топорщился чинный крахмал,
гуляли солдаты из воска…
такое потешное войско,
в котором порядок хромал!
Под пулями или стрелой,
где нынче без низа и верха
возводится дом нежилой, -
не стой на окраине века.
* * *
На глухом перекрёстке столкнувшихся дат,
между старым и новым обетом,
растерялась душа, и огни не горят,
и над всею Москвою натянут канат,
и не хочется думать об этом.
Что за грусть, моя радость, а впрочем, молчи:
всякий канатоходец с приветом -
и особенно канатоходец в ночи,
впрочем, все мы тут странники и циркачи,
и не хочется думать об этом.
И когда наконец – с перекошенным ртом -
отлетит моя жизнь рикошетом
прямо к Вашим ногам, то в луче золотом
не захочется даже подумать о том,
что не хочется думать об этом.
* * *
Почему-то на краешке пропасти -
я заметил, что именно там, -
лезут в голову всякие глупости:
я-тебя-никому-не-отдам.
Это всякие общие глупости,
это искры чужого огня:
я веду себя – вот ещё новости! -
так, как будто ты есть у меня.
А на самом-то деле ты облако,
и хозяин твой, видимо, Бог, -
мне позволено быть только около,
на дистанции в несколько строк.
И железные щёлкают ножницы,
и мне слышится в каждом щелчке:
не ходи за границу возможности,
не мечтай о таком далеке.
Жизнь смеётся – банальная, пегая:
– Я Тебя Никому Не Отдам, -
полоумным анапестом бегая
по твоим драгоценным следам.
* * *
Загорелся фитилёк в ночнике,
заметался мотылёк в уголке,
а часы идут – и сбились с пути,
и показывают грусть без пяти.