Зверь из бездны
– Не плачь! Мама спит. Не мешай ей…
– Пойдем к маме!
А мамы нет. И скорбью сжималась душа Вероники. Вспоминались недавние слова Лады: если она умрет, Вероника будет «мамой»… Успокоила девочку и прилегла на ладиной постели, рядом с Евочкой. Страшная усталость охватила ее тело и душу – словно надорвалась от непосильной тяжести. Горячая щечка ребенка прижалась к ее полуобнаженной груди, и от этого рождалась в ее душе невыразимая любовь и нежность, побеждавшие страх смерти и все страдания…
Опять хлопоты для Ермишки: надо гроб делать, а досок нет. Ободрал чужой сарай, – вместо трех нужных досок шесть с крыши снял, потому лес всегда нужен. Принес на балкон, постучал молотком по дну и похвастался:
– Прямо из магазина! Если бы вохры или синьки, выкрасил бы и крест обозначил.
На другой день к рыбакам из Севастополя человек пришел, знакомый, «из товарищей», и новости принес: большевики Перекоп взяли, и в городе большое беспокойство началось. Надо так думать, что дня через три-четыре красные в город войдут. Власти в смятении, взад-вперед в автомобилях мечутся. Рыбаки сразу все в большевиков обернулись и с белым домиком всякую дружбу прикончили: «гнездо контрреволюции» в этом домике, все лето «белогвардейцы» путались, через этот дом самому можно в чрезвычайку попасть. Помогать хоронить Ладу отказались.
Опять Вероника Ермишку должна была упрашивать.
– А что я скажу, если большевики спросят, почему с вами валандаюсь?
Опять ломался и куражился:
– Я человек сознательный и должен все завоевания революции охранять. Так ли говорю, товарищи?
– Верно.
За ночь, однако, Ермишка передумал: рано утром пришел с Харлампием и сказал, что «товарищи» разрешили.
Ладу похоронили, как она просила, рядом с отцом. Новой могилы не рыли, а раскопали отцовскую и поставили гроб на гроб. День был ветреный и дождливый, спутанный со снегом. Провожала только Вероника. Очень торопились и все сделали кое-как. И крест поставили криво… Вернулась Вероника с могилы в сумерках. Вся продрогла и промокла. Когда совсем стемнело, Ермишка пришел и стал с ней по секретному делу говорить: пусть барышня не сердится, что он ее при людях в контрреволюции «обложил», все это он так, для видимости, чтобы рыбаки ему не напакостили, красным он только прикинулся, а душой завсегда с белыми и с ней, с княгиней. Сам вызвался дров принести и галанку затопить, воды принести и самоварчик поставить.
– Разя я вас могу покинуть? Не сегодня-завтра большевики придут, а я…
– Я не верю. Распускают слухи…
– Какие же слухи, ежели с берегового пункта все солдаты и матросы разбежались.
– Что же делать?.. Ребенок без матери… сумасшедшая старуха…
– Нам с вами, княгиня, надо утекать. Евакуироваться. Так что ни вам, ни мне спасения не будет, потому как мы с вами белым передались…
Долго Ермишка шепотом уговаривал и советы давал: надо завтра, как маленько смеркнется, горами и лесами в Балаклаву пробираться, а оттуда в Севастополь:
– Кажний день теперь дорог. И надо сделать так, чтобы рыбаки не сразу спохватились. Лучше утечь невидимо. В этом доме остаться, все равно что добровольно в могилу лечь: никого не помилуют! Уж поверьте мне: здешним коммунистам все известно, как у вас офицеры танцевали и пьянствовали, и потом очень уж поручик Паромов с товарищами задирались…
Вот где он, поручик-то? Может, давно к коммунистам в руки попал? Вон, слух есть, что убитый человек в лесу татарами обнаружен. Не он ли? Нам надо утекать, княгиня. Я завтра вечерком пойду. Ежели решите со мной, будьте готовы…
Вихрем закружили мысли в голове Вероники; опять душа заболела по Борису, встревожилась страшными предчувствиями: в найденном татарами трупе, о котором рассказал ей Ермишка, душа прозревала страшное несчастие. Или Борис, или Владимир. Всю ночь не спала и все думала, как быть и что делать? Бросить ребенка с полоумной старухой и бежать с Ермишкой в Балаклаву?.. Евочка просыпается, тоже беспокоится:
– Тетя!.. А мама спит?
– Спит, спит… И ты спи. Христос с тобой.
– Ляг со мной!
Прилегла. Евочка схватила ручкой ее два пальца и не выпускала. Она так же делала с матерью: чтобы не ушла потихоньку…
Грохотало море прибоем, и чудилось, что она опять на фронте, что идет бой и грохают орудия… Стекала ритмическими каплями вода с крыши, позванивая о железо трубы, и чудилось, что стреляют где-то далеко из пулеметов… А то вдруг покажется, что в той комнате, напротив, стонет Лада:
– Ах!., ах!., ах!..
Соскочит и вспомнит, что Лада в могиле уже, и сделается страшно… Перекрестится, посмотрит на Евочку, тихо коснется ее личика губами и снова задремлет…
Только забудется, и вдруг точно кто-то толкнет в сердце, разбудит и спросит:
– А где Борис?
И опять вихрем закружатся мысли и запоет-за-тоскует душа, начнет рваться куда-то. Скорее, скорее, а то опоздаешь! Да, надо как можно скорее, в Севастополь: там все выяснится. Может быть, оба, и Борис и Владимир, ушли на фронт? Ведь теперь – это долг каждого честного патриота.
Вероника хваталась за эту мысль, как за последнюю надежду, и в ней на несколько минут находила защиту от охватывающего ее ужаса при воспоминании о найденном татарами трупе…
И так прошла последняя, самая мучительная и долгая ночь в белом домике. Рано утром проходивший мимо домика на дорогу Ермишка крикнул в окно Веронике:
– В Севастополе евакуация!
И сделал жест, напоминающий о необходимости бежать:
– Как стемнеет, буду ожидать на могиле…
Вероника молча кивнула головой.
Неожиданно оживилось пустынное море: по на-правлению Севастополя весь день тянулись транспорты. День был хороший, ясный, но море еще ворчало и сверкало темносиними и зелеными взмахами пенящейся волны, и в ней прятались пароходы, точно вдруг тонули, оставляя на поверхности одни дымки… Вероника поминутно выходила на балкон, смотрела на эти дымки, и душа ее наполнялась множеством всяких страхов и сомнений пред закрытою завесою будущих дней…
– Господи! Что же со всеми нами будет?
Уходила в комнату и, упав на колени перед образом Скорбящей Богоматери, молилась…
Глава тридцать пятая
Несколько раз Вероника пыталась поговорить со старухой: Евочку она возьмет с собой, а в Севастополе отыщет Бориса или кого-нибудь из знакомых и пришлет подводу, или, может быть, дадут катер, чтобы вывезти старуху в Севастополь. Говорила через дверь: старуха не отпиралась. Жива ли она? Пыталась заглянуть в окно, но оно было плотно занавешано темной шалью. Но что же делать? Что делать? Ходила в соседнюю дачу, просила, не возьмут ли старуху под свою опеку. Отказались: сами не знают, что делать – бежать или остаться. Остановила пробегавшего мимо окна Ермишку. Тот огляделся по сторонам и осторожно прокрался к окошку:
– В чем дело?
Сказала Ермишке про старуху, про ребенка.
– А Бог с ней! Она пожила достаточно. Куда с ней пойдешь? Она грузная, по рукам и ногам свяжет. Девчонку еще, пожалуй, можно, и то бы лишняя, а уж старуху… Она полоумная, ее в сумасшедший дом надо, в больницу.
– В больницу бы ее сдать.
– А как ее до больницы? На себе тащить?.. Нам с вами надо о себе подумать, а старуха… ничего ей не сделают, никому она не нужна… И что вам она, старуха? И опять, куда нам чужая девчонка? Кто родил, тот пускай и того…
– Жаль…
– Всех жалеть, так самому околеть! Вы поторапливайтесь. Как смеркнется, я около могилы ждать буду.
– Страшно ночью лесом идти…
– А это на что? – сказал Ермишка, показав вынутый из кармана револьвер в кобуре.
Странным показался Веронике Ермишка: возбужден, все оглядывается, в глазах чувствуется какая-то особенная тревога, в голосе – затаенная хитрость, в жестах – нервная торопливость. Говорит – словно торговец на базаре, расхваливающий свой гнилой товар и всеми силами старающийся обмануть покупателя: выходит так, что только он один и может спасти ее от неминуемого расстрела, потому что у него всякие документы есть: и белые, и красные, и зеленые, а по документам он женатый:
– А кто мою супругу посмеет тронуть? Так что я вам признаюсь – со мной будете, как у Христа за пазухой: я и в белой, и в красной контрразведке состою…
– Значит, и Богу, и Черту служите?
– А что поделаешь? Такое время теперь…
– Не пойду я с вами… – подумав, сказала Вероника.
– Как вам угодно… Почему же это вы сомневаетесь?
– Боюсь вас.
– Вот это обидно!.. Не заслужил…
Ермишка смущенно опустил голову и вздохнул…
Странный человек! Не поймешь его. Может быть, напрасно обидела? Как знать.
– Доказывал, доказывал вам свою верность, а вы, княгиня… Так!.. Ну, тогда счастливо оставаться!
– Я одна пойду…
– Неволить не могу.
Ермишка приподнял картуз и медленно пошел прочь. Вероника смотрела ему вслед и уже раскаивалась: в удалявшейся фигуре этого человека, в его походке, в опущенной голове почудилась ей напрасная обида. За что? Наивное и влюбленное дитя природы. Сколько бескорыстных услуг оказал ей этот странный и смешной, и страшный человек. То грубый и дерзкий, то влюбленный и преданный раб.
– Ермил!
Обернулся, потом рысцой побежал обратно. Остановился под окном.
– Хорошо. Я пойду… с ребенком.
– Я всегда готов!.. Я вам сколько раз доказывал… Обидно, княгиня!
– Ну не сердитесь на меня!
– А вы полноте! Да если бы вы меня по морде ударили, и то стерпел бы.
Еще раз Ермишка рассказал, когда и где встретятся, наказал не запаздывать и ушел радостной торопливой походкой, сверкая коваными каблуками американских башмаков. Ермишка гордился этими случайно доставшимися ему при разграблении складов башмаками: «Когда ночью в городе по мостовой идешь – под ногами искры сверкают!»
День совсем прояснился. Ветер стих. В сизых тучах, стадами проносившихся по небу, все чаще и больше появлялись лазоревые окошки в небеса, и выглянуло, наконец, солнышко. А корабли все плыли, перерезая море и развешивая за собой длинные ленты дыма, похожего на упавшие с неба облака. На далеком горизонте всплыл профиль огромного трехтрубного военного судна и засверкал на солнышке яркими блестками желтой меди… Тревожно и торопливо стучали работавшие винты, и под носом вздымалась каскадами темно-зеленая вспененная волна… С берега доносился говор и смех рыбаков:
– За буржуями едут!.. Кому земля и воля, а им – Черное море! – радостно и громко кричал кто-то на берегу…
В четырех обитаемых домиках «рая» тревожно закопошились обитатели. По дорогам и тропинкам от домика к домику торопливо бегали растерявшиеся обитатели «рая» и советовались друг с другом, как быть: бежать или оставаться? В большинстве все это были «передовые интеллигенты» и социалисты по своим теоретическим взглядам, спасавшие в «раю» свою программную чистоту и свою шкуру от красного коммунизма; они отвергали красных, но боялись и белых. Они считали белый домик «ретроградным» и потому сторонились всякого общения с его обитателями. И теперь никто не захотел забежать туда, чтобы не навлечь на себя подозрений в «ретроградности», а особенно – в связи с «белогвардейцами». На всякий случай все-таки лучше держаться от этого домика подальше. В этом «интеллигентском скиту» опять раскололись: одни находили нужным бежать за границу, другие доказывали, что бежать – значит, фактически установить свою связь с буржуями и белогвардейцами. Мужчины злобно спорили и ругались, женщины растерянно плакали…
Суета в поселке смешила рыбаков.
– Забегали, как муравьи под ногой!
Во всем поселке не волновался и оставался совершенно равнодушным только один человек: старуха в белом домике. Вероника убедилась, что она сошла с ума: из ее запертой комнаты через дверные щели вместе со смрадом от человеческой нечистоты долетали хриплые звуки распеваемого романса: «Не искушай меня без нужды возвратом нежности своей»… Похожа на «Пиковую Даму». Оставить с ней ребенка? Ни за что на свете! Вероника возьмет Евочку с собой в Севастополь. Там что-нибудь выяснится… Наскоро рылась в детском белье, отбирала, что необходимо взять с собой, а Евочка спокойно играла на кровати в куклы и время от времени переспрашивала:
– Мы пойдем, тетя, к маме?
– Да, да… к маме!
– А бабушку не возьмем?
Быстро прошел коротенький день. Посерело море, потухла вершина Святого Ильи, и горизонт снова потемнел от вылезавших из моря темно-сизых чудовищ. Все готово: дорожный мешок, саквояж, подушка и одеяло в ремнях, корзинка с провизией на дорогу. Вероника оделась сама и одела Евочку, то и дело смотрела на часики и в окно, за которым угасал день, такой страшный и тревожный день. Надвигалась с темнотой ночи полная неизвестность и сжимала душу холодом…
– Ну вот, пора!
Трижды перекрестилась, надела на спину дорожный мешок, забрала саквояж и упала духом: еще подушка с одеялом, корзинка с провизией и девочка. Некому помочь! Постояла, едва сдерживая слезы, в раздумье и решила все бросить: и саквояж, и корзинку с провизией. Ермила вернется и принесет. Взяла в руки Евочку и пошла по тропинке со двора на дорогу. Евочка прижалась и целовала тетю в щеку. Евочку пугала темнота и непривычная обстановка незнакомой дороги. Когда поднялись выше – развернулся перед глазами морской простор, и стало светлее, но скоро вошли в полосу нагорного можжевелового леса и очутились в полной темноте. Вероника потеряла тропинку к могиле. Посыпал мелкий дождь, зашептался лес подозрительными шорохами и шепотами. В душу закрадывалось отчаяние. Нет, она не найдет могилы! Поставила наземь Евочку и стала прислушиваться и приглядываться. Был момент, когда она уже решила было снова спускаться к домику, но послышался окрик: «Кто идет?» – и все разрешилось: это был Ермишка.
– Вы, Ермила?..
– Я самый…
– Мы ждали, ждали вас… Я думала, не придете…
– Зачем обманывать? Задержался маленько… К нам на берег мертвое тело выкинуло… Полюбопытствовал… Видать, что какой-нибудь из вашей канпании, вроде как офицер… Не знай, подстрелили да в море сбросили матросы с миноносца, не знай, сам себя прикончил, чтобы в руки к красным не отдаться… Пуля в виске… А личность что-то как будто знакомая…
Вероника вспомнила Владимира и пошатнулась. Должно быть, Ермишка заметил застывший ужас в ее фигуре:
– Полагаете – ваш поручик Паромов?.. Не он! Я признал бы того…
Вероника тяжело вздохнула:
– Нет, нет… Я просто устала…
– Вот видите! А хотели еще старуху тащить… Горы, конечно. Давайте-ка мешок-то!
Вероника обрадовалась Ермишке, как родному. Теперь все хорошо. Ермишка и мешок, и Евочку взял. Вспомнила про саквояж и про корзинку с провизией. Рассказала Ермишке.
– Как же теперь быть?
Решили, что Вероника с Евочкой посидят у могилы, а он сбегает за вещами. И могила оказалась близко. Только подняться по тропинке…
– От могилы прямиком пойдем на перевал. Я тут все дорожки знаю.
Ермишка ушел. Вероника с Евочкой остались около могилы. Точно проститься с Ладой зашли. Тихо тут. Чуть доносится шум моря да шепчет мелкими капельками дождик. Одинокий крест белеет во мраке свежим остругом. Крест – конец всех бурь, мук и страданий. Точно спряталась Лада от людей под этим крестом. Теперь ей уже никто не страшен… Вероника стояла перед крестом с опущенной головой в каком-то молитвенно-покаянном настроении, и в ее глазах дрожали слезы, а Евочка жалась к ее юбке и уже просилась домой:
– Я хочу к мамочке!
Острая жалость к ребенку поразила душу Вероники. Бедненькая миленькая девочка! Не понимает, что стоит на могиле матери, не понимает, что никого нет у нее на свете. Взяла Евочку на руки и поднесла к кресту:
– Поцелуй маму!
Евочка послушно протянула губы и, коснувшись влажного дерева, откинулась на плечо Вероники. Послышался шум покатившихся камешков под ногами Ермишки. Веронике захотелось спрятать свое душевное настроение от этого человека: она торопливо помолилась, поцеловала крест и отошла от могилы.
– Прощай, Лада! – прошептала, вздохнувши, и пошла вниз, навстречу Ермишке.
Задержались на дороге. Надо было снарядиться в поход. У Ермишки рыбацкое непромокаемое пальто с капюшоном. В темноте похож на капуцина. Солдатский мешок, жестяной чайник, вероникин саквояж да корзиночка с провизией.
– Все это можно на себя принять, а вот как с девочкой?
– Я ее понесу…
– Поставьте ее покуда! Поглядим там…
Ермишка такой ласковый, заботливый, предупредительный, говорит нежно, вкрадчиво, сладеньким голоском и готов на все жертвы. Снял свое пальто:
– Дозвольте на вас надеть, княгиня!.. Непромокаемое…
Вероника стала отказываться, но Ермишка был непреклонен:
– Мы люди привычные, в огне не горим и в воде не тонем, а вы промокнете, отсыреете, и сейчас – насморка, кашель и тинтиратура! На ножках калоши имеете?
– У меня высокие башмаки…
Припал к ногам, повел рукой по ботинку:
– Промочите ножки.
– Ничего! А вот девочку надо хорошенько укрыть. Лучше мы ее в ваш плащ закутаем.
– Девочку? Гм!.. Лучше было дома ее оставить. Оно бы всем удобнее… – подумал, причмокнул толстыми губами. – А мы ее в одеяло завернем…
Сноровчатый Ермишка: из пяти вещей три сделал. Две на себя оседлал, а саквояжик Веронике отдал. Евочку закатал в одеяло и на спину между двумя мешками посадил. Как двугорбый верблюд.
– Вот как у нас!
Пошли дорогой, вползавшей змеею на перевал. Шли молча. Ермишка, шедший впереди, временами оглядывался, тут ли княгиня. Она отставала, и Ермишка поджидал.
– Устали ножки-то?
– Может быть, зайдем в деревню и наймем татарскую арбу?
– Нечего и думать! Боятся теперь татары ездить: лошадей у них для евакуации задерживают. Все попрятались. Ни за какие деньги не поедут… Да и опасно: по дорогам зеленые больно шалят.
– А как же мы?
– Мы горами, лесом пойдем. На Куш-Кая влезем, а там тропами прямо в Балаклаву. Ни души не встретим!.. Только орлы одни там кружатся.
Шли дорогой до перевала, а потом свернули и пошли тропой на горы. Лес начинался на высоте, а до лесу гора была пустая, с ровным отлогим подъемом. И все-таки идти было тяжело: тропа под дождями размякла, изрылась потоками, ноги то скользили, то попадали в рытвины или на остроребрые камни. Ермишка то подавал Веронике руку, то отставал и помогал сзади. Утешал, что еще маленько потрудиться, а потом хорошо будет. Останавливались и отдыхали. С высоты были видны огоньки в Байдарах: то вспыхивали, то пропадали, точно подмигивали. От этих огней вспоминался город, людные улицы, окна магазинов, извозчики, автомобили, домашний комфорт, чистая постель, рояль и все невозвратное прошлое… И от этих воспоминаний ей тяжелее делалось идти в темноте под мелким дождем во мрак неизвестности. Вероника чуть передвигала ноги и все оглядывалась на приветливые огоньки, а Ермишка забеспокоился: что она все оглядывается, точно все поджидает кого-то? Прислушивался и тоже вглядывался во все стороны.
– Вы, княгиня, что так беспокоитесь? Человека увидели?
Торопил поскорее до леса добраться. Там будет спокойно, и там отдохнуть будет можно… Евочка давно укачалась на спине Ермишки и крепко спала. Ей снилось, что мама возит ее в колясочке. Дотянулись наконец и до леса. Под большим дубом, как под крышей, сделали остановку. И Ермишка уморился наконец:
– Все бы хорошо, если бы девчонку дома оставили, барышня! Подержите-ка ее, скиньте! Все-таки в ней больше пуда весу…
Освободился от девочки, сбросил вещи и потянулся:
– Не пришлось бы заночевать в лесу… Темно уж очень идти-то будет. Я думал, светлая ночь будет, а оно вон: ни звездочки! И опять дождик не разошелся бы. Нам бы только до овечьей пещеры добраться, а там – как дома ночуем… Я отлучусь ненадолго!..
Пошел и скрылся в темноте. Слышно было, как хрустел валежник под его ногами и катились камешки, потом все стихло. Впервые Веронике сделалось жутко. Долго не возвращался. Думалось: а вдруг Ермишке надоело, и он их бросил в лесу? Проснулась Евочка, увидала тетино лицо и успокоилась, закрыла глазки и сказала:
– Мамочка… моя!..
Смешала ее с матерью. Опять безграничная нежность захватила душу Вероники. Плотнее прижала ребенка к своей груди и боялась пошевелиться, чтобы не помешать ее сну. Где же Ермила? Почему он так долго?..
А Ермишка не торопился. Теперь все равно: никуда не убежит! Отошел к овражку, вынул из кармана бутылку с водкой, выпивал не торопясь и обдумывал, как лучше сделать. Погодка неподходящая: мокрота и сырость, всего лучше в овечью пещеру завести. «Там тепло и сухо, можно не один денек побаловаться, а на сырой земле оно как-то некрасиво выходит…»
Водка обжигала Ермишкину утробу, разливалась по всему телу щекочущим огоньком и воспламеняла похотливость зверя.
– Эх, так твою переэтак!.. Послужил я тебе с любовниками, а теперь ты мне угоди!
– Ермила!
– Зовешь, небось. Поспеешь, не торопись… время наше.
Опять опрокидывал бутылку и глотал водку. Посмотрел – ровно половина осталась. Прихлопнул пробку и засунул бутылку в карман:
– Теперь – в заряде! Остальную на поздравление с законным браком…
– Ермила! – тревожно долетал женский голос.
– Как скоро, так сейчас, – тихо сказал Ермишка и, покрутив мокрый от водки ус, пошел, ломая сушняк руками, полный мыслями о скором «блаженстве с княгиней»…
От водки и взыгравшей похоти Ермишка сделался развязным и дерзким. Подошел, подпер бока кулаками и сказал:
– Вот оно и Ермила понадобился! Да-с. Как говорится: на безрыбье и рак рыба, на безлюдье и Фома дворянин…
Вероника изумленно и испуганно посмотрела на Ермишку.
– Вы, Ермила, водку пили?
– Так, маленько. А что? Почему с устатку не выпить? Пуда три для ради вашего облегченья нес… и снова понесу.
Вероника замолчала. Бог с ним! Лучше не говорить: пьяный – он придирчивый и дерзкий. Скорее бы как-нибудь добраться до Балаклавы.
– Я девочку сама понесу…
– Почему же? Не доверяете?
– Вы сами говорили, что тяжело и устали…
– Разя мы люди? Мы вроде как ломовые лошади. Хотя я и устал, а водочка такую силу дала, что и вас, барышня, могу на руках донести… Ну, Ермила, впрягайся! До станции недалеко, а там кормить лошадь будем…
Поднялись и пошли. Вероника не отдала девочку: он не совсем трезв и может уронить ребенка. Ермишка оскорбился, и в душе его стала быстро разрастаться злоба, перемешанная с похотью и желанием отомстить за то, что «они – пролетарии» и ими господа гнушаются, отомстить через звериное половое торжество. Он шел позади и ощупывал хищными глазами спину и ноги Вероники. Похотливое любопытство пробуждало в нем острое желание схватить за ноги и тут же доказать, что между барышней «из благородных» и деревенской девкой, как между ним, солдатом, и поручиком, никакой разницы нет…
– Все у каждого человека на своем месте!.. – бормотал он, легким толчком ладони подсаживая сзади Веронику на крутой уступ.
– Оставь! Я сама… – повелительно сказала Вероника, почувствовав дерзкое прикосновение мужской руки.
– Даже и помощи моей принять брезгуете, княгиня?
– Вы пьяны.
– Пьян да умен, как говорится, два угодья в нем. Могу и совсем бросить. Мне все равно. Одни дойдете. Не к буржуям же мне идти? Я лучше в горы, к зеленым. Ежели я к белым в плен отдался, так все из-за ради вашей красоты! Уверовал, что вы вроде как святая дева непорочная… А оказалось на поверку, что…
Лучше молчать. Ермишка спьянился и превращается в нахала, в того и смешного и страшного нахала, каким она его видела раза два в санитарном поезде и в Севастопольском лазарете, когда вышла «история», из-за которой Ермишку выгнали. Вероника шла, объятая брезгливым страхом, с таким чувством, точно позади шла бешеная собака, каждый миг готовая схватить ее за ноги зубами.
– Идите вперед!
– А если мне позади хочется?..
Вероника остановилась. Ермишка тоже. Стоит, смотрит нахально в лицо и ухмыляется.
– Вы благородные, как же я впереди, задом к вам, могу идти?.. Я, пролетарий всех стран?..
Опять Вероника встретилась глазами с Ермишкой, и безграничный ужас охватил ее душу: все поняла. В ермишкиных глазах женский инстинкт угадал страшную правду. Была мысль закричать на помощь, побежать. Но разум подсказал, что этого не надо делать: крик или бегство только приблизят преступление, ибо никто не услышит и никуда не убежишь от этого зверя. И крик, и бегство только толкнут Ермишку на решительный шаг. У ней есть револьвер, маленький дамский браунинг, заряженный, но он в саквояже, а саквояж теперь в руке Ермишки. Мысли хаотически кружились в голове, отыскивая пути спасения. Надо отдалить опасность во что бы то ни стало, а тем временем воспользоваться, чтобы саквояж перешел в ее руки…
– Голубчик, идите впереди! Я ничего не вижу…
– Голубчик? Хорошо, милое созданье, согласен и спереди, и сзади… Мы, пролетарии, – авангард революции.
– Может быть, немного понесете девочку? Устали руки.
– И девочку, и вас, барышня…
