Нить Лекаря

– Я не романтик, но очарование мгновения какое-то всепоглощающее. У меня вообще сегодня какое-то особое состояние.

– Это бывает, Михаил Александрович. Вы молоды, а сейчас и вовсе на взлёте своей карьеры.

– Вы, конечно, правы. Но всё же есть один момент, который отмечаю в себе. Во мне одновременно и внутренний подъём, и какая-то неведомая тоска. Откуда взялась, не могу понять. Может, как врач посмотрите на меня?

Фридрих Карлович внимательно и неспешно оглядел меня. Было в его взгляде что-то неземное, по – другому не сказать, глубокое, бездонное, словно на тебя, не моргая, вперилось потустороннее око. Ощущение мимолётное, но запоминающееся своей необычностью.

– Ну, Михаил Александрович, поверьте старику, вы абсолютно здоровы. А что касается вашей тоски, то это жизнь. Потом всё поймёте. Пойдёмте-ка лучше чайком побалуемся.

– С удовольствием! А что, Глафира Андреевна дома?

– Нет, уехала в город. Внуки хотят постоянно видеть бабушку, расстраиваются, когда она подолгу не навещает их. А для них и неделя – большой срок. – ответил и пояснил Фридрих Карлович, – но я и один сейчас справляюсь. У меня, видите ли – продолжал доктор – тоже знаменательное событие. Так что у нас у обоих прекрасный повод объединить наши успехи в одно торжество.

Профессор провёл меня в уже знакомую просторную столовую, где мы и продолжили наш разговор. Вообще «побаловаться чайком» превратилось в полноценный обед, за которым доктор поведал о своей радости.

– Мой сын Коля через неделю защищает кандидатскую диссертацию. Я вам уже говорил, Михаил Александрович, что он врач-хирург. Я горжусь им, у него большое будущее. Вы с ним ещё встретитесь. Между вами есть что-то общее.

Перед собой я видел счастливого отца, он действительно весь сиял, когда говорил о сыне. Я поймал себя на мысли, что профессор всегда искренне радовался достижениям не только близко знакомых, но и абсолютно неизвестных ему людей, о которых он узнавал в моём присутствии. Точно их жизнь как-то затрагивала лично его. Я не понимал причин такого отношения. Ведь с одной стороны говорить, «что все люди братья», а с другой – так жить.

– Я верю в счастье и в любовь! – продолжил Фридрих Карлович – А вы, Михаил Александрович?

– Я думаю счастье, понятие для всех разное. Не знаю, даже не думал как-то об этом.

– Конечно, жизнь ускоряется. Дела, всё дела, захватывают человека без остатка, особенно делового. И уже нет совсем времени подумать о вечном. Затем и вовсе в быте черствеет душа и забываются её порывы. В разряд несущественных вещей отходит то главное, для чего, собственно мы и приходим на этот свет.

– Но времени действительно не хватает. Хочется многое сделать, успеть. Столько всего нового, интересного!

– Вы, Михаил Александрович точно в соревновании участвуете. Только оглянитесь. Вам кажется, что вы бежите, но на самом деле стоите. А вот настоящая жизнь, вечная, несётся стремительно. И затем она, как ветер, подхватит с собой ваше последнее дыхание и унесёт с собой. Порой бывает остановиться просто необходимо.

Фридрих Карлович замолчал. Я тоже. Перед глазами вставали яркие образы, так живо нарисованные профессором.

– Вы уезжаете далеко. Там, среди дикой природы, у вас будет возможность подумать. Там всё к этому будет располагать. Для вас шанс стать счастливым человеком и познать любовь. И вот ещё что – доктор встал из-за стола и направился к своему письменному столу, из ящика которого достал папку. – Возьмите, Михаил Александрович, мою рукопись. Для вас, как для журналиста, она представляет ценность. Когда вернётесь обратно, возвратите её мне. Договорились?

– Конечно, Фридрих Карлович.

Мы ещё некоторое время посидели, и потом я засобирался домой. Сердечно попрощавшись с профессором, пошёл на станцию. Мне не терпелось посмотреть, какую рукопись передал мне Фридрих Карлович.

Это были его воспоминания… Именно по этой причине я не стал подробно останавливаться на содержании наших с ним бесед. Пусть о себе и своих мыслях расскажет сам доктор Шульц. Я же и так довольно много уделил внимания собственной персоне.

Часть 2

Даже самая долгая жизнь когда-нибудь заканчивается. И приходит время вспомнить всё. Память раскрывает свои тайные хранилища и на свет белый показывается не только «чистое бельё», но и то неприглядное, порой грязное и очень неприятное, от которого хотелось бы избавиться и откреститься. От него трудно дышать, оно придавливает словно чёрная глыба; и душа томится. И тогда только молитва есть спасение – чистая, как горная река и жаркая, как пламя огня. И после сердце успокоится и остановит свой бег …

***

Двадцать минут одиннадцатого показывали мои памятные часы на золотой цепочке. Эти часы – подарок от профессора Платова Ивана Сергеевича, переданные мне в бытность мою ещё студентом. Тогда я заканчивал с отличием медицинский факультет, и за мои «личностные качества, а также блестящие достижения в научных изысканиях» мой учитель, ставший мне за время обучения очень близким человеком, вручил их с такой сердечностью и простотой, что я почёл за большую честь принять столь щедрый подарок. Часы были дорогие, марки Patek Philippe.

Я же еле сводил концы с концами, несмотря на состоятельность родителей. Тратил почти весь свой доход на книги, помощь друзьям, остро нуждающимся в средствах. Себе оставлял ровно столько, сколько было необходимо для моего скромного существования. Платов, будучи осведомлённым об этом, предоставил мне доступ к своей личной библиотеке. Она была поистине обширной. Здесь я черпал под его руководством знания из разных областей медицины, которые впоследствии очень пригодились, способствуя не единожды изменению течения моей жизни.

Я верил Ивану Сергеевичу, как верит сын своему отцу, зная, насколько искренен он был в своих чувствах ко мне. Вообще, в манере общения Платова не только лично со мной, но и с другими людьми угадывалось глубокое понимание природы человека, мудрость, накопленная долгим кропотливым трудом.

Жизненный принцип этого замечательного человека излагался в простых словах, «формуле истинности», как любил говаривать сам Иван Сергеевич: «Время – есть дар творить добро». Он так жил, воспитывая нас своим личным примером. В его лекторской на стене над кафедрой висел большой портрет Пирогова Николая Ивановича, великого русского хирурга и педагога. А под ним изречение, написанное красивым крупным шрифтом, хорошо читаемое даже с последних рядов: «Быть, а не казаться – девиз, который должен носить в своём сердце каждый гражданин, любящий свою родину. Служить правде – как в научном, так и в нравственном смысле этого слова. Быть человеком». Каждый раз, готовясь к занятиям, нельзя было не прочитать эти слова основоположника русской военно-полевой хирургии. Они врезались в память, отпечатались как буквы в типографской печати в наших душах с юношескими порывами и устремлениями к добру, желающих «любви, надежды, тихой славы». Мы жаждали служить Отчизне. Потому-то, возвращаясь к подаренным часам с их точным внутренним механизмом, хочу отметить, что они приобрели для меня некий сакральный смысл, где каждая секунда наполнялась непередаваемым трепетом, нервом жизни.

Помню одну из последних встреч с Иваном Сергеевичем, любезно предложившему вместе прогуляться. Я с удовольствием согласился. Мы шли по берегу широкой реки, по аллее из вековых дубов. Эта монументальность совместного творения рук человека и природы поражала. Во всём чувствовалось величие, спокойствие, уверенность, незыблемость.

Стояла уже середина осени, но деревья листву еще не сбросили, словно не решая расстаться с летним настроением и желая ещё немного продлить себе праздник весёлого времени года. Да и вообще, солнце баловало теплыми днями на безоблачном небе, и воробьи задорно чирикали, радостно отзываясь на щедрый подарок природы. Мир продолжал пребывать в той неге, когда даётся время на отдых перед долгим периодом лишений и испытаний.

– Знаете, Фридрих Карлович – продолжал профессор нашу беседу, начатую ещё около университета, – жизнь постоянно будет пробовать вас на прочность. Проверять, сударь, «на порядочность». Вы, несомненно, столкнётесь с подлостью, страстями, низостью, той грязью, без которой, к сожалению, нашу юдоль сейчас представить сложно. Но вы должны быть выше всего подобного. Вы постарайтесь сохранить чистоту души. Запачкать её легко, отчистить трудно. Только человеколюбие есть компас в море житейских обстоятельств, которое не позволит вам сбиться и потерять смысл жизни. В конце концов, как сказано в Писании – не делай другим того, чего не желаешь себе.

Иван Сергеевич умолк, так в молчании мы шли довольно долго. Меня нисколько не тяготила такая прогулка, наоборот, было приятно просто идти рядом с профессором, внутренне держаться за него, поскольку в его присутствии всё выглядело ясным и понятным, как утренний день. Я вообще был полон оптимизма и радужных надежд, мне рисовалось большое светлое будущее. Ничто меня не огорчало, не омрачало моих мыслей. Университет за плечами, и, как небезосновательно полагал, приобретённый багаж знаний поможет мне неплохо устроиться в жизни. Молодость…

– Это очень живописное место, не правда ли Фридрих Карлович? – нарушив молчание и выдернув меня из моих грёз наяву, спросил профессор.

– Да, несомненно!

– Я люблю здесь гулять. Здесь тихо и нет суеты. Пойдемте вон к той свободной скамейке – Иван Сергеевич указал рукой, – сегодня какое-то странное состояние. Особенная душевная близость с живым пространством. С годами понимаешь, что ни в коем случае нельзя терять с ним родовую связь. Именно родовую. Эта невидимая физическим зрением пуповина никогда не обрезается, только теряется, забывается что ли. Оттого-то человек и начинает страдать, пускается во все тяжкие, стараясь заменить потерянное иллюзорными удовольствиями, разрушая сначала свою душу, а следом и тело. Потому-то и лечить сперва следует душу, и только потом тело.

Мы сели. Платов делал всё не спеша, он осмотрел скамейку и только после опустился на неё.

– Вы сейчас наполнены до краёв, не так ли, молодой человек?

– Ещё как, Иван Сергеевич! – ответил я со счастливой улыбкой.

– Замечательно! Вот постарайтесь и пронести полную чашу до конца жизни. Тогда Вы будете по-настоящему довольны своей судьбой, она непременно вознаградит за «нерасплескание». А теперь ступайте, Фридрих Карлович – вдруг неожиданно и настойчиво попросил профессор, и это в тот момент, когда меня буквально распирало от внезапно охватившего чувства открытости чему-то непостижимому, необъятному, великому – ступайте, перед вами открыты двери будущего, только помните, теперь вы врач, всегда врач.

Иван Сергеевич по-отцовски обнял меня, не вставая. «Благословил», промелькнула почему-то такая мысль. Я встал, попрощался и зашагал прочь от скамейки. Обернулся, помахал ему рукой, Платов же смотрел мне вослед, с промедлением, ответив на мой жест. Вдруг у меня защемило сердце, даже потемнело в глазах, острая боль пронзила грудь, но потом быстро всё отпустило, так что толком ничего не успел сообразить, но ощущение утраты, невозможности возврата к чему-то зародилось тогда в моей душе.

А потом долгие годы, особенно в трудные судьбоносные для меня времена, наши встречи служили мне поддержкой и опорой. Теплотой, любовью, мудростью веяло от них. Иван Сергеевич верил в меня, как своего последователя. Но об этом я уже серьёзно задумался в преклонном возрасте, когда с опытом стало многое открываться.

Нам ещё довелось встретиться несколько раз. А через полгода после нашего университетского выпуска этого благородного, чистого, настоящего врача и человека не стало. Проститься с ним и проводить в последний путь приехали все ученики, бывшие студенты, хоть один раз имевшие счастье общаться с ним. Особенно чувство большой утраты испытали пациенты, для которых Платов был последней надеждой на выздоровление. К каждому больному он находил исключительно свой подход лечения, может быть, единственной верный в каждом конкретном случае. Профессор был не только хирург от Бога, но и тонкий психолог, видевший корень заболеваний, прежде всего, в характере и внутреннем состоянии обратившегося к нему человека. Иван Сергеевич любил людей, неизменно, с искренним участием, погружаясь в их жизнь. О нём можно вспоминать и говорить очень много и долго. Только моя память имеет значительный багаж событий, связанных с ежедневным незаметным, будничным служением профессора.

Это он как-то неприметно увлёк меня изучением болезней сердца. Этот обширный раздел медицины стал предметом моих исследований на всю оставшуюся жизнь. Я ознакомился со всей научной литературой по данной тематике. С рвением молодого учёного штудировал всё, что попадалось мне на глаза. Меня настолько поглотила моя деятельность, что я по-настоящему растворился в ней; а по ночам, во сне, близко-близко, словно в большое увеличительное стекло, рассматривал в мельчайших деталях бьющееся сердце. Зрелище пульсирующего органа настолько завораживало меня и затягивало, отчего просыпался всегда, точно находясь в капсуле, коим и являлся неутомимый «мотор». Дело дошло даже до того, что, идя по улице и встречая постороннего мне человека, я начинал «слышать» его сердечный ритм, определяя сбои, ставя диагноз. Подобная диагностика сопровождалось сильным болезненным ощущением, мелкой тряской тела, повышением давления и головной болью. Моя сверхчувствительность чуть не довела меня до исступления. Благо Иван Сергеевич вовремя заметил творившиеся со мной безобразия. Его своевременное вмешательство спасло меня от сползания в пропасть и, может быть, от дома для душевнобольных. Куда я тоже заглядывал для получения материала.

Профессору пришлось повозиться со своим учеником, то есть со мной. Он выразил крайнюю степень неудовольствия выбранными подходами и методами исследования. Его начальная фраза: «Вы, батенька, …», дальше содержала полную мою характеристику в крепких словцах, которые никогда прежде и после не слышал от привычно спокойного Ивана Сергеевича. Монолог моего учителя навсегда запечатлелся в моей памяти, став тем предохранительным клапаном, который не позволял мне больше сползать в бессвязное, бесформенное существование, как в тумане, как в бреду. После восстановления моего физического и психического здоровья профессор всерьёз и надолго занялся формированием моего научного склада характера, делая упор на контроле за мыслями и чувствами, уча постоянно искать и находить ту золотую середину во всём, что обеспечивает устойчивое, главное без срывов, восприятие окружающего мира. В этом он добился со мной значительных успехов. С тех пор мой разум ещё не единожды подвергался серьёзным испытаниям, стрессам, каждый раз выдерживая колоссальные нагрузки, оставаясь чистым и незамутнённым. Именно Ивану Сергеевичу, его наставничеству я многим обязан в своей жизни. Помню каждое его слово, сказанное на мой счёт: «Фридрих Карлович, голубчик, у вас редкий божий дар. Вы проникли в ту сферу познания, которая мне, к сожалению, не доступна. Вы ушли вперёд. Единственное, чем я могу вам помочь, так это только советом, опытом старого человека. Такой талант, как ваш, даётся чистым душам, чьё призвание служить людям. Но он же накладывает и высокую ответственность. Кому много дано, с того много и спросится.

А знания следует постигать поэтапно, дозированно. Вы врач, и прекрасно знаете, в больших дозах всё вредно. Свой талант тратьте с умом и рачительностью. Только так вы сможете принести наибольшую пользу людям. И последнее, ваш дар подобен скрипке Страдивари. Вам предстоит научиться на ней играть виртуозно, неподражаемо, но, упаси вас бог, порвать струны, замены им не будет. Без инструмента вы превратитесь в обыкновенного скучного обывателя, вместо неординарности – заурядность. А это уже трагедия. Вы просто обязаны стать мастером, в совершенстве владеющим своим даром».

***

…Да, уже двадцать минут одиннадцатого. Торопливая суета в N-ской городской больнице…

Война застала меня здесь в должности главврача. Срок моей длительной командировки подходил к концу, когда Германия вероломно напала на Советский Союз. Неиссякаемый поток раненых, поступающих с передовой, поставил крест на моём возвращении домой в Москву. Операции, операции, операции…Боль, крики, стоны, мольба пропитали все стены теперь уже военного госпиталя. Грязные машины привозили всё новых и новых пациентов. Уставшие нянечки, медсёстры начали свой великий бессонный подвиг.

Совсем недавно больница представляла собой тихое спокойное место. За время моего пребывания в ней я успел ознакомиться с «каждым местным кирпичиком», каждым укромным уголочком ухоженного большого парка со скамеечками для больных, на которых они сидели поодиночке или небольшими компаниями. Тихо разговаривали, что-то обсуждали. Теперь этого больше нет. Везде унылость, страдание и смерть.

Шло тяжёлое лето сорок первого. К началу июля стало окончательно ясно, что показываемая в кинохрониках непобедимость красной армии почему-то дала сбой. И теперь отступала, ведя за собой вглубь родной земли беспощадного врага.

Мучительно было осознавать всё происходящее – масштабную катастрофу, панику, неиссякаемый поток беженцев. Огромная страна только отходила от шока внезапного нападения и пыталась организованно дать отпор, перестроиться на военный лад. Всё кругом подстёгивало куда-то идти и что-то делать, в хаосе, неразберихе, суматохе.