Отрок. Бабы строем не воюют

– Нет, но…

– Бабка тебя воинским хитростям учила? – неожиданно спросила жрица, снова притягивая к себе взглядом. Арина почувствовала себя обманутой, и снова душу что-то царапнуло – не нравился ей этот разговор, очень не нравился. И сама Настена неприятна. Опять заходами ведовскими морочит! Пока Арина защищалась от притягательной силы глаз лекарки, та каким-то образом узнала все, что ей требовалось.

«Как девчонку провела! Я же к ней за исцелением обратилась, за помощью, а она со мной, словно лиса с подранком, играть пытается. Эх, бабка, бабка… что ж ты так поторопилась в Ирий Светлый уйти? Лучше уж не начинала бы вовсе… теперь от того недознания одна маета!»

– Что-то я никак не разберу, Аринушка, – прервала ее переживания лекарка, – почему бабка твоя все-таки никого за себя не оставила? – она казалась не на шутку удивленной. – Надо же… редкий случай.

– Не знаю я всего, – Арина не собиралась откровенничать. – Она о себе говорить не любила. Про Ладу-то мне уже перед самой смертью поведала. Ее у нас почитали больше травницей, а про ворожбу тайком поминали. Но со всякими болезнями именно к ней за помощью шли. …Священник косился, конечно, но не связывался; с нашим родом отношения портить побаивался – на церковь-то мы жертвовали поболе других.

– Угу, – Настена слушала внимательно, не перебивая, но одновременно умудрялась думать и о чем-то своем. – Андрей, значит.

– Что, Андрей? – при его имени, так внезапно помянутом, Арину в жар бросило, сердце привычно ухнуло.

– Я и говорю: Андрей Немой тебе и правда в душу запал, – Настена улыбнулась приветливо, по-доброму. – Угораздило тебя, ничего не скажешь, тяжкую ты ношу подобрала. Но все может и хорошо сложиться, недаром мне Лада привиделась: она безоглядной любви всегда защитница. И тебе благоволит. Тогда и ему поможешь. У меня же за него тоже душа болит. Матери его обещала приглядеть, но как тут приглядишь? Не дите же… Анна тебе, наверное, уже рассказала кое-что, но всего и она не знает.

Вот этими словами Настена сделала больше, чем всеми наговорами! Матери его обещала… Скажет что-то дельное, посоветует.

– За что его так? – Аринка теперь сама впилась в нее взглядом. – Я же давно поняла, что не просто…

– Все расскажу, дай до дома дойти. Посмотрю тебя, как обещала, да поговорим. Изба моя недалеко, только вот второй колодец минуем… – кивнула Настена на кланяющихся ей издалека баб. – И вы здравы будьте, бабоньки, мужей вам добрых да женихов красивых, хлопотуньи…

Дальше все пошло, как и у предыдущего колодца: лекарка вела Арину по кругу, указывая то на искусную резьбу, то на хитрую кузнь, одновременно находя какие-нибудь слова для каждой бабы в отдельности. Поведала между делом и душераздирающую историю о том, как молодка горшок огненных щей на мужа опрокинула, да тут же, на глазах у всех, кто за столом сидел, принялась с того портки стаскивать, «чтобы, значит, не сварилось все там окончательно». Да про то, как муж, за портки держась, сначала орал: «Ты что, дура, охренела совсем?», потом: «Да остыло уже, не горячо вовсе!», – а в конце: «Ладно, пойдем, поцелуями полечишь да расскажешь, каковы щи на вкус были».

Пока бабы хохотали да высказывались об услышанном, Настена склонилась к одной из них, и от ее тихих слов будто зимней стужей повеяло:

– Ворованное счастье коротко! Сама остановись – слез меньше прольешь!

Баба поперхнулась смехом и изумленно уставилась на лекарку, а та уже шла дальше показывать Арине кованую голову медведя.

Больше до самого лекаркиного дома они и словом не обмолвились. Настена молчала, и Арина с ней сама не заговаривала, но про себя отметила, что та провела ее кружным путем. Видно, неспроста – для того и сама к церкви прийти потрудилась. Знать, всерьез она отца Михаила не опасается? Ну да, любви и дружбы между ними быть не может, но тем не менее сей ревнитель христианских заповедей жрицу Макоши у себя под боком безропотно терпит. И не скрывают тут, что лекарка в селе живет – открыто говорят. Бабка-то Аринина вон как таилась от посторонних… Знать, и отец Михаил, при всей своей истовости, вынужден с волей сотни смириться: воинам целительница порой нужнее священника.

А заодно и с Юлькой ее сравнивала. Известно: хочешь узнать, какова дочь вырастет – на мать посмотри.

«Юлька по молодости не скрывается, вся на виду. А девка упрямая, глаза горят, свое никому не отдаст. Настена вроде иная – спокойная, доброй тетушкой со стороны смотрится, говорит ласково, душевно, но это на первый взгляд. Просто с возрастом мудрее стала, научилась себя в узде держать, а что у нее внутри? В глазах не прочтешь, и сама она такое умеет, что мне с ней не тягаться».

У себя в избушке Настена сначала Аринку долго и тщательно осматривала да расспрашивала, так что у той уже и терпение кончалось. Досадовала, что лекарка нарочно тянет, испытывает, но сама ее не торопила: все равно не скажет, пока свое не выспросит!

А Настена заговорила совсем о другом.

– А я тебя, Аринушка, обманула, вернее, ты сама неверно поняла, а я объяснять не стала. Там, у бычьего колодца, мне не наказание болтушки для твоей защиты понадобилось, а твоя защита для ее наказания. Непонятно? Ты правильно догадалась, что я здесь хозяйка женского мира совсем молодая. Их у нас, кстати, Добродеями величают. Эта наказанная у меня первая. По-иному уже наказывала кой-кого, а так – впервые. Тут ведь важно, чтобы другие бабы все до одной поддержали; хоть одна воспротивится, считай, пропало дело. Значит, и вина для первого наказания нужна ясная, чтобы все согласны были. Я почти год такую вину и такую виноватую искала. От рассказов этой дурищи про кровь да волосы, к лезвию топора прилипшие, да как ты на это с ухмылкой людоедской глядела, всех баб с души воротило. Мне еще долго вот такие, очевидные для всех, вины подбирать придется, пока все не уверятся, что я несправедливо или за мелочь не наказываю.

– Выходит, ты мной попользовалась? – Аринке стало, наконец, понятно, что ей тогда так не понравилось в словах Настены. Ну да, все то же самое: и тут под себя подмять пытается, подчинить.

– Не без добра для тебя, да и сама рассказала, таиться не стала. Как думаешь, почему?

– А не все ли равно? Верить-то тебе больше не могу… – дернула Арина плечом.

То, что Настена решила ее использовать, было понятно – она свою копну молотит, но позволять и дальше собой играть Арина не собиралась. Тут только коготку увязнуть, потом не отвяжешься. Раздражение на то, что лекарка опять ее морочит, пересилило желание получить помощь; стала быстро одеваться, уже жалея о том, что связалась с ней. Еще у церкви после попытки подавить Аринину волю следовало уйти, коли такую цену за помощь платить надо. Лекарка, как же! Пусть в Ратном баб пугает. Власти ей захотелось! Мало своей, от Макоши, так она вон чего удумала! Бабка никогда себе такого не позволяла, и бабы в селе к ней сами за советом шли, а эта… Арина закрутила вокруг головы косы, накинула повой и, закусив губу, шагнула к выходу.

«Не хочет добром помочь – не надо, а умолять не буду! Если уж не судьба мне… Скажу Андрею все, как есть, а там…»

– Андрей! – раздельно и четко произнес у нее за спиной голос лекарки, как хлыстом ударил. – Тебе-то моя помощь не понадобится – все у тебя в порядке, родишь. А ему помочь сумеешь?

Арина замерла, не в силах уйти, но и не желая возвращаться, а из-за спины издевательски пропел добрый и приветливый, как возле церкви, голос Настены:

– Стерпеть придется, Аринушка!

Аринка обернулась и оглядела лекарку с ног до головы, а та, словно давая себя лучше разглядеть, слегка повернулась влево, вправо. Баба как баба… на первый взгляд. А если подумать?

«Хозяйка, значит? Добродея Ратного. Воины, их семьи, христианская община, лесовики… Живут войной, живут на войне, сто лет лили свою и чужую кровь, отвоевывая эту землю, недавно, рассказывают, бунт был и мальчишки зрелых воев перебили…

Какой надо быть, чтобы решиться взять под свою руку здешний женский мир? Как он вообще-то здесь жив, женский мир? Годами и десятилетиями ждать, когда вырастут дети, ждать возвращения мужей из похода, ждать, ждать, ждать… Я всего-то ничего жду, а уже извелась».

А ведь женщинам не только ждать приходится. Им приходится незаметно, но настойчиво править здешними мужами в тех делах, где они беспомощнее младенца, но не желают этого признавать. Считать родство, устраивать браки, смирять мужей и смиряться перед ними, вести хозяйство, командовать семейными и холопами, хранить обычаи, следовать приметам, передавать дочерям и внучкам то, что невозможно описать словами, а еще искать счастья и любви, а еще, а еще, а еще…

Какой надо быть, чтобы решиться возглавить все это? Вернее, какой надо стать, ибо Добродеями не рождаются. А ведь она, эта толстушка, понимает все это! Понимает и все равно берется? Вот сейчас надо было поговорить с бабами, держаться так, чтобы ничем не уронить себя в их глазах, а потом они пойдут к ней за советом, помощью, утешением, и ни одной не откажешь.

Власть? Да, власть! Но легка ли эта ноша? Вспомнилось, что Михайла в Дубравном про отца Геронтия сказал: «Ты попробуй каждый день, каждый час, каждым словом, каждым поступком являть окружающим пример праведной жизни. Ведь со всех сторон смотрят, все подмечают, обо всем судят. И ни черта же не понимают!»

– Умница, ах, какая умница! – лекарка смотрела без насмешки, и в голосе у нее звучали искренняя доброта и поощрение. – Только вот мысли у тебя все на лице пишутся, да буквицы такие крупные! Садись, чего подхватилась-то? – Настена кивнула на лавку. – Разговор у нас долгий.

Подождала, пока Арина сядет, и сама уселась за стол напротив нее. Задумалась на миг, потом пристально взглянула в глаза.

– О том, что скажу сейчас – не болтай, а то и головы лишиться можно. Про Перуновых воинов слыхала от бабки?

– Про Перуна слышала, – кивнула Арина. – Поклонялись ему раньше мужи, просили у него воинскую силу и удачу.

– Верно, а у нас поселение воинское. Поняла, о чем толкую?

Да уж догадалась, куда попала. Конечно, понятно, почему и Корней с Аристархом, и Настена забеспокоились, только заподозрив в ней ведовскую силу, да еще как-то с Ладой связанную… В Дубравном многое из старинных преданий всерьез не принимали. Православная вера да попы вытеснили тот мир. А здесь он жив, никуда не делся. И властвует по-прежнему, хоть и тайно. Куда там попам с их проповедями убедить здешних, хоть и крещеных жителей, что светлые боги им враждебны, когда лечит их лекарка Настена, жрица Макоши. Да и волхва Велесова, бабка Красавы, под боком. У кого власти над умами больше – у них или у попа? Смешно и сравнивать…

Про Перуновых воинов лучше и впрямь помалкивать. И так понятно – мужи здешние, хоть имеют христианские имена да в церковь ходят, но живут войной, и в бою им проповедь о том, что надо подставить вторую щеку, если по одной ударили, мало пригодится.

«А все-таки в бой именем Христа идут. И не сами по себе – на службе княжьей. И Корней боярин только княжьей волей. Прознают в православном Турове про языческие обряды – что тогда? Да за такое знание, и правда, головы лишиться недолго. А Настена-то что ж? Не может такого быть, что все досконально сама знает, скорее, тоже только то, что краем уха слышала да вместе сложила… Но меня убедить пытается, что ей все тут известно – даже ТАКИЕ тайны. Зачем? Да все за тем же! Чтобы я ее власть и силу постигла и признала! Ну-ну… послушаем».

– Опять молодец, – Настена одобрительно похлопала ее по руке. – Поняла все. Да, сейчас в сотне времена не самые лучшие. И отроков толком не учили, пока Михайла Младшую стражу не возродил. А раньше иное было. Не просто отцы с сынами занимались, а старейшины за этим строго следили. С самых ранних лет примечали, кто на что способен – и не ошибались никогда. И тут недалече слобода воинская была – там только мужи жили – не постоянно, но подолгу. И отроков, как в возраст приходили, туда посылали. Догадываешься, что за слобода?

– Как Младшая стража у Михайлы? – Аринка пожала плечами. – Там, наверное, отроков воинскому делу обучали.

– Верно говоришь! – усмехнулась хозяйка. – Именно! По старому обычаю воины так себе смену готовили. Оттого и были те воины столь непобедимы и искусны. Но здешняя-то сотня княжья! И власть тут христианская! Понимаешь? Старую веру сами же повсеместно изгоняли, и в Ратном светлых богов чтить уже не так стали: христиан в сотне становилось все больше, да таких, которые от старых обычаев вовсе отказались. Только привычную жизнь вот так, единым махом, не изменить, а христиане попытались… Большой кровью обернулось, кровью между своими… Как уж остановиться сумели, не ведаю. Слободы воинской после того у нас не стало, но и полностью старый обычай не отринули… так вот и живем…

Настена встала, подошла к печи, что-то передвинула там, словно по делу, но Арина видела: лекарка о своем задумалась.

«А ведь не только Перуна изгоняют… и Макошь, и Велес, и Лада – всех нынче одной метлой… Для нее-то это, как набат. Ведь и она тут жива, пока воинам раны исцеляет, а если не нужна станет? И она, и Юлька…

Да ведь она боится! При всей ее немалой силе и власти – боится. Всех. И этих баб у колодца тоже! Потому и давит так, и наказывает – от страха. И меня, выходит? Потому и внушает, что здешний женский мир в ее полной власти и нет для нее ничего тайного – вон как уверенно о Перуновых воинах и их обычаях рассказывает, будто своими глазами все видела, а если подумать, так вряд ли она к тем тайнам допущена. Чтобы я в ее власти уверилась и впредь поперек ей не только сделать что-то не смела, а даже не задумывалась. И не потому, что я ей повод дала, а на всякий случай. Но ведь нельзя так, нельзя! Как надо – не знаю, только у бабки иначе получалось. А Юлька про материн страх знает? Ей-то самой бояться нечего – за Михайловой спиной».

Собеседница Арины тряхнула головой, словно очнувшись, вернулась к столу и продолжила рассказывать: