Самоубийство Пушкина. Том первый
И вдруг мне попалась в киоске прекрасная книжка Валерия Петровича Зиновьева «Мифологические рассказы русского населения Восточной Сибири». Надо прямо сказать – отрадная книжка. Окончательно составлена она чуть ли не в восьмидесятых годах нашего столетия. И почерпнута она как бы из совсем незамутнённого родника, неиссякаемого родника той самой народной словесности, по которой ныне всемерная печаль. И о гаданиях там сказано живыми людьми. Может быть, даже и не совсем старыми. И представилось мне при чтении этой книжки, будто на старом израненном берёзовом стволе появились новые зелёные побеги – вечный символ незатухающей, непрекращающейся жизни. В данном случае имею в виду жизнь духа… Трогательную, веками изгоняемую, всегда запретную, почитаемую ненужным заблуждением и вздором, но неистребимую сторону живой души народа. И уже этим достойной всяческого сочувствия.
рассказы народов Восточной Сибири
«425. …Была в девках, так гадала. На святки. Обязательно ночью в бане.
Ставили два зеркала, одно спереди, другое сзади, чтобы зеркало в зеркало было. А перед собой ставили стакан с чистой водой, а на дне кольцо обручальное. Терпение нужно было большое, чтобы ждать.
Мне в кольце парень появился в белой рубахе с накладенными рукавами, в шкирах и босиком. Совсем незнакомый. Это мне муж явился.
Потом так и было. Приехал к нам в Знаменку парень, жил по соседству, всегда босиком ходил. Как пришёл он к нам в шкирах да в рубахе с накладенными рукавами, я так и захохотала:
– Жених явился!
А гадают по-разному. На бобах, ишо на воске. Кому че выйдет.
А ишо петуха с курицей отпускали к зерну. Если петух запоёт – значит, девка замуж выйдет, а если курица человеческим голосом заговорит – в девках ишо останется.
426. Была у нас девка с одним глазом. А мать-то её на рождество уехала. Она, Катюшка-то, зеркало взяла, две свечи с церквы поставила, материно венчально колечко в стакан бросила и против зеркала поставила. А сама рядом села. И надо, чтоб тихо-тихо было.
А мы сидим на койке все.
Ну вот, зеркало потемнело. Она нас тихонько позвала. В зеркале колосья, трава заколыхалась, выходит из неё мужчина в пинжаке, шляпе, с тростью, а брови и ресницы у него густушши-густушши.
Катюша уехала в Нерчинск, вышла там замуж. Я её мужа-то увидела: хоть и без трости был, а по бровям, ресницам я его сразу признала.
427. Девки тоже всей беседой побежали в нежилой дом слушать. Ну, и заворожились: если замуж выйду, так стаканом забренчите, а умру, так гроб затешите. Вот слушают. Их четверо.
И одна была кривая. Ну и вот, эти как заворожились все – стаканом-то забренчало! Они и правда все вышли; а ей гроб затесали, доски тешут и кидают!
Мы, говорит, как дунули, опереживам! Друг дружку сталкивам, падаем! (…) Вот бежали дак бежали! Прибежали, ну, ничего – беседа же. Стали опять сидеть.
А она потом умерла. Не вышла замуж, в девках умерла. (…)
428. Я вот боялась ворожить, не ворожила, а для любопытства ходила. Вот тут недалеко дом стоял, сейчас в нём живут люди. Моей сестры золовка была:
– Пойдемте ворожить. И деверь пришёл:
– Но, да пойдёмте ворожить.
Нас мать научила, моя мать… Как раз в полночь мы пошли ворожить. Мама нам запоя надела (ну, вот, примерно, передники вот эти) на всех.
– Ну, идите, – гыт, – вот наберёте, когда снег, тогда посейте и говорите: “Где моя судьба, там собачка лай”. Падайте, слушайте.
Вот мы пошли.
Сперва моя подруга начала ворожить. Мы все упали. Она это сказала и упала. Мы лежим, слушаем. И вот далеко-далеко внизу как щенок визжит: тив-тив – тив-тив – лает. Она спрашивает:
– Что, слышите?
– Слышим.
Ну, она встала. Друга начала ворожить. Опять тоже так же набрала снегу, сказала, упала, и мы падам, слушам. У этой близко, вверху, тоже как щенок визжит.
Вот теперь моей сестры деверь пошёл ворожить. Это надо на росстани, а росстань-то недалеко была, три дороги. И мы вот между имя и ворожили. Он только упал и – вот тебе нате! – послышалось, как есть вот фуганком: дзю! дзю! – и вроде доски бросают, вот так вот, тешут, рубят, как вроде кто плачет. Ой, прямо шкуру обдират!
Мы встали, ушли. Я не стала ворожить. Пришли, матери рассказали. Мать говорит:
– Неужели ты, сват, уйдешь на службу, тебя война захватит да убьют тебя? Это не к добру-у эдак-то слышать… А у тебя будет вверху жених, а у той подруги будет нанизу жить.
Одна ушла в Кангил замуж, далеко. А эта за Рязанцева, недалеко туды вверх ушла. А этот, значит… Они в Родионихе косили (он уже большой, мужиком был, им уже надо было на службу идти), они, значит, в Родиновой косили. Накосили, надо зарод было огородить, поехали домой. Они поехали, жерди наложили, колья нарубили, он сел на этот воз и поехал. Ехал, упал с воза – готово, умер. Скоропостижно помер…
429. А вот я в Тарге жила, вот ворожили тоже. Дак сидели, сидели до какой поры, собрались, маскаровались бегали, всё.
Вот сестра моя и говорит:
– Но, ребяты, идите к этому – забыла, как звали мужика-то,– к Ефрему, там амбар замкнёте и будете под амбаром слушать, что будет.
Взяли петуха. Мы пошли, значит: мой племянник, моя племянница, потом две подруги и этого племянника товарищ, Юрганов Мишка, такой был отчаянный. Она ему, значит, эти рождественски головешки дала (это в первый день печку топили), всем по христовой свечке дала, по такому огарку. Пошли, петуха взяли, шило взяли (в крайнем случает че получится – ткнуть, он чтоб спел). Вот пришли тихонечко, ну, ни одна собака не лаяла даже. Сели. Вот одна тутака была уж тоже просватана, но она:
– Давай я сяду: уйду ли нет я за того парня замуж. Вот, тепери замкнула этот замок… Мы стоим, слушам.
Она нас спрашивает:
– Чё, слышите? Мы говорим:
– Слышим.
Вот как есть музыки играют и пляшут, поют – всё как-то браво!
Вот, теперича, Варварой девчонку звали, годов четырнадцати, она тоже загадала: “Че в нынешнем году мне будет?” Когда загадала, замкнула и села под замок, сидит. И вот долго-долго мы стояли, ой-е-е-ей! И вот будто как рыдают: над покойником воют – так же. И вот как вроде попы поют и всё тому подобно. Так страшно – дак шкуру обдират!
И ни один парень не сел, сразу все встали, пошли, ушли. Не знай бы чё дальше было, и вот она пришла, значит, даже домой- не зашла, никак. К нам пришла сюды.
– Я, – говорит, – боюсь домой-то. Вы меня проводите. Её потом проводили.
А я сразу спать легла. Меня потом давай будить:
– Ты чего же? Все ворожат, а ты че же не ворожишь? – Это девка тут ворожила, которая просватана… все ребяты… все выворожили. Теперича меня сестра разбудила да говорит:
– Садись, Ариша, ворожи. Я говорю:
– Но я боюсь.
– Ну, ничаво! Вот так вот, карточку тебе покажут фотографическу, и ладно.
Вот я села. Она говорит:
– Возьми воду-то разбулькай.
Я разбулькала… Вот вроде дым вышел сперва, потом лодка, ли хто ли… И через долго время выходит парень. Такой-то чупистый, белай – так о-ей-ей!
Я говорю:
– Идите смотрите, кто-то вышел. Какой вышел парень, я узнать не могу.
А сестра-то подошла да говорит:
– О-ой, это… подруга ворожила, это её стакан. Погоди, – говорит, – Ариша, я тебе новый стакан, другой стакан дам.
Дала стакан мне, дала кольцо обручально, яркое, и, значит, бумажку подостлала.
– Но, теперь садись смотри. – Да ещё сказала: – Если умереть – гроб выйдет.
Вот я боюсь этот гроб-то… Но, я говорю, в зеркало смотреть не буду, сразу вот так в стакан колечко опустила и смотрела. Немножко посидела…– и вот выходит, значит, как есть фотокарточка: я сама стою подвязана… Тепериче, я маленько погодя побулькала воду, опять вода устоялась – вышел стул венский… и вот так нога протянута… Я опять побулькала – и вот как раз вот этот мой наречённый вышел, в чём венчался, в ём и вышел, весь как есть: рубаха, значит, у него чёрна была, воротничок этак отвороченный, там подклад белый, тепери, френчик был (он венчался), карманы, всё.
Вот я его узнавать – никак узнать не могу. Кто же такой? То ли брат мой, то ли кто… Я говорю:
– Ну, погоди-ка, посмотри-ка. Кто он такой вышел? Я, – говорю, – узнать не могу.
Она подошла да говорит:
– Ой, – говорит, – Ариша, какой-то ещё служащий. Смотри-ка, ещё воротничок, – говорит, – беленький у него (а это подклад).
Вот Яков подошёл и говорит:
– Паря, это… Это ведь Максим Павлыч вышел. Ивана Кондратьевича шурин.
А я потом взглянула:
– О-о, нет! Это тогда старший. Это Егор вышел. И вот за Егора ушла!.. Никому не верила, а вот самой, действительно, в колечке вышел.
430. Один раз жениха-то я выворожила, правду…
Это в Новый год первый блин испекешь и беги с ём на росстань. Вот я и вылетела! Блин-то испекла не сама, а тётка.
– Беги скорей! – говорит.
И я полетела на росстань. А у нас работник жил, табун всё рано поил. Его звать Минька. Но, я вылетела, а он гонит табун-то поить. Я пришла и говорю тётке:
– У меня будет работник муж-то.
Она говорит:
– Никого не работник, а у тебя Митя будет.
Он Митя и вышел… Один раз только поворожила – сразу и выворожила.
431. Тут я один раз ворожить вздумала. Но вот, говорили, что в Новый год… По старому он был четырнадцатого января. Тогда один его праздновали, а сейчас два Новых года: старый и новый.
Ну, и я где-то услышала, что надо сор вымести в комнате и его… в запоне на росстань вытащить, бросить и послушать, что где.
А у нас за рекой вот тут, на берегу-то, дедушка Степашка жил. Старенький он, а у него бабушка Степашиха, ишо была жива. Я вымела это утром-то рано (до свету надо), вымела скоре, а мама-то заметила, что я ворожу.
Вымела сор, склала в запои и пошла сюды – тут у нас вот так дорога была, так была дорога и сюды дорога. А я между их-то вышла на мысок-то, сор-то бросила, да и стою, слушаю. А дедушка Степашка стоит во дворе кашляет. Коням сено бросал…
Потом я пришла, а мама-то меня спрашивает:
– Че выворожила? Кого выворожила?
– Ой, ничё не выворожила. Дедушка Степашка кашлят во дворе.
А она надо мной:
– Ну бабушка Степашиха умрёт, ты за дедушку замуж выдешь.
Как счас помню, а я невзлюбила: ну, ёе же, я почто же, за дедушку пойду?!
А, правда, вот вышло же имя у меня – Степан же».
* * *
В русском суеверии девичьи гадания насчитывают столько вариантов, что все их собрать вряд ли возможно. Во всяком случае, Владимир Даль, выделивший в своём собрании русских пословиц, поговорок и примет специальный раздел, посвящённый им, считал это дело архитрудным. Какой-нибудь современной эмансипированной донельзя девице может показаться уже смешной та настойчивость, с которой все эти приметы и предречения крутятся вокруг возможности скорейшего замужества. Вероятно, это и в самом деле было главным и важнейшим событием в народном житейском регламенте. Кажущаяся простота этих суеверных предначертаний, конкретность желаний, которыми они рождены, очень мудры в той своей части, что они не давали возможности ошибаться в главном назначении женщины, в способе осуществления своего права на счастье и довольство жизнью. Теперь в этом деле возникла основательная путаница. Соревнование за мужские права, в которое вовлечена женщина, скорее всего не по своей воле, застит в прекрасных глазах подлинный смысл её существования, вернейший путь быть удовлетворённой своим житейским укладом, обрести душевный покой, наконец. «На каждую бабу, которая в райкоме сидит, надобно найти бы мужика, которого рожать научить можно», – такой виделся путь к уравновешению женского стремления сравняться с мужчинами в деловой жизни, к равноправию полов моей деревенской, не лишенной мудрой наблюдательности матери. Женщина, за делами забывшая родить ребёнка, это первейший знак вырождения рода человеческого, угроза ему страшнее бомбы.
* * *
…Там чудеса: там леший бродит, русалка на ветвях сидит… Такой увиделась однажды Пушкину старая матушка-Русь.
Было такое. Коллективное воображение прошлых веков понасоздавало всяческих таинственных нфернальных персонажей. Так упражнялись наши предки в особом роде фантастического творчества. Но, и не вовсе бесполезны были эти устные сказания. Охрана строгих моральных предначертаний обязательно присутствовала даже в этих бесшабашных и, с первого взгляда, бесполезных сказаниях. Человек, живущий по правде, праведный и твёрдый, никогда не подпадёт под власть нечистой силы, которой множество и которая так и ждёт, чтобы добрый человек хоть на мгновение забылся, отвлёкся от заповеданных правил народной чести, христианских обычаев. Откуда же она взялась, вся эта нечисть, на нашу нравственную погибель?
На подобный вопрос знаменитому уральскому бытописателю Иоасафу Железнову его знающий собеседник когда-то ответил так:
– Говорят, когда Господь сверзил сатану и дьяволов его с небеси, тогда все дьяволы и посыпались на землю, словно дождь. Которые с сатаной попадали в тартар – в треисподний, те в тартаре основались; которые попадали в воду, те в воде завели себе гнездо; которые попадали в лес, те в лесу остались,– это, должно быть, и есть те самые лешие,– а которые попадали в дома к людям, в трубы ввалились – те в домах приютились, в подпечках: вот эти-то самые и есть наши домовые. Живя меж людей, домовушки попривыкли к людям и обрусели, то-ись, от настоящих-то чертей отстали; по крайности вреда людям не делают, окромя лишь того, что в иную пору балуют от скуки ли, от другого ли чего – Бог знает,– к примеру, нелюбимую лошадь, как я тебе давеча говорил, мучают и со двора сживают, да разными предвещаниями людей слабодушных, робких стращают…
Стало общим местом и чуть ли не признаком хорошего тона винить русского человека в беспробудном пьянстве, которому, якобы, предаётся он издавна и без малейшего зазрения совести. Национальная черта эта изобретена известного рода публицистами в последнее время. Злонамеренный поклёп этот отметается уже тем, что даже в суеверных сказаниях своих наш народ чётко обозначил своё отношение к этому делу, отметив его клеймом «наваждения», от которого в выигрыше исключительно тёмная и нечистая сила.
Некий молодец, говорит одна из таких легенд, с малых лет приобык к водке, да так, что когда стал хозяином и некого было бояться, пропил всё своё добро на смех людям, на пущее горе жены и детей. Насмешки и ругань не давали ему прохода.
«Дай-ка я удавлюсь, опростаю руки. Некому будет и голосить, а ещё все будут рады!» – подумал молодец, а вскоре и всем стал об этом рассказывать.
Один старичок к его речам прислушался и посоветовал:
– Ты вот что, друг, когда пойдешь давиться или заливаться (топиться), то скажи: душу свою отдаю Богу, а тело чёрту. Пущай тогда нечистая сила владеет твоим телом!
Распростился мужик с своими, захватил вожжи и пошёл в лес. А там всё так и случилось, как быть надо. Явились два чёрта, подхватили под руку и повели к громадной осине. А около осины собралось великое сборище всякой нечисти: были и колдуны, и ведьмы, и утопленники, и удавленники. Кругом стоят трясучие осины, и на каждой сидят по человеку и все манят:
– Идите поскорее: мы все вас давно ожидаем!
Одна осина и макушку свою наклонила – приглашает. Увидели черти нового товарища, заплясали и запели; на радостях кинулись навстречу, приняли из рук вожжи, захлестнули на крепкий сук – наладили петлю. Двое растопырили её и держат наготове, третий ухватил за ноги и подсадил головой прямо к узлу. Тут мужик и вспомнил старика и выговорил, что тот ему вывел.
– Ишь, велико дело твоё мясо, – закричали все черти. – Что мы с ним будем делать? Нам душа нужна, а не тело вонючее…
С этими словами выхватили его из петли и швырнули в сторону.
В деревне потом объяснил ему тот же старик:
– Пошла бы твоя кожа им на бумагу. Пишут они на той бумаге договоры тех, что продают чертям свои души, и подписывают своей кровью, выпущенной из надреза на правом мизинце.
Так как во всякого человека, которого бьёт хмелевик (страдает запоем), непременно вселяется чёрт, то и владеет он запойным в полную силу: являясь в человеческом виде, манит его то в лес, то в омут. А так как бес выбирает себе место прямо в сердце, то и не бывает тому несчастному нигде покоя…
Сергей Максимов, записавший эту легенду, приводит и другие доказательства суеверной нетерпимости русского человека к пьянству. Согласно этому, само винокурение было подсказано нечистым. Гулял как-то чёрт с котомкой, прикинувшись странником, по русской земле. Попросил в одной избе хлеба. Там его угостили, чем могли. Хозяин попался бедный, но радушный. Растроганный черт и научил его тогда пиво варить. Открыли они вместе кабак, потом другой… Повалил народ в кабаки. Дошло дело до царя. Легенда того государя не называет. Разбогатевший на дьявольском промысле мужик открыл тайну царю, и тот завёл винокурение во всём государстве. Так от чёрта и повелось у нас пьяное дело искусственного веселья для…
О русалках. Лет тридцать назад деревню нашу (имею в виду конкретную, где жил) охватило модное поветрие. Теперь его определили бы нерусским словом «кич». Это, вероятно, обозначает безвкусицу. А может, и вкус, да только кажущийся нелепым и, на взгляд утончённых знатоков авангарда, диким. Хотя авангард, как сдаётся мне, превзошёл тот деревенский «кич» лишь гораздо большим отсутствием признаков мастерства и уважения к такому безусловному качеству любого труда, как профессионализм. А если вникнуть в истоки, то деревенский «кич» этот может оказаться и более серьёзным явлением в смысле своих символических памятей и знаков. Ну, да ладно… Детское любопытство моё потряс вот такой сюжет. Изображен он был на так называемой клеёнке, резко пахнущей чем-то ненатуральным, недеревенским. Казак в кубанке вытаскивал кинжал из ножен, а к нему тянула белые руки девица с рыбьим хвостом. Мне было жаль девицу, она казалась вполне беззащитной. Да ещё и хвост ей сильно мешал. Потом я узнал, что девица эта была грозным созданием – она могла казака насмерть защекотать казака с кинжалом, хотя я и по сию пору сомневаюсь, как это можно сделать со здоровым вооружённым молодым мужиком.
Однако, говорят, случаи таковые бывали.
И вот, чтоб, не дай Бог, ни с кем такой беды не приключилось, даю списать, стародавний рецепт.
«Кроме церковного ладана (незаменимого средства против всякой нечистой силы) – против чар и козней русалок отыскалось ещё снадобье, равносильное священной вербе и свечам страстной недели, – это “полынь, трава окаянная, бесколенная”. Надо только пользоваться её силою и применять её на деле умеючи. Уходя после Троицина дня в лес, надо брать эту траву с собою. Русалка непременно подбежит и спросит:
– Что у тебя в руках: полынь или петрушка?
– Полынь.
– Прячься под тын, – громко выкрикнет она и быстро пробежит мимо. Вот в это-то время и надо успеть бросить эту траву прямо в глаза русалке. Если же сказать “петрушка”, то русалка ответит:
– Ах ты, моя душка, – и примется щекотать до тех пор, пока не пойдёт у человека изо рта пена, и не повалится он, как мёртвый, ничком».
Пришла пора сказать еще об одном празднике, часть которого описана в этом отрывке. Праздник этот – русальная неделя. В русском распорядке главных веселий он был так велик, что его ещё недавно называли и почитали «зелёными святками».
Начинался этот семидневный Троицин день. Троицин день по народному календарю выпадает на седьмой четверг после светлой Пасхи. Собственно, вся эта неделя, последняя в мае, означает прощание с весной и встречу лета Господня. И очень напоминает по своему раздолью удалую масленицу, в которую прощаются с зимой.
Тут так же, как и на зимние святки, ходят ряженые и «славят» хозяев. Так же молодёжь озорует и придумывает себе самые разные забавы. Есть тут и гадания.
Однако есть и отличительное. Надо, например, выходить прощаться с русалками. Шествие обязательно начинает человек, который на древке несёт лошадиный череп. Остальная процессия выглядит чем живописней и бесшабашнее, тем лучше, потому что так веселее. Обязательны в толпе девушки, изображающие русалок. Как они добиваются сходства – зависит от их соображения и фантазии. За селом, надурачившись, стреляют холостыми патронами, бросают лошадиный череп, и на этом прощание с русалками заканчивается…
Но самое замечательное в этом празднике, конечно, давно забытое завивание венков. С песнями, хороводами, гаданиями. Какая благородная задача была бы выполнена тем, кто придумал бы – как всё это восстановить в народной жизни.
Утром рано, пока ещё не начался Троицин день, некоторые, самые нетерпеливые девчата уже проснулись и идут под окна подружек громко выговорить: «Троица по улицам, Семик за околицей». Это значит, что пора вставать и, украсив свой дом берёзовыми ветками, идти за околицу для главного праздничного действа. Из ближней рощи принесена большая и густая берёзовая ветка. Она воткнута в землю, на неё повязывают ленты. Начинаются хороводы под старинное пение, которому тоже надо учиться заново. Оживут ли древние песни-веснянки, похороненные под кожаными переплетами старых книг?
А гадают в эти русальные дни так. Плетут венки из берёзовых зелёных ветвей. Бросают их в реку. Чей поплывет, той счастье грядет. Если потонет, то это к беде…
* * *
…Бедная Мельникова дочь в «Русалке», обманутая, в безысходном горе своём, стараясь объяснить причину резкой перемены к себе ласкового прежде князя, спрашивает: «…иль его отравой опоили?». Отрава, или отворотное зелье, была когда-то в большом ходу. В этом слове «отрава» явственно слышится его основа – «трава». По этой фразе мельниковой дочки выходит, что Пушкин угадывал какой-то иной, может быть, первоначальный смысл этого слова. В самом деле отворотными (отвращающими от прежней любви) назывались в древнем народном знании и языке травы – росянка, свиные язычки, камчужник… В данном случае убито, отравлено чувство. Колдовские травы имели и такую силу.
Поговорим об этих травах, которые в системе русского суеверия главенствуют и которые, в самом деле, стоят нашего удивления и почтительного к себе отношения. Хотя бы потому, что очень буйно растут на нашей литературной почве и до сей поры.
Вот несколько строчек из вполне современного сочинения, которые немедленно будут узнаны всеми. Тайна обаяния того произведения, из которого они взяты, и заключается, пожалуй, в том, что трогает оно те самые тайные и сокровенные струны, которые настроены были в нашей душе в пору её языческого детства и отрочества.
«Ай да крем! Ай да крем! – закричала Маргарита, бросаясь в кресло.
Втирания изменили её не только внешне. Теперь в ней во всей, в каждой частице тела, вскипала радость, которую она ощущала как пузырьки, колющие её тело…».
Это из «Мастера и Маргариты».
Прежде того Маргарита раскрыла коробочку, которую подарил ей Азазелло. В коробочке был жирный желтоватый крем. Ей показалось, что он пахнет болотными травами и лесом.
Намазавшись кремом, Маргарита стала ведьмой.
Ведьмой только так и можно было стать.
Достаточно было натереть тело мазью, которая так и называлась – «ведьминой».
А ведьмы (это прежние, стародавние) способны были творить, особенно против соседей, разнообразные козни. И самое страшное то, что ведьма могла остановить у коровы молоко. Тут уж не надо долго думать, чтобы определить точно – поверье эти родилось в деревне, в деревенской среде. Ведь так и было, самое страшное, что можно приписать нечистой силе, самая страшная беда в прежнем крестьянском хозяйстве и дворе – утратить вторую кормилицу после хозяина – корову.
И не от удивительной ли метаморфозы, происходящей с луговой растительностью и непостижимым образом становящейся молоком, произошла вера в великую неразгаданную силу трав.
Вспомним названия некоторых. Разрыв.-трава, одолень-трава, мужской корень, сонное зелье, петров крест, трава-прикрыш.
От каждого названия отдаёт то силой, то тайной.
Любопытно было узнать, существовали и есть ли на самом деле такие травы. Откуда в милую траву столь великая вера?
Ведунов и колдунов не расспросишь. Хотя специалистов по травам и теперь великое множество. Древний способ врачевания целебной силой природного снадобья, разлитого в тончайших жилах растений, снова правит миром.
Бывшие ведуны теперь называются проще – травниками. Их окружают ныне тома вполне авторитетных, выверенных временем книг. И никто теперь не скажет так:
«Трава сия добра, а кто её знает, тот человек талант обрящет, а растёт красна и светла, листочки кругленьки, что денежки, собой в пядь, а цвет разный. Растёт кустиком по сильным местам раменским, ту траву держать торговым людям: носи при себе, где ни пойдешь, много добра обрящешь, а от людей честь будет и великою славой тот человек вознесётся».
Кто бы мог подумать, что всё это сказано о самом обыкновенном осоте.
И никто не поверит в наши дни, что есть такая мазь, которая поможет сделаться ведьмой.
