Русские отцы Америки
Никакого почтения не испытывал он к именам, составившим уже величие русской литературы: «Читал Пушкина… «Цыганы» прелестны, остальные поэмы – ужасная дрянь…». «Читал полученные письма Гоголя. Он был просто дрянь человек. Ужасная дрянь…».
Особенно не любил Шекспира. Относился, как к наскучившему сопернику, занявшему его место в вечности: «Прочёл “Юлия Цезаря”. Удивительно скверно». «Какое грубое, безнравственное, пошлое и бессмысленное произведение “Гамлет”»!»
И по отношению к Родине своей он чувствовал себя первым по времени диссидентом: «Противна Россия. Просто её не люблю… Прелесть Ясная Поляна. Хорошо и грустно, но Россия противна…». После поездки в Париж писал: «В России скверно! Скверно!! Скверно!!! Приехав в Россию, я долго боролся с чувством отвращения к Родине».
Чехову говорил: «Вы знаете, что я терпеть не могу Шекспира. Но ваши пьесы ещё хуже…».
Не удивительно, что Толстой не нуждался вовсе в таком чувстве, как дружба и бескорыстная привязанность. По отношению к нему всё это было бы неискренним и неуместным. Зато ненавидели его с каким-то даже болезненным наслаждением.
К восьмидесятилетию Толстого святой Иоанн Кронштадтский, например, сочинил молитву: Господи, умиротвори Россию ради Церкви Твоей, ради нищих людей Твоих, прекрати мятеж и революцию, возьми с земли хулителя Твоего, злейшего и нераскаянного Льва Толстого и всех его горячих последователей…
Мало кто знает, что последним по времени толстовцем был режиссёр Сергей Бондарчук. О том, как и он отпал от толстовства и насколько пагубным оказалось действие толстовства на его душу рассказывает Диакон Андрей Кураев: Сергей Бондарчук был воспитан на Толстом и буквально влюблён в него. Всю жизнь он прожил со Львом Толстым, то есть – без Церкви. Вся его квартира была увешана портретами Толстого. Но когда его душа начала расставаться с телом и обострились духовные чувства, он начал воочую видеть, что есть нематериальный, духовный мир и что этот мир без Христа – страшен. Попросту говоря – он начал видеть бесов. Он понял, что портреты Толстого его от этого не спасут. И он позвал священника. Исповедовался и причастился (священник, исповедовавший Бондарчука, и рассказал мне об этом случае – не раскрывая, естественно, того, о чём шла речь на самой исповеди)…
Ну, да ладно, хватит, как бы мне тут через край не хватить.
…Я понимаю, что Толстой не нуждается в моём сочувствии. Ни в чьём сочувствии он не нуждается. Он ушёл от нас гордым человеком. Как интересно было бы узнать, что остаётся от живого человека там, куда мы не можем достать даже воображением. Я думаю, что именно это волновало всё же живого Толстого. Особенно в последние дни.
Нет, не перестанут нас, конечно, тревожить эти его грандиозные метания, когда почувствовал он, что встал уже перед той чертой, за которой совсем не важным становится мирской суд. И людское мнение перестаёт волновать. И не надо уже ничем поступаться в угоду земным страстям. И красоваться перед людской, пусть и миллионной массой уже становится бессмысленным и пошлым делом. Между массой и единицей разница становится никакой, как это и есть на самом деле. Наступает последний час священного эгоизма, когда важен только тот отчёт, который ты даёшь самому себе.
Можем ли мы составить себе представление о том, что чувствовал и чего хотел Толстой в те дни и часы, когда ему предстояло решить нечто окончательное?
Это было бы важно для меня.
И вот, оказывается, это было бы важно и для Толстого.
Я представляю себе следующее событие, которое, кажется мне, непременно произойдёт. Найдётся человек, который сумеет доказать, что великий писатель в конце своего пути стал свободен от гнёта общего мнения. Я думаю, что Толстому это оказалось под силу. И обязательно найдётся документ, который подтвердит это. Найдётся та фактическая, окончательная бумага, которая подтвердит, что он освободился от наваждения, преследовавшего его до конца дней. Найдётся то единственное и окончательное свидетельство, которое вернёт нам Толстого, истинного, без двусмысленностей и незавершённости его последнего нам завета. Иначе, зачем ему нужны бы стали все эти метания, эти поездки в Оптину пустынь? Зачем было желание поселиться в монастыре? Зачем были последние телеграммы к старцам?
Почти все исследователи его последних дней приходят к тому, что в эти дни он стал простым несчастным человеком.
Неужели он так и умирал с этим неестественным и скверным в этих обстоятельствах чувством? Как это недостойно гениального человека. И как это отличается, например, от спокойной и возвышенной смерти Достоевского.
Я бы не назвал себя слишком впечатлительным человеком, но мне грустно стало, когда узнал я, что решение церкви о Толстом, оказывается, необратимо. Его нельзя отменить именно потому, что нет о том личной просьбы самого писателя. И теперь уже никогда не будет.
И нет пока документов, основываясь на которых, можно было бы ясно узнать, что он освободился, в конце концов, от душевной смуты, которая отделила его вдруг от народа.
Между тем, желание массы православных верующих помолиться в церкви за русского гения, великого писателя Земли русской становится теперь всё более насущным.
Россия вернулась к тому состоянию, когда просить Бога о милосердии становится духовной нормой. Принадлежность к христианству становится опять показателем принадлежности к нации, к Отечеству, становится непременным условием национального сплочения.
И дело опять же не в том, нужна ли Толстому эта молитва. Она нужна нам. Милосердие истинно верующих взывает к тому. Жаль, что этому и теперь есть препятствия. Молитва за него будет недействительной, даже если молятся родственники. Они обращались к Патриарху с просьбой вернуть Льва Толстого в лоно православия в день столетия со дня публикации печально известного церковного определения. Тогдашний Патриарх Алексий II ответил на эту просьбу так: «Я не думаю, что мы вправе сегодня навязывать человеку, который умер сто лет назад, возвращение в Церковь, от которой он отказался. В отношении графа Толстого Церковь констатировала то, что граф Толстой отказался быть православным христианином… Мы не отрицаем, что это гений литературы, но у него были произведения, которые явно антихристианские, и он сам отказался быть членом Церкви».
Не по силам мне, конечно, показать доподлинную суть тех давних событий, я просто попытаюсь выяснить, есть ли в тех давних поступках и действиях Толстого какие-нибудь неразгаданные намёки. Таят ли эти намёки нужную мне надежду.
Итак, в конце октября 1910 года Лев Толстой неожиданно для всех покинул Ясную Поляну. Книга, которую он читал перед уходом, – «Братья Карамазовы» Достоевского. Считается, что образ старца Зосимы и повлиял на желание писателя уехать в Оптину Пустынь. Свидетельств о том, что Толстой ехал в Оптину с совершенно определённой целью – встретиться с тамошними старцами, существует множество.
Об этом, в частности, пишет личный врач писателя Д. П. Маковицкий и некоторые другие современники. Возникает резонный вопрос, зачем Толстому была нужна эта встреча? Неужели только для того, чтобы снова сказать о своих антиклерикальных убеждениях?
Нет, надо думать, что Толстой сомневался и хотел ещё раз говорить со старцами. И тогда уже или остаться со своим мнением, или согласиться с их доводами и мудростью.
Известный знаток жизни Толстого В. Никитин пишет, что, приехав в обитель, он, Толстой, долго ходил около ограды оптинского скита, но не вошёл в него. Было похоже, что он не нашёл в себе сил переступить порог монастыря и скита…
В книге А. И. Ксюнина «Уход Толстого» (СПб., 1911) содержится важное свидетельство оптинского старца Варсонофия: «Гостиник пришёл ко мне и говорит, что приехал Лев Николаевич Толстой и хочет повидаться со старцами. “Кто тебе сказал?” – спрашиваю. “Сам сказал”. – “Что же, если так, примем его с почтением и радостью”».
Ещё два раза подходил писатель к неодолимому замшелому входу в монастырский скит, но так и не вошёл… Что-то необоримо роковое не позволило ему это сделать…
Далее, уже 29 октября Толстой покинул Оптину старческую обитель и отправился в ближайший Шамординский монастырь. Здесь исполняла послушание его сестра Мария Николаевна.
О подробностях этой встречи можно узнать из записей её подруги, тоже инокини: «Приехав в Шамордино к Марии Николаевне, он радостно сказал ей: “Машенька, я остаюсь здесь!”. Волнение её было слишком сильно, чтобы поверить этому счастью. Она сказала ему: “Подумай, отдохни!”. Он вернулся к ней утром, как было условлено, но уже не один: вошли и те, что за ним приехали. Он был смущён и подавлен и не глядел на сестру. Ей сказали, что едут к духоборам. “Левочка, зачем ты это делаешь?” – воскликнула она. Он посмотрел на неё глазами, полными слёз. Ей сказали: “Тетя Маша, ты всегда всё видишь в мрачном свете и только расстраиваешь папу. Всё будет хорошо, вот увидишь”, – и отправились с ним в его последнюю дорогу”.
Опять роковая и совершенно не нужная несообразность, которая лишает последние дни великой жизни необходимой логики. Есть какой-то очень неприличный привкус у этого поворота судьбы и в том, что инициировала этот нескладный зигзаг дочь Александра, тоже в определённой степени одержимая, у которой, к тому же, обнаружились уже нелады с половой ориентацией…
И вот Толстой посажен в поезд. По дороге, однако, он так заскорбел душой и телом, что вынужден был сойти на знаменитой с тех пор станции Астапово. У Толстого развилось опасное воспаление лёгких. В таком возрасте это равносильно смертному приговору. Понятно, если бы Толстой остался в монастыре, он бы жил ещё и думал.
Его помещают в комнатах начальника местного участка дороги И. И. Озолина.
Узнав об этом происшествии, митрополит Санкт-Петербургский Антоний шлёт телеграмму со своими указаниями епископу Вениамину, в епархии которого находилась Оптина пустынь. Решено было направить к Толстому старца Иосифа. Толстой в это время уже в таком состоянии, которое не оставляет шансов…
Недавно стали известны воспоминания игумена Иннокентия (бывшего оптинского послушника), опубликованные в 1956 году в Бразилии. В них есть сведения о другой телеграмме, посланной уже самим умирающим Толстым тому же старцу Иосифу в Оптину пустынь. В телеграмме он просил прислать к нему священника. Тут уж особенно ясно становится, зачем Толстому в этот решительный миг стал нужен батюшка. Как я говорил уже, перед смертью за священником посылают не для того, чтобы вести богословский диспут с ним…
После того, как телеграмма была получена, старцы собрались на совет. Вместо вовсе немощного и тоже больного Иосифа к Толстому послали преподобного Варсонофия.
Между тем у постели умирающего начинается нечто уже совершенно необъяснимое и противоестественное. Будто кто-то невидимый и страшно заинтересованный в особом исходе дела, употребил для того свою тайную безотказную режиссуру. Толстой оказывается полностью во власти толстовцев.
Они-то и решают дальнейшее.
Старец Варсонофий к Толстому не допущен. Даже Софье Андреевне было отказано в прощальном поцелуе и христианском благословении. Именно по той причине, что оставалась она истинно верующей и могла повлиять на мужа совсем не так, как хотелось того агрессивному толстовству.
Тут опять вся ответственность за происходящее ложиться на Александру Толстую, да ещё на тогдашнего главу лицемерных, в основном, сторонников толстовского учения Владимира Черткова. Фамилия говорящая.
В беседе епископа Тульского Парфения с жандармским офицером Савицким, который дежурил в день смерти Толстого на станции Астапово, есть знаменательные слова о том, что Толстого «буквально содержали в плену и делали с ним, что хотели».
То же подтвердил сын Толстого Андрей Львович.
Старец Варсонофий добавил свой штрих к картине: «Как ни силён был Лев, а вырваться из клетки так и не сумел».
Мне кажется, что уже этого достаточно, чтобы сделать однозначный вывод – Толстой не ответственен за то, что с ним происходило в последние мгновения жизни. Ни по земными законами, ни по небесным…
Нет, конечно, во всём этом прямого указания на то, что Толстой точно хотел мира своей измученной душе, но Ивану Бунину, например, то, что тогда происходило, дало повод задать вполне логический вопрос: «Но что было бы, если бы Александра Львовна допустила его (старца Варсонофия) к отцу?» – и отвечает: «Можно предположить примирение с Церковью».
Есть одно косвенное свидетельство того, что подобный исход последней драмы Толстого был бы именно таким.
Тут надо вернуться к событиям осени 1904 года. Тогда умирал младший брат писателя, тоже толстовец, Сергей Николаевич. И вот как это событие описано со слов сестры их, при том присутствовавшей, Марии Николаевны, той самой инокини, к которой Толстой приехал в последние свои дни: «Когда нынешнею осенью заболел к смерти брат наш Сергей, то о болезни его дали мне знать в Шамордино, и брату Лёвочке, в Ясную Поляну. Когда я приехала к брату в имение, то там уже застала Льва Николаевича, не отходившего от одра больного. Больной, видимо, умирал, но сознание было совершенно ясно, и он мог говорить обо всём. Сергей всю жизнь находился под влиянием и, можно сказать, обаянием Льва Николаевича, но в атеизме и кощунстве, кажется, превосходил брата. Перед смертью же его что-то таинственное совершилось в его душе, и бедную душу эту неудержимо повлекло к Церкви. И вот, у постели больного, мне пришлось присутствовать при таком разговоре между братьями: “Брат”, обращается неожиданно Сергей ко Льву Николаевичу: “как думаешь ты: не причаститься ли мне?” – Я со страхом взглянула на Лёвушку. К великому моему изумлению и радости, Лев Николаевич, не задумываясь ни минуты, ответил: “Это ты хорошо сделаешь, и чем скорее, тем лучше!”.
И вслед за этим сам Лев Николаевич распорядился послать за приходским священником.
Необыкновенно трогательно и чистосердечно было покаяние брата Сергея, и он, причастившись, тут же вслед и скончался, точно одного только этого и ждала душа его, чтобы выйти из измождённого болезнью тела».
И как жаль, что рядом с самим Толстым не оказалось в нужные мгновения столь же мудрого и независимого от земных непрочных истин человека.
И разве это не документ и не окончательная и фактическая бумага, на которой записаны последние слова его перед смертью: «Бог есть то неограниченное Всё, чего человек сознает себя ограниченной частью. Истинно существует только Бог. Человек есть проявление Его в веществе, времени и пространстве. Чем больше проявление Бога в человеке (жизнь) соединяется с проявлениями (жизнями) других существ, тем больше Он существует. Соединение этой своей жизни с жизнями других существ совершается любовью. Бог не есть любовь, но чем больше любви, тем больше человек проявляет Бога, тем больше Он истинно существует».
Последние его мысли были о Боге и Царствии Небесном».
<…>
Я тут должен, конечно, попросить прощения, пожалуй, у тех, кому эти мои рассуждения о Льве Толстом покажутся непомерно длинными, и тем более у тех, кому они покажутся не совсем уместными в этой книге… и вообще…
Но этим нечаянно родившимся очерком я хотел высказать, кроме всего прочего, безмерное своё уважение к хорошим книгам, в том числе и к книгам Валентина Булгакова, которые не оставляют равнодушным, которые будят мысль и творческое воображение. Которые делают живой человеческую мысль…оплодотворяют её своею животворной силой…
Жизнь ради русского имени
Михаил Михайлович Новиков (1876–1965)
Выдающийся зоолог, известный общественный и государственный деятель. Гласный Московской Городской думы (1909), депутат IV Государственной думы (1912), член партии кадетов, ректор Московского университета (1919–1920).
След в России
Окончил курс на естественном факультете Гейдельбергского университета в Германии. Специализировался в области зоологии, ботаники, палеонтологии у А. Косселя (будущего лауреата Нобелевской премии). По окончании курса получает степень доктора натурфилософии с оценкой summa cum laude («с высшим отличием»). Тема его диссертации, которую он защищал уже в Московском университете, была сенсационной и легендарной, и это сразу прославило его имя. Он открыл у некоторых животных… третий «теменной» глаз. Работал в Институте сравнительной анатомии Московского университета. В 1906-ом году получил звание приват-доцента и для углубления научного образования опять отправился на два года за границу. Работал в Гейдельберге и Париже. По возвращении в Россию жизнь Новикова пошла двумя, одинаково важными параллелями: академической и общественной. Он избирается гласным в Московскую Городскую думу, где будет плодотворно работать в течение десяти лет. Февральскую революцию Новиков в числе многих других представителей либеральной интеллигенции встретил как процесс освобождения жизни и науки. Съездом кадетской партии в июле 1917-го года выдвинут кандидатом в депутаты Учредительного собрания. Занимается вопросами народного образования. По его инициативе были реформированы некоторые учебные заведения, созданы новые вузы: Киевский и Харьковский коммерческие институты, Тифлисский университет. При его участии была создана специальная комиссия по созыву общероссийского съезда, посвящённого реформе образования. Предполагалось полностью пересмотреть университетский устав и законодательство по высшей школе. Россия могла бы получить систему высшего образования, которая таила новые возможности и перспективы для развития русской науки, культуры и страны в целом.
В годы войны становится председателем Московского отделения Комитета помощи военнопленным, награждён орденом Международного Красного Креста.
Новиков продолжал пользоваться значительным авторитетом и после Октябрьской революции: в 1918-ом году становится деканом физико-математического факультета, а в марте следующего года его избирают ректором Московского университета. Некоторое время он являлся ещё и председателем Научной комиссии при Научно-техническом отделе ВСНХ, которая занималась планированием и экспертизой в области науки и техники.
Причины изгнания
Уже на склоне лет, Новиков в знаменитых мемуарах «От Москвы до Нью-Йорка: Моя жизнь в науке и политике» напишет и об этом: «Я добровольно не ушёл в эмиграцию, а дождался того, что сама Советская власть принудила меня покинуть родину. Но к этому присоединились ещё два важных момента. Во-первых, я не чувствовал себя вправе покинуть Родину-мать, когда она находилась в жестоко болезненном состоянии и когда мне казалось, что я, хоть в малой мере, могу облегчить её страдания. А во-вторых, мы, члены оппозиции по отношению к прежнему правительственному режиму, видели, что новая власть усвоила себе те методы произвола, с которыми мы были знакомы и прежде, но которые она вознесла на гораздо более высокую ступень».
По списку антисоветской интеллигенции, подлежащей высылке в августе 1922-го года, Новиков числился в составе московской группы, состоявшей из 67 человек. В выписке из протокола Заседания Коллегии ГПУ от 25 августа 1922-го года указано: «Слушали: Дело № 15600 Новикова Михаила Михайловича, обвинённого в антисоветской деятельности. Арестован 16 августа с.г. Содержится во внутренней тюрьме ГПУ. Постановили. На основании п. 2 лит. Е положения о ГПУ от 6/11 с.г. выслать из пределов РСФСР за границу. Освободить на 7 дней, с обязательством явки в ГПУ по истечении указанного срока». «Моя жизнь на родине, посвященная науке и России, кончилась, – писал он об этих днях. – Начиналась новая жизнь на чужбине, которая часто омрачалась всевозможными беженскими скорбями и трудностями. Но и её я старался наполнить и оживить научной работой и служением русскому народу».
Пошёл отсчёт новому, эмигрантскому этапу его долгой жизни.
От первого лица
Вспоминая о времени, наступившем после октябрьского переворота, Новиков, писал: «Преподаватели, студенты и служащие университета постоянно находились под дамокловым мечем обыска и ареста. И надо сказать, что этот меч нередко обрушивался на членов нашей академической семьи, и особенно часто, конечно, на профессоров. Хлопоты об освобождении их и являлись обычным поводом моих посещений Наркомпроса. Помню, в одно из таких посещений я упрекнул М. Н. Покровского (заместитель Луначарского по Министерству народного просвещения. – Ред.) в несправедливости и излишней жестокости по отношению к лояльным гражданам. На это он мне ответил: “Вы, как биолог, должны знать, сколько крови и грязи бывает при рождении человека. А мы рождаем целый мир”».
Что он сделал в Европе
В Берлине Новиков принимал активное участие в организации Русского научного института, объединившего многих талантливых ученых-эмигрантов. На некоторое время переезжает в Гейдельберг и, наконец, присоединяется к Русской академической группе эмигрантов в Чехословакии. В Праге Новиков участвует в организации Русского народного университета. «Я находился во главе его ровно 16 лет – рекордный срок в моей пёстрой, калейдоскопически менявшейся жизни»
Одной из самых ярких страниц эмигрантской жизни Новикова наряду с ректорством в народном университете стало активное участие в создании Русского культурно-исторического музея. С просьбой о помощи в его организации к Новикову обратился, как мы помним, последний литературный секретарь Л. Н. Толстого В. Ф. Булгаков, немало сделавший для сохранения российского историко-культурного наследия в Чехословакии.
В тех же воспоминаниях Новиков писал о главной цели музея: «Задачей музея должно было явиться собирание памятников науки и искусства, а также других предметов, относящихся к истории, творчеству и быту русского зарубежья. Основная же цель заключалась в том, чтобы показать, что наши беженские массы не являются отбросами Родины, бессильно барахтающимися в непривычной для них чужой обстановке. Наоборот, во всех странах своего рассеяния они сейчас же берутся за творческий труд, обогащая культурное богатство приютивших их народов своей научной и художественной продукцией. Таким образом, слава русского имени распространится по всему свету русского зарубежного населения вообще».
В эмиграции он продолжал ощущать себя частью великой русской культуры, а свои научные достижения обычно рассматривал как успех «ради русского имени». Это выражение Д. И. Менделеева он повторял часто. В Советской же России знали о работах Новикова, использовали и развивали его идеи, но имя, понятное дело, обходили молчанием.
В августе 1949-го года Новиков, опасаясь новых преследований советской власти, укрепившей своё победное влияние в Европе, вместе с семьёй переехал в США. Здесь он руководил Русской академической группой, участвовал в деятельности Пироговского общества, выступал с публичными лекциями. В конце 1954 года профессор Новиков возглавил Организационный комитет по празднованию в Нью-Йорке 200-летнего юбилея Московского университета. В это же время Гейдельбергский университет наградил его «золотым докторским дипломом». В 1957 году Новиков был избран действительным членом американской Академии искусств и наук.
Он автор 120 книг и статей естественнонаучного и публицистического характера, изданных на многих европейских языках. В том числе книги ценнейших мемуаров «От Москвы до Нью-Йорка: моя жизнь в науке и политике» (Нью-Йорк, 1952). Его научные труды так же получили широкое признание в Европе и Америке.
Скончался Михаил Михайлович Новиков на 89-м году жизни в Нэйаке, под Нью-Йорком. Похоронен на кладбище православного Новодивеевского монастыря. Его деятельность как в России, так и за рубежом – замечательный пример служения науке и просвещению.
«ОГПУ распространило глубоко оскорбительную сплетню»
На что особенно обиделись пассажиры «Философского парохода»
В ночь с 16 по 17 августа 1922 г. и Москве и Петрограде арестовано более ста известных представителей русской культуры и науки (операция на Украине прошла в ночь с 17 на 18 августа). Активная фаза операции продолжалась около трех недель: с середины августа до первых чисел сентября 1922 г. В квартирах лиц, отсутствовавших во время операции, проводились обыски и высылались наряды в места их возможного местонахождения, ставились засады и так далее. В ГПУ, куда попал Новиков, он встретил трех своих коллег по Московскому университету: профессоров А. А. Кизеветтера, Н. А. Бердяева, С. Л. Франка и члена Научной комиссии ВСНХ – А. И. Угримова. Всем им было предъявлено обвинение в контрреволюционной деятельности и требование в семидневный срок покинуть пределы России. Итак, сигнал был дан, и аресты посыпались на петербургскую, московскую, киевскую, а также и на провинциальную интеллигенцию (Казань, Одесса).
Профессор Михаил Михайлович Новиков был арестован в третий раз по обвинению в антисоветской деятельности спустя несколько месяцев после второго ареста. Ниже приведено содержание некоторых архивных документов, которые касаются ареста М. М. Новикова, а также некоторых не вполне ожидаемых обид изгоняемой интеллигенции на НКВД-ОГПУ.
