Великое сидение

– А что за письмо?

– Важное. Егор мне мигнул, когда прятал. Сказал: письмо сильненькое. Я спросил: про что в нем? А Егор цыкнул, велел молчать. И рецепт у него.

– А рецепт какой?

– О составе питья. Такой рецепт, что выговорить страх возьмет. Про самого про хозяина, про царя-анпиратора.

– Да отколь ты все знаешь? – удивился Суворов. – Видал рецепт?

– Егорка доверился мне, рассказал потом. Зарадовался, что Монса крепко поддел на кукан. А вчерашним днем я в Преображенском еще про одно дело узнал, – шептал Мишка. – Дворские девки сказывали, что Монс ихней Лушке золотую табакерку дал, чтобы она слова не проронила, как он ночью от государыни выходил. А Лушка ту табакерку на людях бросила да разревелась: «Мне-де в этом деле пропасть». Там, в Преображенском, переполох теперь.

– Ты гляди, что делается при дворе, – качал головой Суворов. – Какую Монс силу забрал.

– Ага. По особливой приверженности к амуру в такой силе стал.

– По какому амуру?

– А какой девок да баб с мужиками сводит, – пояснял всезнающий Мишка.

На полатях рядом с ними лежал сын придворного цирульника Михей Ершов. Он не вмешивался в тайную их беседу, но, притворившись спящим, старался хорошенько вникнуть в услышанное. Надежда на большую награду укрепляла его решение нафискалить. Когда Мишка с Иваном замолкли, намерившись спать, Михей мысленно составлял свой донос: «Я, Михей Ершов, объявляю, что, понеже ночуя в людской кухне государева дома в Покровском, слышал своими ушами, как разговаривали промежду собой слуга царского денщика Василия Поспелова именем Мишка и сын обойщика стульев Иван Суворов, что когда сушили у Видима Монса бумаги, тогда-де унес Егор Столетов одно письмо сильненькое и рецепт при нем про самого хозяина такой, что и рта страшно разинуть, сказать. И еще Мишка говорил, что Егор подцепил Монса на крепкий кукан. А в Преображенском теперешний камергер Монс выходил ночью из недозволенной ему спальни государыни и дал сенной девке Лушке золотую табакерку, чтобы та девка будто его не видала. К сему подписуюсь – Михей Ершов».

Вот таким донос его будет.

VII

– Что с государыней?.. Что?..

– Не знаем мы. Лекарь кровь ей пустил.

– О господи… Спаси и помилуй… Ужель помрет?.. Молодая ведь…

– Сказывают, ровно как паралик ее вдарил. В страшенном припадке была, обомлела вся и с лица изменилась.

– Да с чего же это такое с ней?

– Вилим Иванович утресь приехал, с час времени побыл у нее, и при нем как раз приключилось. Выбег он, кричит: «Лекаря скорей, лекаря!..»

– Все под богом ходим: нынче жив-здоров, а назавтра…

– Типун тебе на язык!

– Да мне что… Я ничего… Сказал только…

После того как придворный медик Блюментрост пустил больной кровь, она вскоре опамятовалась, только чувствовала себя очень ослабевшей. По церквам дали срочный приказ служить молебствия о выздоровлении императрицы.

А тут еще всполошила всех сбежавшая придворная девка Лушка, испугавшись, что получение золотой табакерки даром ей не пройдет и уж кто-кто, а Вилим Иванович ущемит ей болтливый язык.

– С перепугу не утопилась бы, – сокрушались иные придворные.

Но не все разделяли такую мысль.

– Вовсе, что ль, сдурела она?.. К каким-нибудь вольным людям пристала. Да, глядишь, атаманшей станет у них.

– У разбойных, что ль?

– А хоть бы и так.

– Говоришь так, словно хвалишь ее.

– А что ж Лушке из-за Монсовой табакерки виновной себя считать? Или с ним в сговор входить?.. Да провались он…

– Цыть ты! Сам язык прикуси, пока беду себе не накликал.

– Ой, страсти какие творятся!.. С государыней что содеялось. И как с ней такое могло приключиться?.. Недоглядели мы…

Как? А вот так: приехал Вилим Монс в Преображенское и, запершись с Екатериной, сообщил ей об исчезнувшем письме и рецепте. Она лишь на минуту представила себе, чем это может грозить, да тут же сознание и потеряла. Не чувствовала, как кровь ей пускали; не знала, какое смятение охватило придворных. А потом, когда очнулась и увидела перепуганного Монса, подобие легкой улыбки тронуло ее губы. Чего больше испугался Вилим? Того ли, что она внезапно припала здоровьем, или пропажи бумажек?.. Сочла, что он опасался за ее жизнь, и потому благодарная улыбка скользнула по бескровным губам. Да неужто он так растерялся, что не может додуматься, как в случае чего дальше быть?..

Для чего был написан рецепт? А для того, что означенное в нем снадобье – успокоительное. Государь часто бывает подвержен нервическому недугу, тик одолевает его, дерганье шеей, а самая малая доля такого лекарства может навеять сон, успокоение принести. Такое объяснение она будет держать в уме про запас. А может, Петру и объяснять ничего не потребуется. Обойдется все.

Она несколько успокоилась сама и успокоила Монса. Посоветовала ему помириться с Егором Столетовым, как будто ничего особенного не произошло, и даже принудить себя посмеяться случившемуся в их канцелярии ливню. И Екатерина и Вилим согласно решили не испытывать больше судьбу, не приводить в исполнение задуманного усыпления хозяина. Бог даст, их затея не возымеет последствий.

– Приедет он, пересилю себя, стану с ним особливо ласковой, – сказала она.

В Москве государь. Вот-вот в Преображенское явится. Придворные мужского пола первым делом схватились за щеки: пока государь находился в отъезде, дали себе отдохнуть от бритья, а тут скорей за бритвы схватились. У цирульника Антипа Ершова и у его сына Михея работы невпроворот. У отца – наиболее знатные люди, а у сына – какие попроще.

– Роток, ваше пригожество, приоткройте, – зажав двумя пальцами кончик носа почтенного царедворца, выбривает у него старший Ершов уголки губ.

А его сын бесцеремонно приказывает своему клиенту:

– Шире рот раззявь, – и лезет пальцем к нему за щеку, чтобы натянуть кожу.

– О господи милостивый, знать, верно, что за бабьи родовые муки ниспослано нам, мужикам, брадобрейство… Явится государь: «Защетинились!» – скажет. Куда хошь глаза прячь.

Но приехал в Преображенское Петр и никакого внимания не обратил на придворных, – обеспокоился, узнав о недомогании супруги. Блюментрост тотчас успокоил его:

– Переутомилась государыня императрица от коронационных торжеств и пиршеств, а натура у их величества вельми впечатлительная. Теперь нужен покой и покой.

– Так и быть тому, – сказал Петр. – В тиши да в покое набирайся, Катеринушка, здоровья и сил, чтобы как следует оклематься. И не спеши себя снова празднествами утомлять. Я в Петербурге скажу, чтобы не утруждали тебя торжествами… Вилим, – обратился он к Монсу, – все заботы о государыне – на тебе.

– Буду стараться, ваше величество.

– Блюментрост меня успокоил, и я, Катеринушка, дружочек мой дорогой, в парадиз поеду. Дела там ждут.

– Петяшечка, миленький, не печалуйся обо мне, поезжай, а я буду стараться поправиться.

Он, как всегда, был внимателен, заботлив и нежен к ней. «Катеринушка, друг сердешненький, здравствуй! – приветствовал ее с дороги. – Предостерегаю тебя, чтобы от Новгорода по сухой дороге не ехала, а спокойней вам будет водой. Мы в запас тебе судно приготовим. Скорей бы бог дал вас в радости в Петербурге увидеть».

Мчится гонец в первопрестольную, чтобы там, в сельце Преображенском, вручить императрице еще одну цидулку: «Нашел я, Катеринушка, друг сердешненький, все здесь в Летнем саду и в огороде в красоте растущее, только как в палаты войдешь, так скорей бежать хочется. Пусто все без тебя и, ежели б не праздники зашли – годовщина Полтавской битвы да мой, Петров, двунадесятый день, то уехал бы в Кронштадт либо в Петергоф. Потрошонки наши (как называл Петр дочерей Анну и Лисавету) тоже заскучали об тебе, мамушке. Дай бог скорей видеть вас в радости. Кораблей чужестранных здесь много пришло».