Великое сидение

– Горе и позор… Позор и горе на наши головы!..

Не вор, не украл, своей волей Матрена пришла, и он, гетман, после того, как она некоторое время пожила у него, отправил ее домой к отцу, чтобы не было лишних толков, пятнавших его честь. Но Кочубей еще пуще стал обличать его и изустно, и письменно; мать старалась все громче и громче разголосить о похищении дочери, о горе и позоре своем.

Вывело это Мазепу из терпения, и он написал письмо: «Пан Кочубей! Пишешь нам о каком-то своем сердечном горе, но следовало бы тебе жаловаться на свою гордую, велеречивую жену, которую, как вижу, не умеешь или не можешь сдерживать: она, а никто другой, причиною твоей печали, если такая теперь в доме твоем обретается. Убегала св. великомученица Варвара пред отцом своим Диоскором не в дом гетманский, но в подлейшее место, к овчарам, в расселины каменные, страха ради смутного. Не можешь, никогда быть свободен от печали и обеспечен в своем благосостоянии, пока не выкинешь из сердца своего бунтовичьего духа, который не столько в тебе от природы, сколько с подущения женского, и если тебе и всему дому твоему приключилась какая беда, то должен плакаться только на свою и на женину проклятую гордость и высокоумие. Шестнадцать лет прощалось великим и многим вашим смерти достойным проступкам, но, как вижу, терпение и доброта моя не повели ни к чему доброму. Если упоминаешь в своем пашквильном письме о каком-то блуде, то я не знаю и не понимаю ничего, разве сам блудишь, когда женки слушаешь, потому что в народе говорится: где хвост управляет, там голова в ошибки впадает».

А через доверенную девку передавал цидульки своей возлюбленной:

«Мое сердце коханое! Сама знаешь, як я сердечне шалене люблю вашу милость; еще никого на свете не любив так; мое б тое счастье и радость, щоб нехай ехала да жила у мене, тилко ж я уважав який конец с того может бути, а звлаще при такой злости и заедлости твоих родичов? Прошу, моя любенко, не одменяйся ни в чом, яко юж не поеднокрот слово свое и рученку дала есь, а я взаемне, пока жив буду, тебя не забуду».

Зная от Матрены, как корит ее мать, никак не мирясь со случившимся, грозил о мщении: «Сам не знаю, – писал он Матрене, – що з нею гадиною чинити? Дай того бог з душею разлучив, хто нас разлучает! Знав бы я, як над ворогами пометитися, толко ти мине руки звязали. Прошу и велице, мое серденко, яким колвек способом обачься зо мною, що маю з вашей милостью далей чинити; боюж болш не буду ворогам своим терпети, конечне одомщение учиню, а якое сама обачишь».

Крепка была дружба Кочубея с Мазепой, а еще крепче стала у них вражда, погасить которую могла лишь чья-то смерть. Чья? Кому первому призывать ее на голову врага?..

И подал свой зов Кочубей, чтобы лихо из лиха пало за голову ненавистного теперь гетмана.

IX

В жаркий летний день на возвратном пути из Киева присели у окраины города Батурина отдохнуть богомольцы – иеромонах севского Спасского монастыря Никанор и его спутник монах Трифилий.

– Кто такие? – подошел к ним батуринский казак.

Путники были словоохотливые, рассказали о себе все, и казак остался доволен, что повстречал людей, нужных старику Кочубею.

– Устали, отцы?

Как же им не устать, когда годы у них не такие уж молодые, а путь был не близкий, да и жара стоит.

– Отдохните денек, – предложил им казак. – Сведу вас до пана Кочубея, он к странним прохожим милостив и рад будет побеседовать с вами.

Монахам терять было нечего, а найти они могли – в обещанный казаком душевный прием, и возможность покормиться даром, а может, и еще какую милостыню получить. Для ради хозяйского расположения к ним постараются рассказать обо всем виденном и помолиться о благоденствии дому, принявшему их под свой кров. Поднялись и пошли, сопровождаемые казаком.

Все было именно так, как тот казак обещал. И сам Кочубей, и жена его приняли богомольцев приветливо, расспросили их обо всем прошлом и настоящем, велели хорошо накормить и отвести им на ночлег избу, а на другой день монахи вместе с хозяевами обедню в церкви стояли и потом обедали за их столом.

Уж так-то оставались монахи довольны оказанным им приемом, что не знали, какими словами благодарить. Мало того, что после обеда хозяин дал им каждому по полтине денег да прибавил еще два рубля – в монастырь архимандриту с братией, – хозяйка холстинами да двумя полотенцами одарила того и другого и в дорогу им большой пирог принесла.

Еще раз поблагодарив за все хозяйские щедроты и помолившись, хотели было монахи отправиться в прерванный путь, но переглянувшиеся между собой хозяин и хозяйка еще задержали их.

Повел Кочубей иеромонаха Никанора в сад, где стоял шатер, а в том шатре висел образ богородицы, изображенный на полотне живописным письмом, и, войдя в тот шатер, Кочубей спросил:

– Можно ли тебе верить, отец Никанор? Я хочу говорить с тобой тайное, не пронесешь никому?

Никанор, глядя на образ, истово перекрестился и заверил, что сохранит любую тайну, не пронесет никогда никому, умрет она с ним.

И тогда строго-потайным шепотом Кочубей рассказал ему, что их гетман Иван Степанович Мазепа, пойдя против божеского закона, совратил свою крестную дочь, что нет у него ни чести, ни совести, и теперь хочет он, блудный сын Мазепа, изменить царю Петру Алексеевичу, отложиться к ляхам и полонить государевы города.

– Которые города? – хотел уточнить Никанор.

– Скажу потом, – отвечал Кочубей. – А ты ступай в Москву и донеси там боярину Ивану Алексеевичу Мусину-Пушкину незамедлительно, чтобы успеть злодея гетмана захватить в Киеве, где он теперь обретается.

Дал Никанору еще семь золотых червонных для платы за наем подвод и, еще раз взявши великое клятвенное обещание об исполнении порученного, отпустил его.

Было это в июле месяце, а в сентябре 1707 года стоял иеромонах Никанор в Преображенском приказе перед грозным Федором Юрьевичем Ромодановским и как на духу рассказывал ему обо всем.

Пытать монаха на дыбе не стоило, он сам доброхотно поведал все, что знал, но предостережения ради счел Ромодановский за благо сослать чернеца в отдаленный монастырь и держать там за крепким караулом, чтобы не разносилась принесенная им весть. А сам, раздумавшись обо всем услышанном, заключил, что не иначе как была большая злоба у того Кочубея на гетмана за то, что он, старый баловник, Кочубееву дочку к себе в наложницы взял. Пустое все это, и никакого дальнейшего ходу доносу давать не след. Побеленится Кочубей да на том и успокоится. Подумаешь, беда какая! Девку к себе гетман взял. На то они и девки. И ничего не спросишь с него, не простой он смертный, а властелин над всей Малороссией, ему и не такое можно. Да и сам Кочубей одумается, помирится с ним и еще благодарить за оказанную честь станет. Разве только за то, что погорячился и поторопился со своим доносом, всыпать бы ему, старому дураку, побольше горячих – наперед прохладнее станет. До старости без ума дожил.

Так бы тому и быть, но притихшее это дело в Москве у Ромодановского стало разгораться в Малороссии. Киевский воевода князь Димитрий Михайлович Голицын переслал канцлеру графу Головкину письмо ахтырского полковника Федора Осипова, сообщавшего, что в Ахтырку тайно приезжал полтавский поп Иван Святайло и говорил, чтоб полковник для очень важного государственного дела повидался с бывшим полтавским полковником Иваном Искрой. Осипов встретился с Искрой на пасеке, и там Искра ему доверительно сообщил: «Послал меня Кочубей изъявить тайну, что гетман Иван Мазепа, согласившись с королем Лещинским и с Вишневецким, умышляет на здравие великого государя, как бы его в свои руки ухватить или смерти предать. Хотел он это сделать во время приезда в Батурин Александра Кикина. Гетман думал, что под именем Кикина приедет сам государь, и велел, как будто для встречи, поставить своих верных жолнеров и слуг, которые у него от короля Лещинского, с заряженными ружьями, и приказал им, как государь войдет во двор, выстрелить в него. Узнавши же, что царского величества тут нет, один Кикин, велел жолнерам разойтись. И теперь всячески старается и на том положил, чтоб государя предать смерти или, схватив, отдать неприятелю. В прошлый Филиппов пост, собравшись с полками своими, хотел идти войною на великороссийские города, и это злое намерение не сбылось за оттепелью, река Днепр не стала. Теперь умышляет, как бы ему Днепр с полками перейти и в Белую Церковь убраться; совокупись с полками той стороны и соединясь с королем Лещинским или Вишневецким, хочет государеву державу разорить. А полки той стороны давно ему присяжны, для того он их там и населил; все свои скарбы и пожитки одни за Днепр выпроводил, другие с собою возит. Во всех полках регименту своего, будто по именному государеву указу, велел брать поборы великие с казаков, чего никогда не бывало, с каждого казака от коня по талеру, а от вола по копе, и то делает от злохитрия своего, как бы народ отягчить и возмутить, а особо с мещан взял на жалование сердюкам. Да и такое в народе возмущение разгласил, будто царское величество велел писать казаков в солдаты, и уже голота готова втайне и на шатость ждет его повеления. А Войско Запорожское тайно подсылая прельщает и стращает, будто царское величество, не любя их, велит разорить и место их опустошить, а запорожцы, испуганные, готовы к войне. Старшина генеральная и полковники, хотя подозревают и ведают про его злое намерение, однако известить великому государю не смеют, одни – по верности к гетману, другие – из страха, третьи – видя к нему милость государя, что не поверит. А лучше всех про то знает ближний его секретарь, генеральный писарь Орлик, через которого всякие тайны и пересылки отправляются. Кочубей и Искра царскому величеству доносят и милости просят, чтоб еще верное доношение у царского величества было укрыто для того, что некто из ближних секретарей государевых и князя Александра Даниловича ему о всем царственном поведении доносят, и о сем если уведают, тотчас ему дадут знать. Теперь Кочубей, отбиваясь от судейства, чтоб ему не быть при гетманской измене, притворился больным и живет в имении своем Диканьке, а Искра живет в Полтаве, с собою в поход гетман его не взял, потому что будто в войске он не потребен».

Опасаясь, что это письмо не будет получено теми, кому оно предназначено, ахтырский полковник Осипов искал еще и другие пути для объявления об измене гетмана. Московскому коменданту князю Матвею Гагарину были доставлены неким писарем три письма: одно – на имя самого царя, другое – на имя царевича Алексея, третье – на имя князя Меншикова. «И применяясь к твоим государевым указам о подметных письмах, – писал Гагарин царю, – то письмо, которое подписано на твое государево имя, чел я и написано будто об измене господина гетмана, и выразумев, что се приносят на него неприятели его, отставной полковник, и того, государь, писаря, не расспрашивая поведению того письма, послали его за крепким караулом в Угрешский монастырь, чтоб он того не гласил никому. Сию ведомость явил малому числу господам министрам и полагают, что возводят то на него по ненависти и явили мне, что и прежде о нем такие наветы были».

Так же порешил и Петр: по всему видно, что немало у гетмана недругов, досаждавших его жизни. Их во множестве и у него самого, у царя. Навет за наветом, грязь за грязью льются на его голову, вплоть до того, что он даже антихрист. В верности гетманской сомневаться грешно. Он сам сообщал, каких только переманщиков не было. И теперь вот этот еще навет…

«Э, да что тут долго раздумывать! Надо, чтобы гетман сам расправился с злоумышленниками, подателями подлой ябеды!»

Так он и решил и в своем письме, извещая Мазепу о доносах на него, называл ему доносчиков поименно.

Нисколько не насторожило после этого Петра, что Мазепа всячески старался, чтобы розыск отдан был в его ведение и не проводился бы в Москве. В решении царя на эти домогательства таился для Мазепы как бы приговор над ним: кем станет он? По-прежнему ли гетманом, самым первым, высокочтимым человеком в Малороссии, наместником царя, или… страшно представить Мазепе, что розыск может объявить его вором из воров, татем из татей, достойным самой позорной смерти. Тревожные, страходумные дни переживал он.

Но не до разбора не заслуживающей внимания ябеды было Петру, – пусть гетман разбирается с ненавистниками и покончит с ними своим судом. Царь настаивал лишь на одном: выявить, по какому вражескому наущению действовал Кочубей, чтобы оклеветать гетмана и тем самым досадить ему, царю Петру?

Розыск велено было вести в городе Витебске канцлеру Головкину и подканцлеру Шафирову.

Кочубей подал им листы, на которых его рукой были написаны многие пункты, излагающие преступность гетмана. За годы былой их дружбы с Мазепой не раз приходилось слышать крамольные его суждения, и тех пунктов было двадцать четыре, а в добавление к ним прилагалась будто бы сочиненная Мазепой дума, в которой выражалось сетование о розни среди малороссиян и был призыв добывать свои права саблей.

С нескрываемой усмешкой Шафиров спрашивал: где же был он, Кочубей, когда впервые слышал злонамеренные гетманские слова против государя? Почему своевременно не донес о них? Выходит, что они тогда же будто бы и забылись, а припомнились через годы, когда доносчик потерпел обиду от гетмана, взявшего к себе его, Кочубееву, дочь? И не считает ли он, Кочубей, что за такое многодавнее сокрытие злонамерений гетмана следует ему, Кочубею, нести ответ? А и какое же это, по существу, злонамерение гетмана, высказанное им многие годы тому назад, но на деле так и не проявленное, а во все это время проявлена была гетманом верность государю?

Своими вопросами Шафиров доказывал несостоятельность запоздалых обвинений, объявленных Кочубеем, и Головкин кивком головы подтвердил это. Пусть лучше Василий Кочубей и Искра признаются, поляки или шведы подучили их доносить на гетмана.

Подлинно дознаваться об этом следовало наивернейшим способом – пыткой. И первым пытали Искру, дав ему пять ударов кнутом.

– Отвечай: по наущению неприятеля такое зло было возведено на гетмана?

Нет, не дала пытка утвердительного ответа.

Допытывались правды от Кочубея, тоже применяя ради нее кнут, но Кочубей отвергал всякую мысль о вражеском наущении, а доносил он на гетмана по непримиримой семейной злобе к нему.

На этом следовало считать розыск законченным. Граф Головкин писал царю: «Понеже Кочубей зело стар и дряхл безмерно, того ради мы его более пытать опасались, чтоб прежде времени не издох. А более в гетманском деле разыскивать нечего, и для того в Киев их не посылаем, потому что во всем они повинились, кроме факции или наущения от неприятеля, и ежели какую им казнь изволишь учинить, то мнится нам, что надлежит послать их в Киев и с совету гетманского повелеть о том малороссийскому народу публично огласить, чтоб они видели, что за сущую их вину то с ними учинено будет, а надлежит, государь, то дело для нынешнего сближения неприятельского, також и для лучшей надежды гетману скорее свершить».

На вопрос о казни Петр отвечал: «Не иною, что какою ни есть только смертью, хотя головы отсечь, или повесить».

В восьми милях от Белой Церкви, в местечке Борщаговке, где стоял гетман обозом, 14 июля 1708 года Василий Кочубей и Иван Искра были казнены «при многом собрании всего малороссийского народа».

X

Прошло три месяца после казни Кочубея и Искры, менее трех недель после разгрома войск Левенгаупта под деревней Лесной. Меншиков намеревался пополнить свои силы малороссийскими полками и хотел повидать Мазепу, чтобы договориться с ним об этом.

Мазепа испугался, подумав, что предлог к встрече – ловушка; что его хотят захватить и начать снова розыск по доносу Кочубея: из Польши поступали известия, что там упорно говорят о сговоре его, Мазепы, с королем Станиславом. Боясь встречи с Меншиковым, Мазепа послал к нему своего племянника Войнаровского, чтобы тот сообщил о будто бы тяжелом, предсмертном состоянии дяди.

С унылым видом явился Войнаровский к Меншикову и торжественно-скорбным голосом передал ему нижайший поклон от умирающего гетмана, который, находясь при кончине своей, приехать никак не мог, а отправился к Борзну к киевскому архиерею для соборования и освещения елеем.