Акула пера в СССР

– Гера! Товарищ Белозор! Вы что, так и собирались пройти мимо?

И тут тело выдало фортель: ноги сами понесли несчастного товарища Белозора в сторону обладательницы специфического тембра. Волевым усилием я остановил этот бег вприпрыжку и остановился. У Викторовича в молодости определенно был вкус, но не было чуйки на людей… La femme fatale как она есть!

Высокая, всего на полголовы ниже почти двухметрового Геры-меня, в сценическом костюме, который изображал не то волшебницу, не то принцессу, эта эффектная брюнетка с лицом, живо напомнившим какую-то из голливудских актрис последнего поколения, она стояла у заднего входа в ДК и курила, делая короткие затяжки.

Меня никогда не привлекали курящие женщины, но Геру это, видимо, не смущало. Но, как говорил один из христианских мудрецов, «Плоть слаба, дух животворит!» А духом был я, так что скрутил разбушевавшиеся гормоны и эмоции в бараний рог и глянул на нее повнимательнее. Узнавание пошло сразу на двух уровнях – моем и Герином. Память Белозора выдала: «Машенька Май, руководитель Народного театра при ГДК, ах, ох, как же она хороша, и какое я ничтожество по сравнению с ней». Ну или что-то вроде этого, слишком запутанный букет. А моя собственная память выдала трёхэтажный мат. Это была Мария Никитишна, бабушка моей одноклассницы Марины – той еще стерляди.

Эти Май, кажется, размножались почкованием и фамилию передавали по женской линии. По крайней мере, ни у Марии Никитишны, ни у ее дочери Маргариты Ивановны, ни у незабвенной Мариночки Май мужей замечено не было. С Мариночкой у нас были отношения специфические: все старшие классы пыталась ввести меня в список своих запасных аэродромов, я же из природного упрямства ее злодейски троллил, категорически не желая быть одним из многих. Хотя девочка была исключительных природных данных, к тому же отличница, ну и артистичная, умела себя подать, когда хотела.

Теперь было ясно, откуда всё это. Не эхо войны – генетика!

– Гера, вы меня не слушаете? Вы ведь придете на премьеру?.. – она чуть поменяла позу.

Я думал, эти фишки появились с явлением такой казни египтской, как Инстаграм, а оказалось – женщины владели этим вечность.

– А когда премьера?

– Сегодня, Гера! – в ее голосе было столько укоризны, что, будь я Герой, я бы точно приперся с огромным букетом цветов, на который, наверное, потратил бы всю оставшуюся двадцатку.

Но Героем я не был и потому глянул ей в глаза и сказал:

– Нет, – и, развернувшись на каблуках, пошуровал по асфальтовой дорожке прочь.

Он мне еще спасибо скажет, если мне удастся свалить отсюда обратно, в своё тело и своё время.

До Слободки было около пяти километров, так что времени на подумать хватило. Я уже понял, что со мной случилось, и принял это как данность.

Я – попал. Ну так, как попадают герои книжек про попаданцев. Только не в обожаемый мной век девятнадцатый, железный, поистине суровый век, с пароходами, револьверами, сыщиками, хрустом французской булки и прогрессом, который шагает семимильными шагами, а в самый советский из всех периодов. Брежневская эпоха, она же застой. Время юности моих родителей, эдакий глаз бури между ужасами Великой Отечественной и маразмом перестройки. Черных воронков и краповых околышей уже не было, черных кожанок и бритых затылков – пока не было. Можно было выдохнуть и осмотреться. В конце концов, вдруг я тут временно? Может быть, если хорошенько напиться еще раз, то вернусь обратно? Что там у него было – коньяк? Ненавижу коньяк.

Но в магазин зашел. «Дружба» была как раз по пути. С таким названием гастроном просуществовал долго, только году этак в 2020-м его выкупили и переименовали во что-то американоподобное. Но здесь «Дружба» предстала передо мной во всей красе.

Первое, что я увидел, отворив двери, – это монументальная краснощекая продавщица в халате, который имел в виду, что он белый, и в синем переднике. Богатырскими движениями она нарезала вареную колбасу и заворачивала ее в крафтовую оберточную бумагу, и в таком виде взвешивала на больших синих весах. Потом орудовала гирьками, называла вес, цену, протягивала кусок вожделенной докторской покупателю и с видом царицы говорила:

– Дальше!

Я, как зачарованный, смотрел на толстенную стопку бумаги, которая уменьшалась весьма стремительно, и пытался посчитать, какие бабки эта хитрая тетка делает в сутки или сколько батонов колбасы она уносит домой в конце смены?

– Кабы добра жыць у шчасi, трэба красцi, красцi, красцi! – сказал мне в самое ухо дедок в какой-то странной тюбетейке. – Глянь, какой мамон Гавриловна наела! Небось не бумагу топчет! Ты в очереди стоишь или так – посмотреть пришел? Колбасу когда еще завезут, так что давай, шевелись.

Я только хмыкнул и пошел в ликеро-водочный отдел за коньяком. «Двин» я тут, пожалуй, не найду – не тот уровень, а вот что-нибудь попроще…

Что-нибудь попроще стоило четыре рубля пятьдесят копеек и было ординарным трехзвездочным коньяком, бутылка которого идеально вошла во внутренний карман пиджака. На выходе я полюбовался на очередь с банками и бидонами – за сметаной, и продавщицу, которая наливала эту самую жирнючую сметану при помощи гигантского черпака жестами, достойными кисти Боттичелли.

– Проходите, товарищ, не задерживайтесь! – засуетились сзади, и я вышел наружу. Дубровица была гораздо менее многоэтажной, чем в мое время, только-только был возведен Квадрат – так в народе звали район панельных девятиэтажек. Частный сектор преобладал – из деревянных и кирпичных хат доносились запахи стираной одежды, табака и, конечно, жареной бульбы – с луком, салом и первым весенним укропчиком – самой вкусной еды в мире!

Рот наполнился слюной, и я понадеялся, что у Викторовича дома есть какие-никакие запасы продовольствия, потому что возвращаться в магазин категорически не хотелось.

* * *

Вообще-то всё было не так плохо. Например, угоди я в Средневековье – там и думать нечего, сдох бы в первый день. На костре бы сожгли, как колдуна, или сам бы помер, порезавшись о незнакомую острую железяку. Ну и чисто статистически – занесло бы меня, скорее всего, в крестьянина, а если проводить параллели с профессией – то, например, в герольда или монаха-летописца, тоже не слава богу. Да и та же любимая эпоха пара и телеграфов грозила антисанитарией, эпидемиями, голодом и сословным неравенством. В конце концов, я угодил в родную Дубровицу, то есть начинать нужно было не совсем с нуля, кое-какие базовые знания у меня имелись. Попади я в ту же Москву – справиться было бы гораздо тяжелее! Опять же – родная редакция, где всё в общем-то знакомо, только вместо набора статей на компьютере нужно было писать от руки или идти клянчить печатную машинку, а верстали всё не индизайне, а на листе ватмана, вручную, вымеряя линейкой площадь фотографии и размеры текста статьи.

Гера в качестве реципиента и вовсе был подарком. Не молодой Сталин, конечно, и не цесаревич Константин Павлович, но… Плюсы определенно были. Герман Викторович Белозор обладал титаническим здоровьем. Он действительно не уходил на больничный ни разу за пятьдесят лет работы в редакции. Его не брала ни одна зараза, ему не вырезали аппендицит и не лечили зубы. Фантастика? Есть женщины в русских селеньях, а есть мужики на полесских болотах… У Белозора вроде как была репутация честного и дотошного человека, коллеги его, судя по всему, уважали. Смущал кастет в кармане пиджака – с этим еще предстояло разобраться.

Как бы это цинично ни звучало – большим плюсом было его одиночество. Мать или жена мигом раскусили бы подмену. В этом плане на руку играл и дом в Слободке – внимательные бабуси у подъезда и участливые соседи в хрущевке тоже могли бы заподозрить неладное. А еще – мы с Герой были в целом похожи. Не знаю, как бы я владел телом, например, значительно ниже или толще моего. Помню, в подростковом возрасте постоянно бился головой о перила в автобусе, никак не мог привыкнуть, что вырос…

Мимо проехал, лязгая и выпуская клубы дыма, желтый венгерский «Икарус» с гармошкой, и я умилился – как будто увидел друга детства. Я еще застал эти пепелацы, уже совсем ржавые и раздолбанные, но тянущие лямку и исправно катающие по городу пассажиров.

Проходя мимо двухэтажных домишек сталинской еще застройки, я задержал взгляд на моложавом мужчине в очках, который ковырялся под капотом легендарной, на вид вполне новенькой «ремзаводовской» «Волги» ГАЗ-М-21, и мое сердце екнуло: этот человек спас… Спасет! Он спасет мне жизнь, поставит на ноги семилетнего мальчика после автомобильной аварии в 1998 году… Михаил Федорович Тиханович – хирург от бога. Он был жив, жив!

Тут в моей голове что-то щелкнуло: чем обычно занимаются попаданцы? Меняют историю! Черта с два я буду спасать СССР, мне это и на хрен не впилось… Но самую малость сделать так, чтобы моя родная провинциальная Дубровица и такие люди, как Тиханович, Арина Петровна, Василий Николаевич Волков и Гера Белозор, пережили будущие смутные времена в ситуации, несколько более благоприятной, чем та дичь, что свалилась на наши палестины в конце восьмидесятых – начале девяностых, это было вполне реально!

Я, черт его дери, знал свой город, знал его историю – и общался, и писал про многих из тех, кто сейчас полон сил и энергии, кто действительно строит дивный новый мир… Медики, педагоги, инженеры и директоры предприятий, спортсмены, милиционеры – если капельку подтолкнуть их в нужном направлении, можно пустить такие круги по воде, что Новые Васюки Остапа Бендера по сравнению с Дубровицей покажутся долбаным Мухосранском!

Чернобыль не бахнул, Машерова не убили, Горбачев еще не член Политбюро, Афган…

Я остановился, чтобы выругаться. Мой шикарный лакированный штиблет по самую щиколотку провалился в кучу конского дерьма. Лошадки паслись тут же, на газоне у банка. Бюст Ильича на постаменте строго взирал на копытных, которые отгоняли хвостами мух и трясли бошками, пощипывая свежую зеленую травку. Почти центр города, улица Советская…

Отряхнув как можно более тщательно обувь, я подумал о том, что до ввода войск в Афганистан осталось полгода, и тут хоть наизнанку вывернись – ни хрена не сделаешь. Будь ты хоть трижды попаданец.

Глава 3, в которой намечается план действий

После ночного дождя песчаная улица стала более или менее проходимой, ручейки воды уже стекли в сторону Днепра, и я шел, выискивая взглядом знакомые дома – и не находил. Слободка в начале двадцать первого века превратилась в буржуйский поселок: сиротские домики белого кирпича высотой в два-три этажа с высоченными заборами и затейливыми воротами, и флюгерами на крышах росли тут, как грибы после дождя.

Сейчас всего этого мещанского великолепия не наблюдалось – эдакая сельская пастораль царила вокруг. Бревенчатые и кирпичные хаты с крышами из шифера, иногда – из дранки, с резными наличниками на окнах, непременными ставнями и лавочками у калиток. Курочки в траве у заборов гребли лапами и клевали что-то с важным видом, морально разлагалась на нагретой солнцем бетонной плите ледащая псина. Стучали клювами вернувшиеся с югов аисты-буслы, пританцовывая в своем гнезде, сооруженном на тележном колесе, которое местные укрепили на срезанной верхушке дерева.

Я глубоко вдохнул чистый воздух, в котором слышался уже запах реки и заливных лугов, и напряг память Геры, вспоминая номер дома и улицу.

– Германушка, сынок, а помоги бабуле? А то я за один раз четыре ведра не унесу, а возвращаться страсть как не хочется, – раздался бодрый голос за моей спиной.

– Пантелевна! – память выдала отчество старушки сразу же. – Конечно, давайте сюда ваши ведра!

Это была одна из тех стальных бабушек, на которых держится мир. Платочек с цветочками, аккуратные кофточка и юбка, калоши: вроде бы всё и простенько, но со вкусом. В руках Пантелевна держала четыре металлических ведра, и двигалась она к колодцу, который стоял тут же, у забора.

– Кш-ш-ш-ш! – шикнула бабуля, и не меньше четырех разомлевших на крыше навеса котов порскнули в разные стороны. – Это коты Якова! Яков – он ведзьмак, я сама бачила, как он ремни до березы вяжет и заломы на поле робиць…

Эти белорусские мягкие «дз» и «ц» как-то сразу согрели душу, несмотря на упоминания про ведьмака. Уверен, Яков рассказывает всем вокруг, что ведьма – это как раз Пантелевна, вот у нее вороны постоянно на даху сидят! Я крутил ворот, спуская ведро на дно колодца, выложенного бетонными кольцами, и наливал студеную воду, бабуля придерживала свои оцинкованные сосуды.

– Германушка, а ты мне дров не наколешь? А я уж дранички в печи сготовлю, да со свежею сметаною, м? Ты ведь один теперя, как Федоровна-то отошла в мир иной, Царствие ей Небесное…

В груди у Геры что-то шевельнулось, но я, как бы это ни было цинично, ничего по поводу смерти его матери не чувствовал. Поэтому только кивнул:

– И дров наколю!

Пока я пыхтел с двумя полными ведрами, стальная бабушка Пантелевна уже добежала со своими до дому, вынесла мне колун на длинной ручке и жбан с взваром, чтобы было чего попить, если утомлюсь.

– Ты сходи домой переоденься-то, Германушка…

Мы были соседями, и высокая, на кирпичном фундаменте, изба семьи Белозоров стояла буквально напротив, на другой стороне улицы. Клямкнув калиткой, я вошел внутрь, открыл ключом простую, деревянную, выкрашенную белой краской дверь и остановился в сенцах. Проходить дальше не стал – не хотел начинать знакомство с новым-старым домом впопыхах. Тут имелись кирзовые сапоги, галифе, потертая и видавшая виды рубаха – в самый раз для колки дров.