Черный грифон

– Значит, что?

– Значит, дуем назад ровно полста вёрст. Там этот ирод и будет, – подытожил Буривой.

– Людям передых надобен, – заботливо заметил коназ.

– Вот посинеет сызнова, тогда и передохнём.

На привал остановились через полчаса, в хилой, едва прикрывающей от яркого солнца рощице. Коней не рассёдлывали, кашу не варили. Всадники устало сползли с сёдел и тяжело плюхнулись в жухлую траву.

Кое-как перекусили, напоили лошадей и дали им с час попастись. Вскоре отряд уже продолжал движение.

Прошло ещё три часа, когда Ван вновь обратил внимание коназа.

– Снова чёрен, батюшка. Ушёл Карагоз.

– Не может быть! – возмутился за командира Бравлин. – Мы же навстречу движемся. Не мог он уйти.

– Однако в круге на полста вёрст его нет.

– Ну, ежели сбежал! – взвился Владигор.  – Из-под земли достану! Слушай, скрытник, а у него не может быть своего амулета? Такого, чтобы ты его не видел.

– Этот камень на его крови замешан. Нет от него укрытия, хоть в гору спрячься, хоть в землю заройся.

Коназ соскочил с седла и с рёвом побежал по кругу. Воины почтительно молчали.

Три месяца дружина скакала по диким землям, но так и не нашла бандита. В другом случае, может, и бросили бы давно, подали царю прошение на вызов службы особой, поисковой да расследственной, но не сейчас.

Три месяца назад на дальний хором, куда уехал для проверки и обучения местной дружины коназ, отправились и его жена с дочкой. Всё честь по чести, с десятком бывалых воинов. Но перехватили их в пути люди татя и разбойника Карагоза. Жену обесчестили и зарезали как овцу, ножом по горлу, воинов, кого самострелами положили, кого мечами. Дрались не по чести, с амулетами и холодным чёрным колдовством. И трое одного били, и дубиной из куста, и самострелом с дерева, и ледяной морокой, и многими нечестивыми хитростями. Почти весь отряд полёг на лесной дороге. Конежну Беляну спасло только то, что ехала она в возке другом, да чуть приотстала. Ой, хорошо молодой девице было видно, как издеваются над матерью, как убивают знакомых с детства ратников. А потом и их возок заметили. Молодой, да разумный воин Боян, бывший тогда за возчика, умудрился выскочить в чащу сам и девицу вытащить, тем и спаслись оба.

Они пришли в хором через два дня, усталые, голодные, грязные и единственные живые. Первые дни Беляна ни слова не сказывала, лишь потом в себя приходить начала. Но ни на двор выходить не желала, ни к дружине. Один лишь человек смог её расшевелить, да и тот пришлый из тайной стороны, Ки-тая, странный человек, то есть путешественник, Ван.

А коназ до вчерашнего дня и не знал кто есть таков их непонятный гость. Принял его сперва за перехожего, мало ли странников по дорогам ходит. Приглядывали, конечно, но чужак вёл себя с вежеством, дурного за ним не видели. А уж когда после его уроков конежна совсем в себя пришла, даже улыбаться иногда стала, довольный отец и вовсе успокоился. Наказал лишь двоим бойцам наблюдать за ученицей, да и то, больше не из боязни, как бы странник не обидел девочку, а для собственного спокойствия.

А сам же поклялся перед ликом, что найдёт обидчика и лично покарает. С тех пор каждый день десяток дружинников колесил по диким землям в поисках Карагоза.

И вдруг тот пропал, как в воду канул. Да и то, если б в воду, амулет, поди, нашёл бы, недаром на крови замешан.

Владигор стоял у тонкого, двумя ладонями обхватить, дубка и пытался придумать, что делать дальше.

А главное, никто этого Карагоза-то и в лицо не видал. Местные, у которых дружина пытала про татя, описывали только доспех. Правда, в один голос и почти слово в слово. На это и была вся коназова надёжа. И вот сейчас пропала последняя ниточка.

– Коназ-батюшка, – Ван аккуратно тронул Владигора за литое кольчужное плечо.

Тот дёрнулся, но не повернулся.

– Тебе жить дальше надо.

– Да на что мне жить-то? Какой-то тать лесной жену обесчестил и как козу зарезал, дочку чуть не потерял. И даже отомстить не могу.

– А вот не будешь жить, умрёшь. Сам понимаешь, нет жизни, значит, приходит Мара.

Владигор замер.

– Ты, батюшка, что сейчас должен делать?

– Дома быть. Там целый город без пригляда.

– Вот. А ты здесь себя убиваешь. Скажи, если умрёшь, будет от того Карагозу хуже?

– Наоборот, лучше будет.

– Прав ты, коназ. А потому мой тебе совет. Езжай к себе в Калач-град, и постарайся снова начать жить, как раньше жил. А я здесь останусь. И уж коли объявится тать, не премину послать за тобой со всей скоростью.

* * *

За прошедшую неделю Платон, если и не смирился с ролью пленника, то во всяком случае, успокоился. А куда было деваться, если даже по нужде их никто и не думал выводить? Кидали за решётку один на всех круглый каравай тёмного хлеба да небольшой, литра на два, бурдюк вонючей, затхлой воды, а наутро под решётку просовывали собранный из травы веник и им приходилось самим выметать за собой отходы. Хорошо, хоть с соседями повезло – делились едой и водой честно. Что было бы, вздумай этот кряжистый бородач выпить и съесть всё один, Платон даже боялся представить.

Общение понемногу налаживалось. Женщина, как оказалось, неплохо знала русский. Хоть и было заметно, что это не родной её язык – фразы строила неправильно, говорила слишком грамотно – но акцента почти не было.

Платон узнал, что едут они по дикой территории в город Дамаск, на торги, где все трое будут проданы с аукциона.

– Это что же, настоящие рабы? – не понял сначала молодой человек?

– А разве они бывают какие-то ещё? – ответила вопросом женщина.

Звали её Подана. Она была русской и родилась в Астраханском ханстве, в Царице. Но в детстве её вместе с сестрой выкрали проходящие караваном хазары, и с тех пор где только Подана не жила. Сестра умерла десять лет назад, когда они обе мыли полы в бане в византийском городе Опоше. И вот сейчас уже привыкшую к рабской доле женщину везли продавать седьмой раз.

– Вот тебе бы сейчас освободиться, – мечтательно проговорил Платон как-то. – То-то радости было бы.

– Ох, милок, – по старушечьи ответила Подана. – Я, чай, и забыла уж, какова она, воля. Там и еду самому надо добывать, и жильё себе мастерить. А я, старая, привыкла, что за меня всё хозяин решает.

Платон даже замер от таких слов. Как же так, не рваться на волю, не любить её?

– Подана, а спроси у Дормидонта про волю? Давно ли он в рабстве?

– И спрашивать не буду, чего бередить-то? Сама скажу. На неделю дольше тебя в оковах пребывает. В бою его захватили. Раненый был весь, думали и дня не протянет. Да колдун у хазарских купцов оказался хорош, вытянул, можно сказать, с того света. Жаль, зря.

– Почему зря? – недоуменно переспросил Платон. – Жив же остался.

– Он же манорский краколец, – сыпала Подана неизвестными словами с таким видом, будто каждому сразу должно быть всё понятно.

– Кто-кто?

– Откуда ты прибыл, парень, что ничего не ведаешь? Город такой есть, Кракола, или Карачи, по-ихнему. А в нём крепость – остров Манор. Живут там ярые вои, что ни за что не уйдут на круг рабами. Верят, что свободный после смерти вновь свободным родится, а раб – рабом. Потому и пытался Домидонт бежать, пока мог. Хоть смерть принять, но без ошейника.

– Ошейника?

– Так ты и этого не слыхал? Вот продадут нас, каждому его хозяин ошейник наденет. Кому простой, кожаный, а кому и золотой. Как ценить будет.