Похвальное слово Бахусу, или Верстовые столбы бродячего живописца. Книга третья

– Отдать паруса! – следует общая команда. – Отдать ниралы! Шкоты разнести! – обращается кеп непосредственно к боцману, а тот – ко мне.

– Бом-брамсель к постановке готов! – пищит Юрочка, сбрасывая с рея мякоть паруса.

– Брамсель готов! – доносится с «бабафиги». Все готовы!

– С рей долой! – подводит Минин первый итог, а когда умолкает барабанная дробь подошв на дубовых выбленках, и курсанты замирают у снастей, обращается к корме: – Фоковые к постановке готовы!

И тут же из-за наших спин – новый шквал команд, заставивший напрячься даже зрителей:

– На брасы правые! Пошёл брасы! – и непосредственно к боцману и ко мне: – Пошёл кливер-фалы! – и снова по полной программе: – Стоп брасы! Крепить так брасы! Отдать гóрдени и гитовы! Пошёл фалы! Травить брасы! Крепить так фалы! Садить шкоты и галсы!

Мы не смотрим, что делается за спиной – на гроте и бизани: у них своё, у нас – наше. Там выбирают гафель-гардели и дирик-фалы, травят одни топенанты и выбирают другие. На фоке реи, обрасопленные на правый галс, вздёргивают до места и расправляют шкотами крылья парусов.

– Кливера на левую! – слышу последнюю команду боцмана и повторяю её для моих гавриков, которые тут же выбирают, «садят» втугую, шкоты кливеров и фор-стень-стакселя.

Ветер – бейдевинд левого галса, то есть дует в левую скулу баркентины. А реи обрасоплены на правый галс. При таком их положении, паруса сразу обстенило – прижало к мачте и стеньгам, как ветер прижимает платье к ногам девушки. «Меридиан» напряг швартовые и спятился, а нос баркентины начало отжимать от причала. Она вздрогнула, будто изготовилась к броску в предчувствии нужной команды:

– Отдать носовой! Руль право на борт!

Освободившийся от привязи нос судна покатился вправо под давлением парусов, корма же, ещё удерживаемая прижимным, стала осью, вокруг которой стремительно разворачивалась баркентина, вычерчивая бушпритом незримый полукруг над водой гавани.

– Реи на фордевинд! Грот и бизань на левую! Отдать прижимной! Прямо руль! – одна за другой следуют команды капитана.

Ах, музыка, музыка парусных команд!..

Даже теперь, когда слышу от подруги её насмешливое «По местам стоять!» и беру в грязны рученьки ведро с помоями, лопату ли, плоскорез или тяпку, я только улыбаюсь, ибо оживают в ушах мелодии давно ушедших дней, звучавшие когда-то словно песнь песней при виде оживших парусов, напруженных снастей и голоса воды за бортом, голоса моей молодости, голоса счастья.

А баркентина тем временем, освободившись от привязи, рванулась из тесного ковша. Толпа убыстряла шаги, двигалась следом кромкой причала и быстро отставала, следя, как двигаются реи и гики, готовясь к новому повороту, а нам… «И некогда нам оглянуться назад»: появились яхты, а одна начала маневрировать в опасной близости от «Меридиана», но, будто опомнившись, быстро ушла в сторону. «Меридиан» обогнул бетонный выступ и устремился из гавани.

Не было у нас тогда «чудесного оперенья», а потому не «сверкало» наше выпяченное полотно, но было в душе то истинное ощущение и радости и романтики, приподнято воспетое Багрицким.

Да, работа на парусниках давала парню особую, глубинную, что ли, выучку, и тех, кто вкалывал на шхунах или во время учёбы в училище сходил на парусном корабле хоть в один рейс, я отличу от всех прочих моряков. Пример: один из лучших моряков экспедиции – Стас Варнело. С такими, как он, можно идти через океан хоть в корыте.

«Любите книгу – источник знаний», – вдалбливали с детства. Вдолбили: люблю источник. Глотнёшь из иного – и оживают потускневшие события и люди.

«Торнадо», книжку Юры Иванова, я купил, будучи в Кёниге. Помчался к автору за автографом, но, увы, не застал непоседу: ушёл на барке «Седов» в Архангельск. Второй экземпляр сборника, и тоже без Юриных гиероглифов, отправил Командору, а сам принялся за чтение, целиком погрузившись в дела и заботы людей, знакомые мне не понаслышке.

Путаница лет, рейсов и поездок… Книга то находилась при мне, то возвращалась на полку, к другим книжкам Иванова, среди которых был и роман «Преодоление», начинавшийся со слов: «– Парусный аврал! Пошёл все наверх паруса ставить! Командирам мачт доложить о готовности к парусным работам!

…Я на парусном судне. Не во сне, наяву. На самом крупном в мире, четырёхмачтовом барке «Седов», по сравнению с которым пиратская «Испаньола», что снилась мне как отзвук далёкого книжно-киношного детства, – хрупкая скорлупка. На «Седове»! Иду в рейс, неужели это действительно так? Значит, всё то, к чему очень стремишься, осуществляется? Долгий путь, так много лет ожиданий…»

Слова, которые мог бы сказать и я, когда оказался вдруг на другом четырёхмачтовом барке, на «Крузенштерне», но речь сейчас не о нём и не о «Седове», а… конечно, о «Меридиане» и «Тропике», и, в конечном счёте, о Стасе Варнело.

Прочитав книжку Юры о его путешествии на барке, я снова принялся за «Торнадо», когда получил от автора письмо из Клайпеды с двумя фотографиями. На одной – эстонский писатель Путманис позировал ему на фоне плавкабака «MERIDIANAS», на другом – Винцевич, постаревший Ранкайтис, стармех моего «Меридиана», стоял у судового колокола, держась за его рында-булинь. Стармех не расстался с баркентиной. Остался при ней в должности боцмана, отвечая за плавучесть кабака, за камбузные насосы, освещение и отопление, за рангоут и кое-какой такелаж, ещё сохранившийся на мачтах.

Юра писал, что передал Ранкайтису мой заочный привет и сожаление, что не застал, будучи в Клайпеде, его на рабочем месте, а потом и в больнице, куда, по словам официантов, Винцевича уложила какая-то болячка, а мне возвращал взаимное приветствие от старого соплавателя. Вот тогда, ответив Иванову, я снова открыл «Торнадо» и взялся перечитывать очерк «Кончились ли времена парусного флота?»

Случилось так, что их пути, Юры и Стаса, скрестились, когда морагентщики перегоняли на Дальний Восток огромный плавучий док (а в нём —два небольших пассажирских судна и лоцманский бот). Возглавлял экспедицию солидный дизель-электроход, на котором писатель подвизался в качестве первого помощника капитана, то бишь помпы, а Стас Варнело был одним из двух его боцманов. На перегоне и состоялось знакомство моих друзей. В этом не было ничего особенного. Я и сам познакомился с писателем на солёных хлябях. Наше знакомство, будучи шапочным в ту пору, превратилось в дружбу позже, но коли начало ей положил океан, наша дружба не прекращалась до неожиданной смерти Юры в девяносто четвёртом. В тот год, с разницей в два месяца я потерял сразу двоих друзей. Витя Бугров ушёл в мае, Юра – в июле.

А толчком к написанию очерка послужила американская шхуна «Морской Конёк», на которой в день, когда она покидала Сингапур, побывал Юра. Она же стала причиной разговора о парусах, ведь «почти все собравшиеся в тот вечер в кают-компании имели в прошлом немалое отношение к парусным кораблям. Ещё в пятидесятых годах „гоняли“ шхуны и баркентины финской постройки с Балтики на Дальний Восток. Несколько рейсов на парусно-моторной шхуне „Актиния“ у Камчатки совершил в те годы и я». Был среди собеседников и ворчун вроде Валерки Судьбина:

«– Приятели, смелей разворачивай парус, – усмехнулся наш юный пессимист. – „Р-ребятки! Пошёл на реи! Ставить тр-ряпки!“ Э, бросьте, кончились времена парусного флота!»

Тогда капитан и вспомнил Стаса Варнело, «с которым можно идти через океан хоть в корыте», а Юра, позже, разговор со «вторым боцманом» электрохода о Чудове (Стас познакомил Юру с ним, в ту пору уже читавшим лекции в Рыбвтузе), и с самим Чудовым, в Кёниге, тогда и рассказавшим ему, как баркентины уходили из Дакара.

«– Мы выйдем из порта под парусами, – сказал я капитану. – „Можно об этом сообщить прессе?“ – спросил он. – „Сообщите“, – сказал я.»

Из очерка Иванова мне и довелось узнать содержание их разговора, подвинувшего Вадима Владимировича, а следом и нашего Букина, на рискованный манёвр под парусами. Итак, позвольте цитату:

«Посидели, побеседовали о том, о сём, а потом капитан порта и говорит: „Я уже лет двадцать работаю тут и за эти годы повидал десятки парусных учебных кораблей. И португальских, и испанских, и английских, и немецких. Всё вроде бы как на настоящих парусниках: чистые, отлично оснащённые суда, лихие на вид курсанты, но всё же, что-то во всём этом ненастоящее. Понимаете, когда-то и я работал на парусном корабле. Давно это было. Но помню как сейчас: из порта Дакар мы выходили под парусами. За эти же двадцать лет ни один парусный корабль не вышел из порта под парусами. Или на движке ползёт, или буксир его выволакивает“. Помолчал он, сощурился и спрашивает у меня: „Ну, а вы как будете выходить?“ Поглядел я в окно. Порт внизу – как на ладони. Теснотища жуткая. Суда у пирсов, катера снуют взад-вперёд, остров Горе посреди бухты. Присмотрелся – а ведь можно же выйти под парусами! Прикинул: мальчишки за рейс уже многому научились, всё будет о'кей. Заело меня. Уж очень хотелось показать в этом далёком африканском порту, на что способны русские моряки».

И показал, а с ним – и наша команда.

Да, наши капитаны рисковали. И Чудова потом упрекали за «неоправданный риск», но… «Я же был абсолютно уверен и в корабле и в своих мальчишках. Знал: мы выйдем из порта под парусами и потом каждый, кто был со мною на корабле, будет вспоминать об этом с гордостью всю жизнь». Думаю, что в детали манёвра был посвящён и наш капитан Букин, оказавшийся неплохим… гм, эпигоном, ибо если рисковал Чудов, мы – вдвойне.

Я закрыл очерк на том месте, когда Стас вспомнил, как их понесло при этом на яхту американского посла («отличная такая яхточка, вся из красного дерева и бронзы»), но прошли рядышком, метрах в пяти, а на берегу в это время играл оркестр, метались киношники и зрители. Этого я не помню, хоть убей! Ни оркестра, ни киношников не помню. Наверное, от волнения, возможно было мне по первости не до них, не до того. Тоже ведь понимал, что рискуем, а потому всё внимание сосредоточил на том, чтобы не пропустить очередную команду, а после выполнить её с «ребятками» как можно быстрее и чётче.