Отрок. Перелом: Перелом. Женское оружие. Бабы строем не воюют

– Так я и толкую. Петруша давно уже думал, как способней белье стирать. Еще зимой озаботился. Вроде облегчения нам хотел сделать, – начала объяснять Глашка. – Чтоб не руками в ледяной-то воде. Уж мы с матушкой свекровью надеялись – и вовсе забыл, а он все-таки додумался. Со свекром вчера весь вечер просидели, прикидывали, что да как. И батюшка мой с ними тоже – под бражку… Чуть не подрались промеж собой – так спорили…

Чума хотел поторопить рассказчицу, но Егор остановил его, и женщина продолжила:

– А сегодня с утра и опробовали. Воды в бочку налили, камешков мелких с песком речным накидали и вертеть ее начали. Это вчера они и спорили, как ее вертеть ловчее, вот и решили – по-всякому попробовать.

– И как, получилось? – все же влез Фаддей, но уже с неподдельным любопытством в голосе, а Егор хмыкнул и покрутил головой. Хоть и пришли оба сюда по важному делу, однако и того, и другого история с бочкой заметно заинтересовала. Баба печально вздохнула и продолжила свой рассказ:

– Да уж как получилось-то… Еле-еле развезли! Вначале они ее на колесо тележное привязали, да его вертеть пробовали. И сами, и лошадь по кругу гоняли – и не крутится оно как надо, и выплескивается все, да еще бочка свалиться норовит. И грязища вокруг.

– Так закрыть крышкой бы… Не пробовали? – подал идею Егор.

– Так всяко пробовали! – горестно всплеснула руками Глашка. – Даже и законопатили, да смолой промазали. Но это уже когда стали ее по двору катать. И так, и бегом… Хотели привязать да раскрутить, но это ж из кожи шить надо ремни такие – чтоб цельную бочку с водой удержать. К скорняку идти. Тогда Петруша и догадался – на крышу овина жерди положили, бочку туда затащили и по ним, как с горки, значит… Мол она покатится, и в тын упрется. Она и покатилась… тын теперь чинить, бочка вдребезги, а вся одежа рваная и в навозе извозюканная!

Ратники снова переглянулись.

– Слышь, Глашка, – с сомнением глядя на собеседницу, начал Егор. – А ты уверена, что то снадобье Петруха выпил? Может, сама? Того?

– Я вот тебе сейчас дам – того! – за спиной молодухи появилась женщина, ненамного уступавшая статями вдовой Алене, только старше. – Что, тоже умствовать пришли?

– Да, ладно тебе, Анисья… – пошел на попятную десятник. – Мы к Петру. Десяток наш караульным вскорости назначается, вот и хотели упредить… – он все же не удержался и спросил: – А что за зелье такое, что после него три дня спят?

Хозяйка дома вроде отмякла и только рукой махнула:

– Ой, Егор, не трави душу! Четверо в сеннике валяются. Как бочку раздолбали, так, вишь, это дело дальше пошли обдумывать! Ну, мол, как сделать, чтоб следующая не разбивалась… А дочке моей старшей рожать со дня на день. Вот Настена и дала целый горшок настойки, да я сватам передать не успела, в сенцах поставила…

Видя по недоуменным лицам гостей, что те никак не поймут простое с ее точки зрения дело (одно слово – мужи!), вздохнула и пояснила:

– Зелье это для рожениц. Чтобы баба перед родами успокоилась и расслабилась, да и после родов уснула бы легко. А оно на браге настоянное, да не на простой, а морозом да углем чищенной. Вот они и унюхали, видать.

Гости все еще ничего не понимали, и хозяйка продолжила объяснение:

– Так ведь бабе это зелье по ложке перед родами дают да по три после! А эти все в один присест вылакали – пива мало показалось. И расслабились, туды их… Оно ж и слабит, и мочу сгоняет. Вот они в сеннике и… Спят, в общем.

Фаддей взглянул на Егора, Егор на Фаддея и… едва уползли от Петрухиного дома. Отдышались ратники нескоро.

– Да-а-а… И сказать ничего не скажешь, попали други! – наконец выдавил из себя Егор сквозь скрутивший его хохот. – Только Петруха такое и мог учудить! Эк у него голова повернута – все чтоб не по-людски…

Глядя на веселящегося Егора, Чума еще раз убедился, что случившееся с незадачливыми хозяевами почему-то очень даже устраивало их десятника, во всяком случае очередной выбывший из строя ратник своей выходкой его не расстроил. Впрочем, самому Фаддею от смеха на душе полегчало; ну, всегда с этим Петром так – то одно, то другое…

– Что да, то да… – согласно кивнул он, – Таким уж уродился. Ведь еще беспортошным чудил…

Но Егор не дал ему углубиться в воспоминания:

– Петьку, значит, тоже можно не считать. И тестя его с отцом, до кучи. Троха Удача, скорее всего, сам к ним прицепился, а ведь Устин его долго уговаривал. Ну, Петька! Интересно, он и правда то зелье попутал? Ну, да чего уж теперь – дело сделано. Давай, к Андрону поворачивай. Он вроде сегодня вернуться должен был. Зайдем, пока и он кого не родил.

Фаддей почти не сомневался, что если шебутной, но в общем-то простой души парень Петруха умудрился выскользнуть из круга мятежников, то уж битый жизнью рубака Андрон точно найдет, как в нужный момент не оказаться в ненужном месте.

Калитку открыла тетка Серафима, мать вдовца Андрона, еще не старая и весьма бойкая баба.

– Так вчерась и уехал… – ответила она на вопрос Егора о сыне. – Сел на коня и уехал. Телегу только распряг, как приехал. Не повечерял даже, с пустым брюхом и ускакал, поклонился только. Говорит, вернусь скоро, а сам на коня и поскакал…

– А куда уехал, не говорил? – прервал словесный поток говорливой бабы десятник.

– Как не сказывал? Говорит, десятник зайдет – ты, значит… Зайдет, говорит, – затараторила хозяйка, – скажи, дескать, ему, что Дормидонта встретил, с семейством, со всем: сам, значит, Дормидонт, да баба его, да племяш, что брата его, Охрима, сын, старшой который. Женился он, помнишь, на девке, что ему дядья на Княжьем погосте сосватали… Ну, эту, дочку ладейного десятника Павла – он еще приезжал, когда моего тестя хоронили…

Прерывать хозяйку вроде невежливо, но и выслушивать все подробности про всех родственников Дормидонта и их родственников, и не только… Десятник содрогнулся, покрутил головой и все же прервал собеседницу.

– Да знаю я, знаю! Мне бы еще узнать, куда Андрон ускакал.

Фаддей просто шагнул назад; похоже, глаза у него начинали соловеть.

Тетка Серафима недовольно оглядела обоих и, видимо, все же обидевшись, быстро закончила.

– Да сватом он в Зырянову весь отправился, Дормидонт уговорил. Негоже отцу сватом в дом заходить, договор творить, грех родичу откуп за невесту торговать. Вот он Андрона моего и упросил. А когда вернется, не сказывал.

От дома Андрона шли молча. Что на уме у десятника, по лицу не поймешь, но Фаддей не первый день знал Егора и видел, что тот прячет в бороду довольную улыбку. У переулка, ведущего к дому Фаддея, они разошлись.

– Спасибо, друже… – попрощался Егор. – Выходит, правильно ты все нашим сказал: в Ратном из всего десятка только мы с тобой и остались. В самый раз на вышке места хватит.

Фаддей только плечами пожал: мысли у десятника крученые, как хвост поросячий, пойди, пойми его. И своих дум хватает. Как ни поверни, а что ему, что Егору в эту бучу лезть придется. Вышка вышкой, но если все быстро не решится, рубки не миновать, а для него такой поворот хуже некуда.

Одна радость – хоть младшую дочку от беды укрыли. Конечно, и ей немало перепадет, однако ни изгнание, ни холопство Снежанке теперь не грозят, а это уже легче. Старшую, может, и невестой кто возьмет, в самый цвет девка вошла. Вон, Епишка, сын Постника, с осени под окнами ходит. Не дадут ее в изгнание отправить, наверняка в семью заберут. Хоть и нелегко ей придется бесприданницей, а все лучше, чем в холопках или на чужбине горе мыкать.

А вот Ведене-то каково? Будь он мальцом, мож, кто и принял бы в работники, а так… Ученик воинский – не шутка, мамкиным подолом не прикроешь, за все отцовы грехи и ему платить на равных придется.

«Нет! Себе врать – только время терять. Пустое дело… Влез в дерьмо с макушкой, дурень нескобленый, и детям все испоганил! Чего уж тут – не будет ни у Дуняши, ни у Ведени жизни, коли не придумаю, как из этой выгребной ямы вылезти, не обгадившись! А как тут вылезешь? Если бы слова не давал… Вон, остальные, словно и не слышали ничего, так поди их потом укори! Я же их за собой не потяну в трясину. Ежели смогли от беды укрыться, их счастье: не все в этой драке полягут, останутся у Ратного защитники…

А ведь лесовики только пронюхают про то, что мы тут друг друга сами побили, непременно полезут счеты сводить. Слабых всегда бьют. Друзьями-то они только к сильному мостятся, а чуть что – порвут. Так что пусть… И Егор доволен: нет его десятка в Ратном! Только руками разведет. Кто ж знал? А попеняют, что десятник несправный, десятка вовремя собрать не смог, так и плевать… Да пусть хоть пальцем потыкают, дескать, не годен! Ему перед десятком ответ прежде всего держать, а положи он всех своих ратников – кому он тогда нужен? Кто под его руку пойдет? Да и кто ему пенять станет? Уж точно не сотник, ему как раз в руку, что и десяток цел, и головы на плечах.

Вот только я дураком оказался. Видел же – молчит Егор, так и сам промолчал бы! Дурак, и все тут…»

На душе опять стало скверно. Вроде и над Петрухой поржали вволю, и младшенькую укрыл от беды, пристроил к делу, а все равно тошно. Ну, никак не верилось, что управится Устин с Корнеем. Хороший он ратник, опытный, и за сотню радеет искренне, да дружбу не с теми свел. И Фома десятник вроде ладный, но Корнею не соперник. А теперь и от его десятка сколько народу в Ратном осталось? Даже Удачу Петруха от них сманил! И выходило, что если и поднимется кто, то все одно, что телки против мясника. И Чума с ними.

Пара кружек браги, выпитых залпом после возвращения домой, никаких путных мыслей не прибавили.

Глава 7

Зверюга

Фаддей и не подозревал, что его собственная удача давно уже бродит по Ратному. Тем более ему и в голову не могло прийти, что принесет ее обнаглевшая, избалованная и самовлюбленная рыжая зараза, которую еще весной притащила из Турова Анька Лисовинова. Ну, может, не совсем рыжая, но зараза точно.

Тогда, после приезда Лисовинов и взятия Куньего, события в селе завертелись так стремительно, новостей и перемен оказалось так много, что на мелочь, вроде привезенной Анной из Турова забавной заморской живности и внимание-то не сразу обратили. Потом уже бабы по селу разнесли весть про кошку, чтоб ее! Мужи, когда услышали, – а кое-кому и увидеть довелось – только плечами пожимали да посмеивались. Тьфу, дрянь! Нашли, что в такую даль переть! И как Корней позволил?

Но те, кому доводилось бывать в Турове и иных местах, поведали, что тварей этих аж из самого Царьграда князьям привозят, и в городах в богатых домах они уже потихоньку заводятся. Безделица, конечно – блажь бабья, а стоят дорого. Вроде бы говорили, что эти самые кошки мышей ловят, а в доме от них чище, да и по курятникам не безобразят, не то что хорьки. Еще бабы болтали, что Корней терпит, потому что это подарок Аньке от жены то ли купца не последнего, то ли боярина знатного, и обижать дарительницу никак нельзя. Варька вообще как-то ляпнула, что от самой княгини подношение, хотя в такое мало кто поверил.

Все трудности и опасности, случившиеся с Лисовинами в пути, кошку, названную прежними хозяевами Рыськой за рыжеватую масть, никак не коснулись. Выпущенная из корзины, в которой ее везли, эта диковинная зверушка первым делом вальяжной походкой обошла горницу Анны, затем обследовала всю женскую половину, а потом, не обращая внимания на хозяйские призывы, уверенно направилась во двор.

Дальнейшие события развивались по древнему, как мир, сценарию. Собачье племя, до того ни разу не видевшее ни одного представителя кошачьей породы, кроме разве что лесных рысей, однако сразу признавшее врага, без промедления подняло суматошный лай. Рыська, усевшись на заборе и с полным безразличием даже не покосившись на беснующихся внизу собак, принялась разглядывать улицу и соседские дворы, всем своим видом показывая, что она тут утвердилась всерьез и надолго.