Куда глаза не глядели

Но вот однажды сотворил он деревню настолько чудную, так точно соответствующую королевским запросам на прекрасное и при этом настолько убедительную, что король как будто живьём попал в свою мечту. И покидать её уже не захотел. Так и заявил: мол, переношу сюда свою резиденцию. Там вот, на холмике, постройте мне замок, а пока обоснуюсь в местном трактире. Дальше – хуже: с первого же взгляда воспылал страстью к одной девице. А местные жительницы целомудрием не отличались – поскольку сам король его особым достоинством не считал…

Советники с министрами, конечно, поначалу попадали в панику. На близкое взаимодействие даже самая качественная, но оптимизированная реальность всё-таки не рассчитана. Сквозь лестницу не провалишься – так о перину ушибёшься. Зубы о пирог не сломаешь – так вкуса не почувствуешь. А даже если и почувствуешь, так всё равно не наешься. Хотя вот, кстати, вином можно напиться. При желании… Ну, а про секс и говорить нечего: в лучшем случае – слабое подобие левой руки.

В общем, вызывают они Волшебника, ранее известного как Дубина, и ставят в известность: так, мол, и так, если король заметит подвох – окажешься виноват один только ты.

– И будешь ты никто, и звать никак, – вставил Пеон.

– Вот именно. А не заметит, говорят – тогда проси что хочешь, только в разумных пределах (если ты понимаешь, о чём мы). Ну, Волшебник недаром считался самым перспективным: если, отвечает, вы так вопрос ставите – уж напрягусь, сделаю всё в лучшем не только виде, но и в лучшем вкусе, запахе и тактильном ощущении. А если вы свои разумные пределы ещё немного расширите (если вы понимаете, о чём я), то его величество не только не заметит подвоха, но и сам, по собственной доброй воле, через неделю отсюда уедет и возвращаться не захочет никогда. Вы же не собираетесь, в самом деле, заморачиваться с переносом резиденции – это ведь и вам самим придётся из столицы сюда переезжать, и расходы какие на одно только строительство замка…

Министры сразу согласились, и волшебник принялся за дело. План у него был простой, но хитрый. Недаром до того, как в последний раз сменить профессию, он успел побывать и дураком, и мудрецом. Король и в самом деле не заметил ничего необычного. А ничего необычного и не было: только самые обычные, незаметные мелочи. Незаметные, но раздражающие. Скажем, еду в трактире подавали вкусную, но немного слишком простую и жирную, так что его величеству по три раза за ночь пришлось ходить до удобств. И при этом он по шесть раз спотыкался о маленькую приступочку в коридоре. Простыни оказались свежими, но слегка перекрахмаленными. Затащенная в постель девица – податливой, но какой-то вяловатой и новомодным изысканным ласкам необученная. На рассвете второго же дня заморосил дождик, и вместо разноцветной свежести установилась влажная серая зябкость, грязь и лужи кругом…

Короче, вот таким вот образом, Волшебник, ранее известный как Полено, потихоньку и аккуратно сгущал краски, и в итоге добился того, что обаяние пропало, а иллюзия осталась. Только уже не прекрасная, а самая обыкновенная, скучная и повседневная иллюзия. Так что спустя неделю король уже и сам не мог взять в толк, что же его так привлекло в этом зауряднейшем местечке и в этой банальной сельской бабе. Решил, в конце концов, что это у него просто настроение было такое лирическое. Собрался, да и уехал обратно к себе в столицу. И никогда больше об этой своей поездке не вспоминал.

– Это мне, кстати, напомнило речи одного восточного монаха, – заметил Пеон, – который однажды проповедовал у нас на городском рынке. Он, помнится, утверждал, что вся вообще наша жизнь – это иллюзия. Причём по большей части как раз весьма неприятная. Но вот именно эта самая её неприятность и не позволяет нам раскрыть глаза и увидеть, что на самом деле нет никаких неприятностей – и вообще ничего нет. Вроде как в страшном сне, когда хочешь проснуться – и не можешь…

– Мне лично никакие кошмары не снятся, – усмехнулся Ястреб. – А вот стоит присниться чему-нибудь хорошему, как тут же какая-нибудь сволочь начинает будить. Ну ладно, допустим, весь мир – большая потёмкинская деревня. А на самом-то деле как – всё хорошо?

– А на самом деле всё вообще никак. Потому что на самом деле ничего нет. И даже мы сами – только часть иллюзии, которую сами же для себя создаём.

– Ничего себе! И что же с ним сделали?

– Да ничего. А что можно сделать с тем, кого на самом деле нет?

– Логично. Хотя я знаю парочку королевств, где такого монаха живо казнили бы за подстрекательство к бунту. А то ведь получается, что и государства на самом деле никакого нет, и даже самого короля…

– Тем не менее, – спохватился Ястреб, – перебивать будешь потом. Слушай дальше. Стоило королевскому кортежу скрыться из виду, как Волшебник, ранее известный как Полено, грохнулся в обморок от недосыпа и перенапряжения. И в тот же миг вся деревня разом пропала, будто бы и не было. Но! Не совсем вся. Осталась та девка, с которой король крутил любовь. Сначала никто даже особо не удивился, думали – ну, смухлевал волшебник, подменил на настоящую. Какая, по большому счёту, разница, раз уж сработало. Но очень уж странно она себя вела – всё сидела неподвижно, уставившись в одну точку, на вопросы отвечала бессмыслицей, ела только с ложечки. А волшебник, очнувшись через двое суток, чуть было снова не потерял сознание, уже от изумления. Потому что на самом деле никого он не подменял, и мог поклясться (и поклялся), что сам понятия не имеет, в чём дело. Но случай уникальный – надо пронаблюдать.

Стали наблюдать. А девица по-прежнему не проявляла никакого интереса к жизни, и всё бледнела да бледнела, а потом и вовсе начала становиться прозрачной. В самом буквальном смысле, так что вскоре стало видно, что она – беременная. Переборщил всё-таки волшебник с реалистичностью.

Несмотря ни на что, плод развивался нормально, и в положенный срок родился совершенно обычный мальчик. И с его первым криком мать, даже во время родов не издавшая ни стона, облегчённо вздохнула – и, наконец, исчезла окончательно.

А ребёнок остался. Стали думать, что с ним теперь делать. Всё-таки принц, хоть и незаконнорожденный. В конце концов, отдали на воспитание одной надёжной женщине из маленького городка. Она его полюбила, растила как родного. А он рос совершенно нормальным – ну, не слишком красивым, не слишком здоровым, не особо умным… нормальным, короче. Но вот однажды он как-то провинился – то ли варенье без спросу съел, то ли груш в соседском саду нарвал… все нормальные мальчишки это делают. И она, как все нормальные матери, его наругала. Он весь затрясся, закрыл лицо руками – и она вдруг увидела, что он плачет. Понимаешь? Увидела прямо сквозь ладони.

Короче говоря, оказалось, что парень существует, только пока верит в себя. А стоит ему в себе усомниться – в своей правоте, в своих возможностях, в своей привлекательности – как он тут же начинает понемногу исчезать. Это ему от матери передалось.

– Вот бедняга! – посочувствовал Пеон. – Как же он жил-то?

– А ты что, никогда не встречал людей, которые всегда на сто процентов уверены в своей правоте?

Пеон сначала хотел было ответить что-то вроде «да вот хотя бы тебя, к примеру», потом вспомнил своего покойного деда, короля Железная Крыша, и просто кивнул.

– И что – кому жилось тяжелее: им самим, или их окружающим?

– Ты прав, – признал Пеон.

– Ещё бы! Так вот и этот мальчишка просто приучился никогда в себе не сомневаться. Бессознательно, конечно – вот как начинаешь прихрамывать, чтобы уменьшить нагрузку на больную ногу. Приучился всегда добиваться своего, любой ценой. Всегда во всём винить других и никого никогда не прощать. Жалеть людей, – он ведь на самом деле добрый был по-своему, – но никогда не прощать. Особенно никогда не прощать тех, кто осмеливался жалеть его самого.

Таким он и вырос, таким и прославился. И по заслугам, пожалуй. Вон, и монах твой учил, что мы вообще все существуем только потому, что в себя верим. Только, конечно, некоторые верят больше, а некоторые – меньше. И те, кто верит больше, те и живут полнее, да ещё и других заставляют жить по-своему. Или умирать…

– И под каким же именем он прославился?

– Дубина. Он же Молот Справедливости.

– Тот самый сэр Дубина?! – изумился Пеон. На сей раз услышанное, вроде бы, не противоречило ничему из того, что он знал о любимом герое. Даже более того – многое объясняло. Например, как сэр Дубина сумел вернуться невредимым из лабиринтов Подсознанья, куда он спускался за своей невестой. Но, с другой стороны…

– Тот самый, – подтвердил Ястреб. – Только сэром он стал гораздо позже. Причём, что характерно, не благодаря своему какому-никакому, а королевскому происхождению, а выкупив титул у одного запойного рыцаря… На что это ты там уставился?!

Пеон разглядывал лоскут, выдранный им из балахона несостоявшегося нанимателя, и выброшенный на дорогу. Пролетавший ветерок перевернул обрывок материи, и на изнаночной стороне обнаружились разноцветные линии и пятна. Складывавшиеся, если приглядеться, в некое подобие карты.

Несмотря на отсутствие каких-либо надписей, Ястреб быстро нашёл на таинственной карте знакомые ориентиры.

– Вот это пятно в форме черепа – знаменитые Белые болота, ни с чем не спутаешь. Глазницы, соответственно – островки. На одном из них стоит замок Зрачок, в котором живёт самый нелюдимый волшебник во всём Призаморье. А на другом растёт гриб самопознания: откусишь с одной стороны – вырастешь в собственных глазах; откусишь с другой – замаешься самоуничижением.

– Ух ты! – живо заинтересовался Пеон. – А как узнать, которая из сторон первая?

– Лучше никак: обе они ядовитые. Так… значит, эти вот ёлочки-палочки – Дремотные леса. Пока в них не поселилось чудище, там была замечательная охота. А вот эта дыра в углу – город Новопоглядск, куда мы с тобой, между прочим, как раз сейчас направляемся.

– А крест в самом центре Дремотных лесов – что обозначает?

– Почём я знаю? – с деланным равнодушием пожал плечами Ястреб. – Тут же не написано ничего.

– Если бы перед нами была пиратская или же разбойничья карта, – принялся рассуждать Пеон, – я бы предположил, что под крестом зарыто сокровище. Слушай, а почему бы нам…

– Нет, – отрезал Ястреб. – Мы с тобой, как запланировали, доезжаем до Новопоглядска, и там я продаю эту замечательную картинку одному знакомому антиквару.

– Но почему?!

– Потому что я же сказал: там – чудище. Очень страшное и опасное. Поэтому я тебя туда с собой не потащу и одного не пущу. Жалко мне тебя. Нравишься ты мне потому что.

– Неужели напоминаю тебя в молодости? – съязвил Пеон.

Ястреб окинул Пеона критическим взглядом.

– Совершенно ничем не напоминаешь. Этим, наверное, и нравишься.

Озадачившись ненадолго, следует ли понимать высказанное Ястребом как комплимент или же совсем наоборот, Пеон чуть было не упустил из виду потенциальное сокровище. Но таки не упустил, ведь где сокровище – там и потенциальное приключение.

– А всё-таки я думаю… – начал было он, но Ястреб вновь не соизволил хотя бы дослушать.

– Думать – это, конечно, дело хорошее, но и злоупотреблять им не следует. А то получится, как у неправильного великана. Правильные великаны, чтоб ты знал, своего ума вообще не имеют, а живут строго по правилам. На все три случая жизни: во-первых, хватай всё, что плохо бежит; во-вторых, старый друг пищеварения не испортит; и, в-третьих, люби еду только по прямому назначению. Кто эти правила выдумал – неизвестно, но для самих великанов уж слишком мудрёно сформулировано. Первые-то два они ещё понимают интуитивно, а вот третье доходит уже не до всех. Вот и получается порой, что от родительской глупости рождается ребёнок с лишними извилинами. Проявляется это не сразу: живёт себе такой урод до поры до времени, всем доволен и счастлив, а потом вдруг – бац! И всё: был ты правильным великаном, а стал никто, и звать тебя никак.

Ладно ещё, если забьёт себе голову смыслом жизни – великанам это набивать брюхо не мешает. А вот был, к примеру, такой Забей – так его прямо на охоте озадачило: кого из оглушённых дубиной человечков сожрать первым. Того, который побольше, или же того, который пожирнее? Даже нам с тобой понятно, что начинать надо с того, который поближе – а Забей вот задумался, и с непривычки думал так долго и так крепко, что человечки успели очнуться. Один сразу убежал, а второй оказался доктором – да не каким-нибудь педиатром, а могущественным диетологом. И наложил он на Забея самую несовместимую с жизнью диету из своего арсенала – драконовскую. Это значит: есть ничего нельзя, кроме девственниц в самом собственном соку.

Поначалу Забей даже обрадовался – как если бы ребёнку прописали питаться одним шоколадом. Но местные жители и, особенно, жительницы, быстро смекнули, что к чему, и вскоре во всей округе не осталось ни одной половозрелой девственницы. За одним-единственным исключением: учительница из местной школы заявила, что предпочитает быть съеденной (род свой она производила от эльфов, но, по-моему, без великанов тут не обошлось). И вот в один прекрасный день Забей, повалив частокол, ворвался в деревню, вломился в школу и сожрал училку прямо за кафедрой. Под аплодисменты класса вытер пасть журналом, рыгнул довольно – и тут же на месте издох. Острое отравление желчью… Ну что, мораль ясна?

– Мораль-то ясна, – усмехнулся Пеон, – неясно только, куда подевался твой вездесущий Полено? Дай-ка я угадаю… он был тем самым диетологом?

– А вот и неправильно.

– Директором школы?

– Я, как ты выразился, в молодости, – заметил Ястреб не без ехидства, – был гораздо сообразительнее.

– Неужели же в этой истории для него не нашлось подходящей роли?!

– Ну почему же, нашлось. Только не в самой истории, а, так сказать, в эпилоге. Полено в то время работал в городском музее. Чучельщиком.

Архитектура города Новопоглядска не изумляла, как ажурные дворцы древнего Гардограда, и не поражала, как жилые параллелепипеды Имска. Она приводила в недоумение. Здания выглядели или так, словно бы кто-то очень большой, зубастый и голодный прошёлся по улицам, откусывая отовсюду арки, портики, балконы и галереи, а порой так оттяпывая сразу по полдома – или же так, словно бы этот кто-то, оказавшийся ко всему ещё и дурно воспитанным, изверг проглоченное беспорядочной кучей. При этом даже лачуги бедняков здесь были сложены из белого камня.

Ястреб объяснил: раньше город назывался просто Поглядск, в честь того плотника, который первым придумал пропитать древесину красной сосны особым составом. Получился замечательный строительный материал: лёгкий, прочный, негорючий. А главное, очень дешёвый до пропитки, и дорогой – после. Потому как растёт красная сосна только в Дремотных лесах, и более нигде. Бывший посёлок лесорубов стремительно разбогател и разросся – и, само собой, для себя поглядцы строили только из красной сосны. Красивейший у них получился город: великий эстет Соловейчик даже поставил рассветный вид с балкона графского дома на восьмое место в своём списке зрелищ, которыми хотя бы раз в жизни обязан насладиться каждый ценитель прекрасного.

Но потом Безумный император провозгласил новую эпоху – «Борьбы с пожарной опасностью», и начать было решено, разумеется, с самого деревянного города. Робкие попытки объяснить, что как раз именно это дерево – не горит, не увенчались успехом: император не любил вникать в частности. Поглядск сровняли с землей, а затем возвели заново, но уже из камня (а заодно уж и переименовали). Стройматериал приходилось возить аж из-под Стрелецка, рабочих так вообще сгоняли со всего Призаморья, и многие из них не выдержали ударных условий труда – но ради блага своей Родины император готов был уморить хоть всех её граждан.

После развала империи стрельчане наконец-то смогли заломить за свой камень реальную цену, а новопоглядцы, тоже вздохнув с облегчением, послали стрельчан куда подальше. Но тут на них свалилась новая напасть: в Дремотном лесу поселилось нечто ужасное. После того, как в чаще без следа сгинули три десятка лесорубов и все посланные за ними спасательные экспедиции, а следом, уже по собственной инициативе, несчётное количество отважных героев, единственным доступным источником материала для строительства новых домов в Новопоглядске остались старые дома. Вот почему город выглядит так, словно пожирает сам себя и собой же испражняется…

– Но на сегодняшний день проблема стоит не так уж и остро, потому что всё равно население уменьшается, – с оптимизмом висельника заключил Ястреб. Они с Пеоном как раз доехали почти до самого центра. – А теперь мне налево, а тебе со мной нельзя. Уж извини, но мой знакомый антиквар незнакомцев очень не любит – такой уж он нелюдимый человек.

– Странноватые повадки для торговца, пусть даже и древностями.

– Обыкновенные повадки – если зайдёшь к нему в лавку в будний день с парадного входа. А по выходным каждый имеет право на странности. В общем, встречаемся через полчаса на площади. Слышишь, гудит впереди? Не заблудишься.

Прогуливаться по улицам Пеону совсем не понравилось, и он сразу направился на площадь, в надежде, что гудит она по случаю циркового представления или ещё по какому-нибудь жизнеутверждающему поводу. Однако толпа, плотно окружавшая помост в центре площади, шумно выражала хотя и бодрые, но отнюдь не добрые чувства.

Над помостом возвышалась железная виселица. Справа от неё стоял палач в красном колпаке, слева – человек в простом чёрном камзоле и высоких сапогах, с лицом, выражавшим суровую властность и лёгкую скуку. По краям помоста застыли вооружённые стражники. Благообразный старик в расшитой золотом мантии, выступив вперёд, остановился, сжимая в руках свиток пергамента – очевидно, ожидая тишины. И, наконец, под самой виселицей Пеон увидел двоих юношей, в которых не без труда признал давешних Ствола и Стебля. Физиономии обоих братьев превратились в один сплошной кровоподтёк, от щегольских нарядов остались одни лохмотья.

В душе у Пеона не обнаружилось ни сочувствия, ни злорадства. Однако саму по себе публичную экзекуцию он считал варварским обычаем – а потому решил воздержаться от участия в ней, пусть даже и в качестве зрителя. Ну вот, разве что, послушать приговор, а потом сразу же удалиться в один из прилегающих переулков и уже там дожидаться Ястреба.

Толпа, меж тем, всё не утихомиривалась, и тогда на край помоста шагнул господин в чёрном. Сохраняя невозмутимость, он лишь вскинул руку ладонью вперёд – и вопли тотчас же смолкли. Сделав полшага назад, он приглашающе кивнул старику. Тот торопливо развернул свиток и принялся оглашать.

Братья Ствол и Стебель Стоевы, как и следовало ожидать, обвинялись в грабеже и убийстве. Правда, настолько циничной, бессмысленной жестокости Пеон от них всё-таки не ожидал. Всё-таки одно дело – вымогать деньги у богатого простака, и совсем другое дело – нацепив маски, врываться в дом к бедной вдове, наносить два десятка ножевых ранений её единственному сыну ради нескольких жалких монет… Однако, как следовало из приговора, оба брата под давлением неопровержимых улик сознались и были признаны виновными в совершённом в ночь с двадцать пятого на двадцать шестое преступлении.

– Итак, согласно закону и в соответствии с волей народа… – окончание последней фразы потонуло в новом шквале проклятий, которыми народ однозначно подтверждал: да, суд не ошибся, воля его именно такова.

На сей раз господин в чёрном не стал мешать народному волеизъявлению. По-прежнему не раскрывая рта и не выказывая никаких эмоций, одним лишь кивком, как взмахом дирижёрской палочки, он ввёл в действие палача.

Чётко срежиссированный спектакль не оставил Пеона равнодушным. Но всё-таки он почувствовал некую фальшь – сначала почувствовал, и лишь затем понял, в чём дело.

– Стойте! – воскликнул Пеон, но его никто не услышал.

– Остановитесь! Я свидетель! Свидетель защиты! – во весь голос закричал он. Некоторые из тех зрителей, что теснились поближе, обернулись с недоумёнными лицами, но и не подумали расступиться. И тогда Пеон, пришпорив коня, бросился прямо в бурлящую толпу.

Он не был особенно храбрым, этот юный король, бывший прекрасный принц. Он боялся чудовищ, и людей – если, скажем, двое на одного. А массами простолюдинов он привык повелевать, так что в его поступке было больше презрения, чем храбрости. Впрочем, и про настоящих героев порой говорят, что они, мол, презирают опасность…

Преодолев живую преграду, Пеон спрыгнул прямо на помост, оказавшись лицом к лицу с невозмутимым господином.

– Я свидетельствую, что в ночь с двадцать пятого на двадцать шестое сего месяца сего года эти двое находились в трактире «Царский рай», где я видел их своими глазами! – выпалил он единым духом.

Над площадью в очередной раз повисла мёртвая тишина («Вроде бы никого не затоптал» – подумал Пеон). Палач, уже успевший накинуть осуждённым петли на шеи, замер в ожидании. Господин в чёрном слегка приподнял левую бровь. А потом заговорил, обращаясь к толпе звучным, хорошо поставленным баритоном:

– Граждане Новопоглядска! Как вы только что слышали, этот человек желает сообщить нам новые подробности ужасного преступления. Закон суров и справедлив: суд выслушает его прямо здесь и сейчас, на ваших глазах. Возможно, мы поторопились, недооценив вину этих подонков, и виселица для них – слишком мягкое наказание!

Граждане отреагировали с предсказуемым энтузиазмом. Они завопили, и взревели, и принялись выкрикивать проклятия.

Оставив их бесноваться, господин в чёрном мягко, но крепко взял обалдевшего от такого оборота Пеона под локоть и увлёк в центр помоста.

– Нигде конфиденциальность не сохраняется столь надёжно, как посреди орущей толпы, – прокричал он, – не так ли?

Пеон тупо кивнул.

– Я вижу, ты человек интеллигентный. Это хорошо. И ты впервые в наших краях. Это плохо. Я – граф Первокрай. Формально, председателем суда является почтенный Ухонос. Но сейчас это неважно. Итак, что связывает тебя с этими висельниками?

Пеон сбивчиво, но со всеми подробностями изложил историю своего недолгого и не слишком приятного знакомства со Стволом и Стеблем. Только инкогнито не стал раскрывать, потому что не счёл нужным. Граф слушал внимательно, без наводящих вопросов – лишь когда впервые было упомянуто имя Ястреба, едва заметно вздрогнул и даже приоткрыл было рот – но сдержался. Дождавшись, пока Пеон закончит, он ещё выдержал небольшую паузу, и лишь затем осведомился:

– И это всё?!

Пеон кивнул утвердительно.

– Ты, кажется, собирался сообщить мне доказательства невиновности этих двоих. Я их не услышал. Или, по-твоему, так ведут себя честные люди? По-твоему, грабители и убийцы так не поступают?! Я не знаю, как там у вас в Залужанске, а в Новопоглядске бандитов принято вешать.

– Я не утверждаю, что они честные люди. Но они не виновны в том, в чём их обвиняют!

– Их обвиняют в грабежах и убийствах. Они – грабители и убийцы. Следовательно, они виновны. До сих пор им удавалось не оставлять улик. И что, по-твоему, я должен за это их отпустить? А может, ещё и наградить за отменную ловкость? Это ты называешь справедливостью?! Нет, я понимаю справедливость иначе. Справедливость и безопасность – для честных людей. А не для преступников.

– Но наказание должно соответствовать преступлению!

– Так тебе недостаточно?! Что ещё они, по-твоему, должны натворить, чтобы заслужить наказание? Что ж, я мог бы отпустить их. Они снова взялись бы за старое. И в новых жертвах недостатка не было бы. Но взгляни вон туда. Видишь, в первом ряду, рыдает безутешная женщина. У неё нет больше детей.

– Но ведь тот, кто убил её сына, останется на свободе!

– Он попадётся в следующий раз. А если следующего раза не будет – что ж, тем лучше.

– Но…

– Ты упорствуешь. Жаль. Но я милостив. Я даю тебе последнюю возможность одуматься. Не воспользуешься – пеняй на себя. Посмотри на этих людей там, на площади. Взгляни в их глаза, жаждущие возмездия. Ты защищаешь преступников – значит, ты заодно с преступниками. Я объявлю людям, что ты – один из бандитов. Что ты явился, чтобы спасти своих подельников. Даже у подонков есть своеобразное представление о чести. Но ты попался в нашу ловушку, и теперь разделишь их судьбу. За лишней верёвкой дело не станет. И это будет справедливо.

Руки Пеона дрожали от гнева, щёки горели. Весь окружающий мир поглотило холодное белое пламя. В поле зрения осталась лишь омерзительная маска железной уверенности, непрошибаемая словами. И Пеон, исчерпав все разумные аргументы, врезал бы по ней со всего размаху – но в последний момент на плечо его легла тяжёлая ладонь, и знакомый голос хрипло проорал прямо в ухо:

– Не надо нервничать! Этим господина графа тоже не проймёшь. Верно я говорю, господин граф?

В одно мгновение от невозмутимости Первокрая не осталось и следа. Рот его перекосился, как от червивого лимона – впрочем, стоял он так, что толпящиеся вокруг помоста зрители не могли видеть этой поразительной метаморфозы.