня. – Поднесем! А там, глядишь, и вторую!..

Толпой они вошли в широкий двор и мимо сушила, мимо омшаника [25 - Омшаник (берендейск.) – проконопаченный амбар] двинулись к приземистому кружалу. За ведро вина желтоглазый хозяин слупил втридорога, сославшись на то, что дешевле никак нельзя: солнышко-то вон в небесах опять четное, того и гляди, конец света настанет. Кудыка с Плоскыней, кряхтя, полезли в глубокие пазухи за идольцами, но красавец Докука с белозубой усмешкой сделал им знак не суетиться и ко всеобщему удивлению бросил на дубовый стол серебряную греческую денежку. У кого ж это он ночевал сегодня? Не иначе, у боярыни у какой. Слободские-то красавицы серебра не держали, а расчеты на торгу вели с помощью все тех же резных куколок-берендеек, иноречиво именуемых «деревянные».

Желтоглазый хозяин расставил ковши, принес ведерную ендову [26 - Ендова (берендейск.) – широкий сосуд с рыльцем для разливки питей] вина и берендейку сдачи с отбитым носком, тут же небрежно сунутую Докукой за пазуху.

Кудыка с благодарностью принял полный ковшик, по ободку которого шла надпись: «Человече! Что на мя зриши? Пей,» – и лукаво покосился на Плоскыню.

– Поучил, стало быть, Купаву?

Тот насупился по-медвежьи, брови натопырил, губы отдул.

– А то как же! – рявкнул он кровожадно. – Сбил да поволок, ажно [27 - Ажно (берендейск.) – инда] брызги в потолок!..

Все с сомнением взглянули на его левую щеку с четырьмя глубокими царапинами, но спорить не стали.

Кроме троих древорезов да двух храбров, в кружале, можно сказать, никого и не было. Сидел лишь в дальнем конце длинного стола никем не знаемый берендей – не берендей, погорелец – не погорелец… Что-то он там про себя смекал, вздымал бровь, подмигивал хитро неизвестно кому. И чарку не глотом глотил, а смаковал, причмокивая.

Храбры и древорезы выпили по чину за здравие старенького царя-батюшки Берендея и заговорили о событиях прошлой ночи. Да и вообще о нынешних временах. Вздыхали, охали, почесывали в затылках…

– Померещилось мне, что ли, под утро… – пожаловался в недоумении Кудыка. – Будто лешие по слободке шастали…

Румяный Докука уставил на него синие очи и заморгал. Многое, многое проспал он сегодняшним утром…

– Ничего не померещилось, – буркнул храбр постарше, именем Чурило. – Еще как шастали!.. Сам видел…

– Дык… это… – опешил Плоскыня. – Они же к жилью не подходят!

– Подойдешь тут, когда такое творится! В лесу-то, чай, еще страшней было, чем в слободке…

– Да-а, дела-а…

– Обнаглели лешие! – сказал обиженно синеглазый красавец Докука. – Мало того, что сами шубу наизнанку носят, так еще и других выворачивать заставляют! В лес войдешь – переобуться изволь, с левой ноги на правую…

– А не переобуешься?

– А не переобуешься – перетемяшат [28 - Перетемяшить (берендейск.) – перелобанить] поленом, отволокут в чащу да и бросят. Выбирайся потом… Это у них теперь «лесом обойти» называется. Совсем стыд утратили. Дерево вырубить – шесть берендеек им выложи…

– А не пять? – усомнился Кудыка.

– Пять? В том-то и клюква, что шесть…

Несколько мгновений Кудыка сидел неподвижно. Остолбуха нашла. Медленно повернулся к храбрам.

– А вы-то что ж, дружинушка хоробрая? – упрекнул он их с горечью. – Нет, чтобы взять да и очистить лес от погани от этой… единым махом…

Те насупились, крякнули.

– Очистишь тут, как же! – проворчал степенный Чурило. – Думаешь, боярину нашему ничего от них не перепадает? От леших-то…

Наивный Плоскыня ахнул тихонько, с ужасом глядя на храбра. Кудыка же с досады чуть не плюнул.

– А ежели князь узнает? – подмигнув, тихонько спросил Докука.

– Князь?.. – Чурило приостановился и царапнул искоса недобрым взглядом пьянчужку за дальним концом стола. – Сказал бы я тебе, да лишние бревна в стенах есть…

Примолкли, нахмурились. Потом налили по второй и выпили кстати за здравие князя теплынского Столпосвята со княгинею.

– И земля вон намедни тряслась… – вздохнул удрученно молодой курносый храбр, именем Нахалко. – С терема боярского маковка упала…

Древорезы встревожились.