Харбин

– Почти четыреста вёрст!

– Да, это я ещё помню, а времени сколько?

– Сказали, что если всё будет благополучно, дай-то Бог, то дней десять!

– Ну что же, по сорок вёрст в день, через сопки и тайгу, с ночёвками, это вполне реальные сроки!

Караван, состоявший из полутора десятков возов и телег, тронулся с места через два часа. Китайские и русские возницы долго бегали между возами, увязывали поклажу, договаривались с казачьим конвоем, слюнявили денежные ассигнации и ударили хлыстами, уже когда утренняя прохлада стала переходить в июньскую жару.

На одной телеге с Адельбергом и Тельновым ехала русская семья, крестьяне, молодые муж и жена с грудным ребёнком. Тельнов сразу вступил с ними в разговор и был занят этим все сорок вёрст, до самого Айхуня.

Накатанная дорога шла вдоль Амура по ровному берегу. Прошедшая ночь была беспокойная: то заедали насекомые, которых на постоялом дворе оказалось с избытком и на которых Кузьма Ильич не обращал никакого внимания и мирно посапывал, то наседали мысли, особенно после разговора с атаманом. Александр Петрович не стал пересказывать его в подробностях Тельнову и сильно выиграл, поскольку в результате удалось избежать назойливых расспросов старика. На душе было невесело.

Всё время, пока он жил в тайге с Мишкой одной лишь надеждой и представлением о том, каким может быть его возвращение в Харбин, он думал об этом иначе. Но несколько недель, проведённых в Благовещенске, всё то, что он услышал там и ещё за несколько дней в Сахаляне, свидетельствовало о том, что всё может быть не так благостно, как ему представлялось.

Дорога шла ровная, солнце пригревало, Александр Петрович то дремал под тихий разговор Тельнова с соседями, то просыпался. Когда он начинал дремать, ему очень хотелось увидеть Анну, он уже привык видеть её во сне, но сейчас она не приходила, вместо этого в голову лезла каша из услышанных разговоров: о том, что белые готовят наступление, о том, что они накопили силы во Владивостоке, что их поддерживают японцы, которые в Приморье тоже располагают немалыми силами, и вот-вот что-то должно начаться…

Сквозь дремоту он слышал, как скрипят возы, шлёпают по жёлтой, пыльной земле конские копыта, несколько раз ему показалось, что он слышал слово «гуран», но он не обращал на это внимания и снова погружался…

– …гуран… – снова услышал он отчётливо.

Он проснулся, но глаз не открыл и прислушался.

– …нас гуранами кличут, но мы семейские, старой веры люди… – говорил мужской голос.

Александр Петрович хмыкнул: «Знакомо!» Крестьянин что-то рассказывал Тельнову про житьё-бытьё, однако Александр Петрович почти ничего не услышал, поскольку запищал ребёнок и перекрыл своим тянущим тонким голоском уже давно лившуюся на телеге беседу.

«Гуран! Знакомо!»

Он вспомнил Мишку. Последние несколько вечеров перед отбытием из зимовья прошли у них в разговорах. Александр Петрович долго не решался задать ему один вопрос, а уже когда его отъезд был твёрдо решен, когда меха были проданы, деньги разделены и Мишка привёз ему городскую одежду, спросил:

– Михаил! Давно хотел тебя спросить…

– Почему я подобрал тебя, ваше благородие, два раза?? Почему не бросил в Мысовой, почему не отдал красным? Так, что ли?

Александра Петровича всегда поражала его способность угадывать мысли: он мог себе объяснить это только долгим Мишкиным одиночеством в тайге, где Мишка сам с собою всегда разговаривал вслух.

– Да!

Они сидели за столом, невеликий скарб Александра Петровича был уложен в старый, потёртый, купленный Мишкой саквояж; тихо потрескивали дрова в печи, и неярко горели свечи.

– Да, Петрович, тёмная энто история. – Не глядя ему в глаза, Мишка стал набивать свою коротенькую трубочку. – Тёмная энто история души моей. Совестно сознаться. Грех попутал! Думал, не спросишь!

Трубка раскуривалась плохо, пыхала и хлюпала…

– Почистить бы надо! – сказал он, придавил пальцем табак, подождал, пока тот потухнет, встал из-за стола и выбил на железный припечник. – По первости думал, что, может, ты золотишком, которое охранял, разжился, а потом понял, что не так это, и так стыдно мне сделалось перед тобой… А потом тебя сызнова кто-то кабудто под ноги мне подкинул, уже хворого. Так я и не думал ни о чём.

Он стал возиться с трубкой, Адельберг не перебивал.

– Про то, што вагонами золото возют по всей чугунке туды-сюды, все знали. Про то, что растаскивают его помаленьку, тоже не секрет. Што чехи собираются всё энто красным передать, шоб те им проход дали, – и энто было известно… А вы себе шли и шли! А мы оставались! Вам энто золото было нужно на патроны да пушки, ворога своего «красного» зничтожить, хотя и проиграли вы уже всё, што тольки могли, – все свои войны! А нам – на порох да свинец зверя в тайге бить, да шоб хлебушка в неурожайный какой год прикупить, да мало ли чё… Без денег оно сам знаишь!

Александр Петрович слушал, а Мишка расщепил лучину и стал подстругивать.

– …чехи с твоим ашалоном как тебя зарестовали да засадили в каталажку, почитай, сразу и ушли, тольки караул оставили… я про то намедни услыхал, а с утрева ты и сам объявился! Чё было не подойтить? Потом уж понял, што нету у тебя ничево, так не сгонять же тебя было с кошевы. Я, чай, не зверь! А дале Господь тебя под самые ноги так и подкинул, опять же не оставлять замерзать на льду ангарском. Да и Кешка энтот, Четвертаков! – Мишка всплеснул руками и хлопнул себя по коленям. – Бедолага! Всем хорош мужик – а чёй-то, видать, щёлкнуло у него в голове не туды. Охотник наипервейший, каженный выстрел – в цель! – Он затесал лучину и стал заталкивать в короткий чубук маленькие кусочки ветоши. – Рыбак! Нюхом чует, где рыба пасётся, а как пришёл с германской, чисто зверь, особливо до вашего брата, ахвицера. Вот так!

– А почему в Мысовой меня не оставил?

– А я и сам не ведаю. Вас на моих санях на Байкал-море трое оказалося, даже баба одна, да тольки я тех не знал. С-под них сани унесло, я их к себе и перетащил, а к тебе как вроде душой и притулился. И весь сказ!

– А про внучек рассказывал, что, мол, учить надо.

– Была думка в голове, врать не стану, чтобы поучительствовал ты у нас в деревне, кто ж знал, что заболеишь, да тольки обчество отказало мне в сожительстве, сказывал уже. Потому сначала-та забрал тебя к себе, а потом куды девать? Можно было, оно конечно, отправить тебя по весне, как окреп чуток, дак полуслепой ты был, посля тифу. Куда же было отправлять? На смерть верную? А знаишь, скольки Кешка тваво брата по тайге побил? Зверь лютый! Вот и завелась в голове друга? мыслишка.

– Какая?

– А как – какая? Што за власть пришла, как с ей жить; да и можно ли будет ужиться? Власть – штука чижолая, с ею управляться надобно умеючи, а хто управится, Кешка, што ли?

– А Ленин?

– Ленин! Сказал тоже! Он мужик головастый, эт понятно, таку страну на дыбки поднял, так он один, а Рассея, вона, от моря до моря! Кешка, што ль, с Серёгой – помнишь такого? – с ею управятся? Дак у Серёги ишо сопля к усу присыхаит, а как и вытрет, так по всей роже размажет. Вот я и подумал…

– О чём?

– Известно о чём! Пока ты в беспамятстве лежал, так в горячке всё поведал и про жёнку свою, и про сыночка, в Харбине?, значит. Дак ежели я с энтой властью не слажу, дак куда ж мне деваться с дочкой да с внучками! Явлюся к тебе в Китай, не прогонишь? Али как?

– А как ты думаешь?

Мишка прочистил трубку, посмотрел на Александра Петровича и промолчал.

Растянувшийся на полверсты караван, отбрасывая на протекавшую под самой дорогой амурскую воду долгие вечерние тени, втягивался в глиняную серую китайскую деревню Айхунь. Утомившийся от долгого разговора с попутчиками Тельнов дремал, крестьянка-староверка, отвернувшись от всех, кормила грудью ребёнка, а её муж сорванной веткой отмахивал от неё гнуса.

В центре деревни располагались базар и постоялый двор, но места не нашлось; предыдущий караван ушёл ещё не весь, а уже прибыл новый, поэтому желающих переночевать было много. Проснувшийся Тельнов расстроился по этому поводу, насекомые были ему нипочём, а Александр Петрович не расстроился, он ещё помнил свои мучения на постоялом дворе в Сахаляне.

Караван стал располагаться. Возницы распрягли коней и за деньги доверили их казакам из конвоя увести на ночной выпас. Телеги и возы поставили кру?гом и в середине запалили большой костёр. К прибывшим потянулись из деревни китайские крестьяне, которые предлагали варёную чумизу, мутноватую водку хану?, вяленую рыбу, печёную картошку; которые побогаче, звали домой поесть варёного риса.

Уже смеркалось, огонь большого костра весело освещал деревню. Путь предстоял долгий. Александр Петрович и Кузьма Ильич договорились, что, пока у них будут припасы, которыми они запаслись в Благовещенске и Сахаляне и приготовленные им Марьей, постараться денег не тратить.

Они вышли из образовавшегося табора и расположились своим маленьким бивуаком на берегу Амура. Под деревней Айхунь Амур тёк с севера на юг, и солнце садилось у них прямо за спиной; место было равнинное, спокойное, река текла сплошным зеркалом; под невысоким берегом плескалась мелкая рыбёшка, крупная оставляла на воде длинные стрелы чуть дальше.

Кузьма Ильич посмотрел на воду и с грустью сказал:

– Эх! Сейчас бы с бредешком походить!

– Даа! Бредешок! Не до него сейчас! Разведите, пожалуйста, огонь, а я схожу принесу картошки, – всё же горячее; завтра дорога будет не в пример тяжелее.

Адельберг ушёл и минут через десять вернулся, неся в руках два плетёных тростниковых кулька. Тельнов развернул большой белый с цветами Марьин платок и раскладывал на нём снедь. Александр Петрович раскрыл кульки.

– Это что, картошка? – с удивлением спросил Кузьма Ильич, показывая пальцем на парящие розовые плоды, значительные по размеру, продолговатые и нисколько не напоминавшие привычную ему картошку.