Альманах «Истоки». Выпуск 16

Валерий Ефимович Лебединский родился в 1940 году в Кременчуге Полтавской области. Окончил два факультета Одесского государственного университета имени И. Мечникова: юридический (1965 г.) и исторический (1971 г.). Поэт, прозаик, драматург. Автор 18 книг, лауреат литературных премий. Член Союза писателей Москвы, Союза российских писателей и Союза журналистов России. Почётный член Международного союза писателей имени Святых Кирилла и Мефодия (Болгария). Главный редактор международного литературного альманаха «Муза» (Москва).

В тревожном и красочном мире

Ошибка

Из афганских рассказов

Жара в тот день и вправду была совершенно невыносимая. К железным частям оружия, к каскам, к броне притронуться было невозможно почти, а каменистая земля обжигала ноги даже сквозь подмётки ботинок. По крайней мере, казалось так. Им с Аникеевым досталась позиция замечательная: два больших камня, образующих подобие естественной бойницы, и хороший обзор вниз по склону, – почти до самого русла пересохшего ручья. К ним ещё утром приходил командир взвода лейтенант Пройдисвет.

– Хорошо устроились, парни! Если что, часа два здесь продержитесь?

– До дембеля продержимся, – усмехнулся Аникеев, и похлопал ладонью горячий каменный бок. Когда лейтенант ушел, он длинно сплюнул:

– Ну, а если не до дембеля, то часа полтора, думаю, продержимся.

Зной был такой, что горячий воздух дрожал, и был сухим, шершавым, – царапал горло. Мутился рассудок, и глаза слезились.

Смертельно хотелось пить, а последняя вода плескалась во фляжке на самом донышке, – тошнотворно-тёплая, с металлическим привкусом. Вообще, он давно заметил, что война почти всегда пахнет железом: железом пахло оружие, железом пахла кровь, железом пахла вода… «На речку бы сейчас, – тоскливо подумал он, поглядывая из-под раскаленной каски на выкатившееся в зенит солнце, – или хоть в душ сходить…»

– Газировки бы я холодной выпил, – прочитал его мысли Аникеев, – только без сиропа, за копейку…

В это время справа, на склоне высоты гулко застучали автоматные очереди и глухо ухнуло несколько взрывов. Первые выстрелы всегда бывают самыми громкими и неожиданными. Гвоздик приподнялся, и до рези в глазах стал всматриваться в горячее марево. От мгновенного напряжения пот сразу покатился по лицу, залил глаза.

– Слушай, Ника, – он, часто моргая, потянул Аникеева за рукав, – ты сходи вправо, к обрывчику, глянь, что там, а то отсюда ни хрена не видать.

Стрельба то утихала, то разгоралась вновь. Аникеев возвратился минуты через три и сказал, что возле сухого русла духи, похоже, прижали разведчиков:

– Может, огоньку туда брызнем?

Гвоздик встал на колени за камнем и долго смотрел вниз, на склон. Стрельба понемногу стихла.

«Значит, не они», – облегчённо подумал он, но тут же увидел разведчиков. Едва заметно мелькая между камней, они пробирались в полукилометре левее сухого ручья. Разведчики шли медленно. Двое тащили что-то тяжёлое. В замыкающем он узнал прапорщика Якимчука. Минут через двадцать они одолеют склон, а там уже начнётся сухое русло, и по нему они выйдут к нашим окопам. Гвоздик снова вгляделся в ту сторону и почувствовал, как у него беспокойно заколотилось сердце. На склоне появились преследователи.

Они расходились широкой дугой, и, похоже, собирались взять разведчиков в кольцо.

Прапорщика надо было прикрыть. Гвоздик лёг за пулемёт и повёл стволом в сторону тёмных фигурок, быстро мелькающих среди камней. Хотел уже дать очередь, но его остановила какая-то нерешительность, суетливость духов. Вместо того, чтобы стягивать кольцо вокруг разведчиков, они забирали то в одну сторону, то в другую. Потом неожиданно залегли и открыли беспорядочную стрельбу. Затем снова выдвинулись на склон и стали осторожно подниматься.

Он понял, что духи не видят разведчиков. Видно, Якимчуку как-то удалось оторваться от преследователей и незаметно свернуть к ручью. Там, скрытый между камнями, он уходил от погони. Уходил тихо и умело. Ещё четверть часа слепого тыканья духов из стороны в сторону, и разведчики будут у своих. Но продвигались они очень медленно.

– Ника, – сказал Гвоздик Аникееву, – погляди здесь, а я на тот край схожу. Как бы духи случайно к нам в стык не пробрались… Вон на восточный склон полезли.

– Ладно, – Аникеев улёгся у пулемёта, поправил сошки и проверил прицел. – Надо Якимчуку помочь.

– Не видят они его, скрытно Якимчук выйдет. Начнём стрелять, такая каша заварится, что он не выберется. Склон ведь насквозь простреливается. Может, и не разглядят духи, где разведчики.

Ещё десяток минут, и разведчики уйдут. Им ведь осталась какая-нибудь сотня метров. Но тут от цепочки отделились двое и, пригнувшись, перебежали через сухой ручей.

«Увидят», – снова подумал он, выглядывая из-за каменной стенки.

Но духи ничего не разглядели. Метров через двадцать один из них оступился неловко, подвернул ногу. Второй стал ему помогать. Значит, пока пронесло…

И в это мгновение за камнями яростно загрохотал ручной пулемёт. Гвоздик кинулся назад по ходу сообщения. Когда он вбежал на позицию, Аникеев уже вщёлкнул второй магазин.

– Стой! – сходу выкрикнул он сорвавшимся голосом, с размаху кинулся на землю и отшиб Аникеева от пулемёта. – Стой! Зачем стреляешь?

– Духи на разведчиков пошли… Двое, могли увидеть, – ответил Аникеев, растерянно моргая. – Чего ты кидаешься, как бешеный!

– Соображать надо! – яростно просипел Гвоздик. – Головой! Просил же тебя не стрелять…

Уже через минуту на склоне закипело, как в чайнике. Пулемётная очередь, так опрометчиво посланная Аникеевым, помогла духам сообразить, где находятся ускользнувшие от них разведчики. Те, которые пробирались по склону, развернулись и стали быстро догонять группу Якимчука.

Теперь уже Гвоздик посылал очередь за очередью, стараясь остановить духов, отрезающих Якимчуку дорогу. Но те быстро и ловко пробирались между камнями, укрываясь от огня.

Слева раскатисто ударил ПК. Это Умаров с высоты 14.0 пытался задержать духов, пересекающих ручей. Где-то ниже зарокотал ещё один станковый, потом по склону беглым огнём ударила минометная батарея. Батальон, как только мог, выручал разведчиков, попавших в беду в сотне метров от своих позиций. Гвоздик теперь уже не видел, где пробирается группа Якимчука.

Припав к прицелу, он ловил духов, мелькающих в камнях у подножья горы, и бил по ним короткими расчётливыми очередями. Позже он не мог толком вспомнить почти ничего, кроме приклада, больно отдающего в плечо, и грохота чужих и своих выстрелов. Непонятно было, долго ли продолжается это, и сколько прошло времени. Совсем близко разорвалась граната, – духи, видимо, засекли их позицию.

Гвоздик на мгновение оглох и ослеп, а когда приподнялся, плохо соображая ещё, выплёвывая кровь и песок, то увидел, что Якимчук всё-таки ушёл от преследователей. Он тяжело перевалился через стенку хода сообщения шагах в двадцати от пулемётчиков. За ним перепрыгнули двое разведчиков. Прапорщик был растерзанный, без каски, в грязи и царапинах. Голову стягивала наспех сделанная повязка с алыми пятнами крови. На скуле темнел свежий кровоподтёк.

Глаза у прапорщика были серые и тяжёлые, как пыльные камни вокруг. Якимчук, не мигая, уставился на пулемётчиков и метр за метром стал приближаться к ним, как слепой перебирая по каменной стенке растопыренными пальцами.

– Ты… Из пулемёта… Стрелял? – сипло спросил Якимчук, упершись в лицо Гвоздику своими безжизненными серокаменными глазами.

– Ты очередь дал?

– Я дал, – отозвался Аникеев. – К вам два духа наперерез пошли, а я их срезал…

– Сре-езал, – плачущим голосом повторил Якимчук, дёрнул щекой и, качнувшись всем корпусом, вдруг без размаха, коротко ударил Аникеева кулаком в лицо. – Срезал, значит…

Охнув, Аникеев сильно стукнулся каской о камень. Лицо его побелело, рука нашарила ремень автомата и рванула его к себе.

Гвоздик, едва успев наступить ногой на автомат Аникеева, крикнул испуганно:

– Якимчук! С ума ты сошёл, Якимчук?!

– Нет, ещё не сошёл, – тихо и устало ответил прапорщик. Глаза у него немножечко ожили. Плечи Якимчука обмякли, и он привалился спиной к камню, с таким напряжением откинув назад голову, будто изнутри его немилосердно жгло что-то. Так бывает, когда в живот ранят.

– Всю свадьбу вы нам этой очередью обосрали… – помолчав, заговорил он. – Ведь мы почти что проскочили… А теперь вот Максима Гречика ранили и Лёшу Лобанова убили… Из гранатомёта Лёшу накрыли, когда мы уже к самому ручью вышли. Суки! Гады паршивые!

Прапорщик ругался зло, грязно и долго, – хриплым, надтреснутым голосом – чтобы дать выход тому, что жгло его. Когда Якимчук ушёл, Аникеев спросил:

– За что он меня, Гвоздик?..

Лицо его жалко кривилось, и губы вздрагивали. Глубоко спрятанные под каской глаза блестели горячечно, – словно в голове у Аникеева вертелась одна-единственная мысль. Она давила, вытесняла все остальные. Гвоздику стало не по себе от этих мерцающих глаз.

– Контуженый он. Совсем не в себе был, – стараясь говорить спокойно, ответил он. – Не понимал, что делает.

– За что он меня по морде?.. – снова спросил Аникеев.

В горле у него булькало. Пальцы с такой силой сжались в кулак, что костяшки побелели, и ногти впились в ладонь. Не дожидаясь ответа, Аникеев спокойно сказал:

– Я, Гвоздик, теперь Якимчука убью… Как сменимся, вернёмся в батальон, найду и убью.

Услышав эти полные тихой ненависти слова товарища, Гвоздик поглядел в его мерцающие глаза и поверил, что Аникеев сделает именно так, как говорит. Он почувствовал, как в нём нарастает ярость. Но через несколько мгновений это чувство сменилось острой щемящей жалостью. Гвоздик понял, как тяжело сейчас Аникееву.

– Успокойся, Ника, – заговорил он. – Прапорщик вообще-то ударил тебя за дело. Хорошо ещё, что он пар здесь выпустил, а значит не доложит комбату, как ты чуть не сорвал выход разведгруппы к своим.

– Не, Якимчук не такой, он закладывать не станет…

Аникеев вздохнул. Рука, стиснутая в кулак, разжалась. Он пошевелил затекшими пальцами и огляделся тоскливо.

– Соображать надо, Ника, – повторил Гвоздик. – Проворнее головой работать. Тихоходная она у тебя какая-то.

– Вроде верно ты говоришь… – Аникеев провёл по лицу ладонью. – Значит, по-твоему, я виноват?

– Виноват, – подтвердил Гвоздик, разглядывая крупного, широколицего парня, с которым служил рядом уже шесть месяцев.

…А вечером вдруг пошёл дождь. Он кропил солдатские спины, камни, превращал пыль и песок в жёлтую жидкую грязь, которая стекала тонкими ручейками вниз, к подножию горы. И спал, наконец, выматывающий душу зной. В полночь пришла смена, первый взвод. Спиридонов разыскал его возле каменной амбразуры. Они молча закурили, пряча в горстях огоньки сигарет.

– Ну, как вы тут? – спросил Спиридонов тоном человека, мысли которого сейчас где-то очень далеко. Гвоздик коротко рассказал ему о событиях минувшего дня.

– Да-аа, – протянул Спиридонов всё с тем же отсутствующим выражением, – разведчики, они бо-орзые…

На том они и расстались.

Гвоздик ещё долго думал, – и тогда, и много позже. Думал, и никак не мог до конца понять, почему люди иногда бьют друг друга по лицу.

Харон

Домовитый Аникеев устроил крошечный костерок между валунами, и они вскипятили полный котелок воды. Уже заварился чай, когда прибежал запыхавшийся дневальный и позвал Гвоздика к телефону: «Срочно в штаб, ты летишь со Щербаком!» И Гвоздик поспешил по белой пыльной тропе вниз, в полковой городок, – к скопищу землянок и блиндажей, соединённых разветвлённой сетью окопов, – к развалинам покинутого кишлака.

– Почему выбор пал на него? Он не был другом Щербакова, плутовато улыбавшегося светловолосого парня из Могилёва, всего лишь месяц назад прибывшего в полк. Может, это было наказанием? За что? Да мало ли за что, – всегда отыщется повод наказать человека, а особенно – солдата. Или, наоборот, – поощ.рением, наградой, но тогда опять-таки – за что? Он не был лучше или хуже других, – обычный сержант, предпочитающий держаться подальше от вышестоящего начальства, не лезущий на рожон…

А если уж совсем по-справедливости, то почему не Лапоть?!..

…Лапоть, он же старший сержант Лопатин приказал: «Давай, Щербак!» Высокий, белоголовый Щербаков с облупленным носом медлил, только моргал растерянно. Месяц назад он ещё был в Союзе, готовился в учебке к этой непонятной войне, готовился, как все: что-то копал, маршировал по раскалённому плацу, выгружал ящики, ездил в горы чистить чьи-то пруды, один раз стрелял по мишени, один раз бросил гранату и время от времени получал очередную порцию сывороток под обе лопатки. Накачанный лекарствами и ежеутренними политинформациями, он наконец-то попал сюда. И вот реальность, как она есть: сильный, чёрный от солнца, ловкий командир посылает тебя, новичка, в полуразрушенный дом, ещё дымящийся от разрывов гранат: проверить, не остался ли там кто живой?

– Чё смотришь, воин? Вперёд!

Остальные молчат. Щербаков неуверенно встаёт, поправляет ремень с подсумками. Все ждут. Неподалёку гулко хлопают взрывы, стрекочет вертолёт. А здесь, – возле глиняного дома с плоской крышей, – удивительно тихо. Щербаков поудобнее перехватывает автомат и на полусогнутых ногах, сгорбившись, бежит.

– Вперёд! Вперёд, твою мать!.. – шипит вслед Лапоть. Солнце стоит в зените, тень маленькая, короткая. Небо плавится. Мёртвый, чадящий дом никак не отзывается на его появление.

Щербаков осторожно к нему приближается, медлит мгновенье – и исчезает внутри.

Тишина моментально взрывается грохотом очередей.

Щербаков судорожно цепляется за расщеплённый дверной косяк, сзади в него впиваются пули, и куртка на груди вздувается и лопается, расцветая безобразными багровыми бутонами. Он падает на колени, бледно сверкающие пунктиры устремляются в дверной проём, трассирующие пули застревают и тлеют в дереве, летит щепа. Щербаков ещё мгновение хватает пыль оскаленным ртом, потом утыкается лбом в землю.

Гвоздик теперь должен сопровождать его. Конечно, это наказание. Неизвестно, за что. Но всё-таки он побывает в Союзе, постарается попасть домой…

Из полка они полетели вертушкой в Баграм. В Баграме – морг сороковой армии, здесь паяют цинковые гробы. Зашёл посмотреть.

Справа составлены гробы без окошек. На цинковых столах мертвецы в чистом белье. Флегматичный солдат-очкарик посмотрел на Гвоздика с отрешённой улыбкой.

Вечером, когда перестали заходить на посадку и взлетать самолёты, бомбящие Панджшерское ущелье, этот солдат позвал Гвоздика в тень, и предложил ему чарс.

– Чарс чарует, – сказал очкарик, хотя и не был поэтом. – А спирт оглушает, – продолжал он, утирая испарину, – но это не по мне, я же не рыба!

Гвоздик привыкал к запаху. Этим густым запахом был насыщен воздух в Баграме. Даже в отдалении он чувствовался. И в столовой.

Каждый день прибывали новые сопровождающие и новые убитые, – некоторые прямо из Панджшера, – в грязной изорванной форме, в кедах, кирзачах, кроссовках, вовсе босые, безногие…

Начальник морга, – толстый, бледный, без знаков различия, – плавал в спиртовом облаке, отдавал распоряжения, пошучивал. Его подручные слепо натыкались на углы, виновато улыбались сопровождающим: те – воевали, а они всего лишь паяли гробы. А сопровождающие, – в свою очередь, – смотрели на этих работников с тайным ужасом, представляя себя на их месте.

Баграмская муха случайно залетела Гвоздику в рот, и он долго и яростно отплёвывался. Потом пожевал веточку верблюжьей колючки.

…Фабрика смерти неутомимо продолжала работать. Привезли обгоревших танкистов. Патологоанатом отсекал что-то, рассматривал, непринужденно беседуя с солдатом-очкариком. Тот отвечал с той же блуждающей улыбкой.

Было нестерпимо жарко. Мысли вязли. Гвоздику начинало казаться, что они уже никогда отсюда не выберутся. Щербаков давно уже исчез в цинковом пенале, и он его больше не видел. Временами Гвоздик вообще забывал, зачем он здесь. И остальные сопровождающие тоже забывали. Некоторые были даже в парадной форме, словно на дембель собрались. Сопровождающие маялись, как это обычно бывает на затянувшихся похоронах. Знакомиться ни с кем не хотелось. Все относились друг к другу со странным отчуждением. Или это было просто общее отупение. Все будто заснули с открытыми глазами. Что-то вяло говорили, смотрели, хлопая медленно веками… Баграмская истома одолевала всех.

– Не спите, воины! – гаркал добродушно толстый начальник, проплывая в своём спиртовом облаке.

Всё это было чудовищно и нелепо. Но однажды очарованный чарсом очкарик тихо сказал Гвоздику: «Когда привыкаешь, ЭТО становится понятнее, чем всё остальное». Он ждал, что Гвоздик ответит, но так и не дождался. Вновь погрузился в себя и больше ничего не говорил, – только усмехался чему-то, покачивая головой.

…Некоторые цинки всё же были с окошечками. Гвоздик заглянул в одно, но оно было чем-то заклеено изнутри, – похоже, просто белой бумагой. Он чувствовал отвращение к очкарику. Даже ненависть. Копошится здесь, как муха, философствует…

Подошёл начальник, – рыхлый, с налитыми кровью глазами, истекающий липким потом.

– Ничего, уже скоро, – дохнул он густым перегаром и похлопал Гвоздика по плечу.

Гвоздику страшно хотелось вымыться. Он часто сплёвывал, резко выдыхал отравленный смертью воздух, старался спать с закрытым ртом, а то и вовсе не спал. Ночь тянулась долго. И наступал новый день.

Но однажды они всё-таки вылетели. Пришлось изрядно попотеть, загружая транспортник, – цинки были запакованы в длинные деревянные ящики. Среди сопровождающих было двое офицеров, – капитан и подполковник, похожий на египтянина. Подполковник накануне явно принял лишку, на жаре его развезло, и в самолёте он вздыхал, мужественно борясь с приступами тошноты. Капитан был недоволен, хмурился. Солдаты равнодушно смотрели в редкие иллюминаторы. Железное нутро транспортника гулко гудело. Гвоздик подумал… Что? О чём он подумал? Пока самолёт набирал высоту, погружался в небо, а потом плыл в вышине, озаряемый солнцем, – не думал ни о чём, ни о ком…