Алхимик Великой империи
Сашка обожал уютную атмосферу у Пелей. Длинные застекленные шкафы, внутри которых хватило бы интересных надписей и предметов, чтобы разглядывать хоть целый день. Весы, медные, оловянные и железные аппараты, инструменты, склянки и флаконы – все здесь было заставлено предметами ремесла, словно дом Пелей был и квартирой и лабораторией одновременно. Множество книг – пыльных фолиантов с кожаными переплетами – гордо стояли за стеклами, словно говоря любопытному мальчишке: «Нет, тебе еще рано!».
Конечно, Сашка не слушал книжный шепот и с удовольствием листал то одну, то другую, с усилием снимая тяжелые тома, мало что понимая из написанного, но никому в этом предпочитая не сознаваться. Отмечая похвалами за тягу к познанию, Пель составил ему программу на первые годы и всякий месяц исправно выдавал по книге, посвященной то физике, то химии, то географии, с удовольствием обсуждая прочитанное и усвоенное Сашкой. Готовя к достойной титула гимназии. Василий Васильевич любил детей и сейчас, когда ему было уже давно за шестьдесят, разница между родными и прочими для него таяла – лишь бы был интерес. Свои то вон уже выросли…
Самое увлекательное – сказочный и неизведанный мир волшебства – жило в подвале, куда вела крутая лестница. Ее свод, словно уводя в преисподнюю, иного мог бы и напугать, но в радостном предвкушении новых открытий молодой граф ловко сбегал по каменным, протертым за полтора века ступеням. Потолки здесь были ниже, зато мысли уносились куда выше, чем у любых, кто суетился в мирских заботах наверху.
Посреди комнаты гудел, изрыгая пламя, атанор – прославленная печь алхимиков, в пламени которой вещества меняли свою природу. Пускаясь в пляс в зрачках Сашки, огонь зажигал его любознательную натуру желанием познать как можно больше. Желательно, конечно, все!
– Первым алхимиком, как говорят, был в далеком Египте Гермес Трисмегист, написавший легендарную Изумрудную скрижаль. Потом на нее алхимики во все следующие столетия опирались.
– А что такое Трисмегист?
– Переводится как трижды Величайший. Это, ну вроде как, его фамилия. Видел когда-нибудь трехглавых орлов? Их немало в нашем городе.
Сашка охотно кивнул.
– Говорят, что это все связано! Общая символика. Вообще на троице многое построено, и далеко не только у попов в церкви. Некоторые и наш герб с двуглавым орлом сюда приписывают, будто бы третью голову просто убрали, но уж это, по-моему, какие-то глупости. Змей Горыныч то вон мол трёхглавый… читал о нем сказки?
– Я вообще-то уже предпочитаю книги о науках – возразил Сашка, смешно задрав нос.
– То есть, думаешь, чудес не бывает, ты вырос, а сказки лишь для детей? Ну так я тебе сейчас покажу!
Василий Васильевич, поправив толстый халат, схватился за кусок желтоватого картона, ловко выправляя из него какую-то фигурку. Пальцы старика порхали над бумажными краями. Время от времени он хватался за ножницы и в тусклом свете подвальной лаборатории Сашка видел, как картон плавно превращается в искусно смастеренного льва.
– Львы желтые, не так ли?
– Конечно желтые!
– А зеленые бывают?
– Я бы об этом знал! – насупился Сашка, полагая, что его разыгрывают.
Улыбаясь и посмеиваясь, Пель схватился за стоящие тут же на полках флаконы из толстого стекла, поливая импровизированного льва какими-то растворами. На этикетках значились сложные символы, аккуратно выведенные латинскими буквами. Местами мелькали совсем уж загадочные значки.
– Так, а теперь возьмем немного серы – львы не выносят ее запаха и зеленеют, если ты не знал. Хотя сама она желтая.
Василий Васильевич сбрызнул льва чем-то, поджег высыпанную на край большой медной тарелки кучку серы и, прежде чем лаборатория наполнилась удушливым запахом, плотно накрыл стеклянным колпаком. Перед изумленным взором Сашки лев вздрогнул и начал быстро зеленеть, словно его поливали болотной тиной, прилипающей к жесткой шерсти страдающего царя зверей. Несколько мгновений и от желтого окраса ничего не осталось. Подождав еще мгновение, Пель поднес накрытую колпаком тарелку поближе к гудящему атанору и снял стекло. Пахнуло серой, но не сильно – запах вылетал в трубу, затягиваясь вглубь бурлящего огнем жерла алхимической печи.
Приоткрыв рот, юный граф внимательно смотрел на химические фокусы, испытывая приятное волнение от столкновения с неизведанным, магическим. Прямой нос его с легкой, едва заметной горбинкой, был окружен двумя румяными, покрытыми крохотными веснушками щеками.
– Вот! Зеленый лев, пожирающий солнце – один из главных символов алхимиков. Они символизируют золото и кислоту. Я тебе потом объясню подробнее, если пожелаешь.
Посмеиваясь, Пель вставил в пасть зеленому льву небольшой бумажный кругляшок, окрасившийся от лежавшей на нем серы.
– А пока, может быть ты еще скажешь мне, что львы и летать не умеют? Даже зеленые?
Сашка промолчал, стремительно теряя уверенность и сдаваясь перед находчивостью старого фокусника.
– Так умеют или не умеют? – с азартом настаивал Пель. Глаза его лукаво блестели, выглядывая из-под толстых стекол очков.
Сашка отрицательно покачал головой. Была не была. Не летают львы – это все сказки для маленьких. А он то уже не маленький!
Пель приподнял поднос, еще ближе придвинул к горну и легонько дунул на зеленого льва, уже высохшего от излучаемого печью жара. Сбитый волной воздуха, лев, казалось, кувыркнулся прямо в огонь, но едва коснувшись пламени, словно ужаленный взлетел ввысь, быстро исчезнув из вида где-то там, куда не доставали глаза. Словно неведомая сила подхватила и унесла его.
– В-у-у-у-у-х – Сашка изумленно выдохнул.
– Видел? Он обжегся и улетел! – добродушно улыбнулся Василий Васильевич, разводя руками.
Чудеса, Саша, не только для маленьких – вот возьмем ту же алхимию. Ну, казалось бы, древние поверия, средневековые сказки или, как жена моя говорит, «прочая инфантильная ерунда». А ведь ею занимались великие умы человечества!
Саша с благодарностью слушал старика. Он любил его истории.
– Гете не создал бы своего Фауста, не увлекшись мистицизмом и алхимией. Парацельс не продвинул бы медицину, полторы тысячи лет жившую достижениями одного лишь Галена2. Кто знает, может даже Ньютон бы не открыл закона всемирного тяготения и Бог ведает каких еще, если бы тридцать лет не увлекался этой древней наукой? Лейбниц, Дидро, Гегель и Бойль – а кто-то все еще говорит, что это удел одних лишь шарлатанов!
Искренность восторгов Василия Васильевича, этого сына сапожника, получившего звание врача, профессора, дворянина и личного аптекаря царской семьи, не могло не заразить Сашку – каждый день он с головой уходил в учебу, наверстывая упущенное. Не было гувернанток, не было целой свиты учителей и всех тех, кто обычно помогал людям его класса встать на ноги и не падать в грязь лицом на светских беседах. Дядя Петр не слишком усердно вкладывал оставленное родным отцом Сашки скромное наследство. Образование юного графа не входило в его планы.
Загадка жизни каждого – судьба, распорядилась так, что оно, быть может, было и к лучшему. Учителями Сашки стали люди, которые жили науками, а не только лишь зарабатывали ими на хлеб. Что может быть важнее для воспитания, чем примеры первых учителей?
***
Ночью, когда дядя Петр крепко уснул, а служанка ушла ночевать к себе (Петр экономил, ведь держать прислугу постоянно куда затратнее), Сашка тихо приоткрыл окно, стараясь не скрипеть старыми деревянными ставнями и выбрался на жестяную, ржавую от дождей крышу. Отправляться на ночные прогулки было весьма увлекательно, а в теплые месяцы особенно.
Выделенная ему комната в квартире дяди Петра плотно прилегала к небольшому участку крыши над балконом этажа ниже, так что ловкий и легкий человек вполне мог бы выбраться на нее и, цепляясь за опоры водосточной трубы, подняться выше – на основную крышу.
Несколько мгновений Сашка смотрел сквозь стекло на свою постель, где с похвальным реализмом соорудил из подушек спящий силуэт, а потом лихо вскарабкался и стал красться. Не подходя к краям крыши, скорее чтобы избежать взглядов городовых и случайных прохожих, чем опасаясь высоты, Сашка пролез на крышу следующего дома, стоящего вплотную, а за ним и еще через несколько. Бесстрашно мелькали пятки!
Вот и дом Пелей, где он так любит бывать днем. Крыша еще теплая – за день нагрелась на солнце. Ржавчина – вечный спутник города дождей – идеально подходит для босых ног юного графа, позволяя красться и не скользить, словно ноги сами цепляются за поверхности.
Сашка лег к краю и, свесив голову, заглянул во двор. Большая, длинная кирпичная труба, выше пятого этажа, гордо возвышалась, устремляясь в темное, беззвездное небо столицы. Не трудно было расслышать гудение – где-то там, далеко внизу, в подвале под несколькими слоями кирпича и почвы, очередную ночь напролет трудился Василий Васильевич. Атанор работал в полную мощь – труба мерно гудела, выводя дым, пар и все, во что превращались вещества в цепочке хитроумных опытов старого алхимика.
Возможно ли это? Получить философский камень, – размышлял Сашка, – да и нужно ли? Неужели, кому-то золота не хватает? Почему именно его? Все будто помешаны на этом золоте!
Молодой граф даже видел, как за толстые пачки ассигнаций у Александра Пеля покупают золоченые пилюли разные господа, одетые в тугие, подогнанные словно на манекене костюмы. Говорят, питьевое золото помогает от всего, но когда Сашка спрашивал об этом Василия Васильевича, тот лишь улыбался себе в усы и приглаживал седые, жидкие волосы.
– Кому-то и помогает. Кто-то и любые деньги готов… Так какой же тогда вред? – загадочно улыбался он, – лучше уж у меня купят. Тут, по крайней мере, золото настоящее. В ином то месте и другое что-нибудь добавить могут. Слышал я как-то, еще при Александре Павловиче, утащили мужики со стройки амальгамму – ну, которую для золочения куполов используют. Так и продали ведь как бальзам от всех болезней! Развезли по ближайшим трактирам, так с десяток дураков доверчивых и потравились, померли, а мужиков тех ушлых так и не нашли. Испарились! Как сама ртуть… Да и много ль там в хмельном угаре за игрой в винт уяснишь? Конечно, не подумал никто, блестит же, на золото похоже… – ворчал пожилой аптекарь.
Вспомнились книги, которые показывал ему Пель. Великое делание – три этапа, черный, белый и красный. Когда Василий Васильевич называл их на латыни – нигредо, альбедо и рубедо – весь и без того загадочный процесс приобретал особенный, мистический флер. Манили замысловатые символы и значки в книжках, где иной раз кроме странных картинок не было ничего.
Необычная латинская надпись на обложке одной из книг, которую он видел в подвале старого алхимика, особенно запомнилась Сашке: «Ora et labora». На вид том был очень ветхий – наверное, древний. Сашка, конечно, не утерпел спросить о чем там говорится.
– «Молись и трудись», как это по-нашему будет, – с удовольствием отвечал Пель, – это «Немая книга». Алхимический трактат такой – очень полезная вещь!
От любопытства Сашка даже приоткрыл рот, вглядываясь в непонятные картинки.
– Здесь все зашифровано и символично – ты поймешь позже – а сейчас, Сашка, тебе другое надобно запомнить: ежели я, сын сапожника, стал дворянином через труд, знания и молитву, то кем же с их помощью сможешь стать ты, дворянин по рождению?
С последними словами Пель серьезно взглянул на мальчика. Ему хотелось, чтобы юная память воспитанника крепко ухватила этот урок.
Развернувшись, чтобы размять затекшую руку, Сашка подполз к другому краю крыши, окинув взглядом пустынную улицу седьмой линии. Весь Васильевский остров, строгой петровской геометрией был рассечен на улицы, под прямыми углами пересекающие два крупных проспекта. Кое-что можно было видеть и прямо отсюда. Шпиль Петропавловской крепости маячил вдали, отражая свет луны. Желтоватая, сегодня она, вопреки обычаю, никак не соответствовала цвету серебра, которое олицетворяла в алхимических трактатах, словно сама пыталась притвориться золотом.
Множество огней горели на улочках и аллеях. Кое-где газовые, а где-то уже электрические – с каждой ночью столица империи становилась все светлее. «Ora et labora», – увидел Сашка выведенную на плитке надпись возле герба Пелей. Здесь же были и гордые двуглавые орлы. Ничего себе, фраза из алхимических премудростей их официальный девиз? – подумалось маленькому графу. А что еще скрывает старый алхимик? Он ведь и про двуглавых орлов что-то там такое намекал…
Задумавшись, а знает ли он, как выглядит герб его собственного рода, Сашка поймал себя на неуютной мысли – нет. Позор! А как бы так разузнать это, не раскрывая своего прискорбного невежества..?
Сзади протяжно загудела труба. Внизу кипела работа. Вырываясь вверх, сизый дымок ненадолго пачкал черноту небосклона, растворяясь в бесконечном пространстве покрывшего город купола. Белые ночи давно отошли, короткое северное лето было на излете.
Крыша грела теплом. Труба атанора ворчала. Привычные звуки спящего города дарили уют, которого так не хватало молодому графу в казённом доме. Убаюкивая, симфония ночного покоя подхватила и закружила мальчика, распаляя воображение, уводя в царство грез.
Внезапно Сашка увидел, как кирпичи на трубе засветились, покрывшись набором загадочных цифр, словно мелькнул таинственный шифр. Изумленный мальчик с любопытством подполз к краю, чтобы рассмотреть поближе. Неведомый этот код из загадочных чисел пульсировал, словно светясь изнутри и призывая разгадать эту загадку.
Напрягая зрение и пытаясь отыскать скрытый смысл в последовательности мерцающих цифр, Сашка чуть не свалился, когда с громкими хлопками из трубы выпорхнул грифон. Огромный, размером с карету, могучая его голова повернулась и грифон заметил мальчика. Скользнул взглядом мудрых, насквозь все видящих глаз.
Зеленый грифон шумно зашелестел перьями, словно задрожала густая древесная листва на ветру. Сбросив с себя зеленую краску, облаком изумрудной пыли полетевшую вниз, могучий лев захлопал желтыми крыльями, еще раз огляделся и, оттолкнувшись мускулистыми лапами, вспорхнул над спящим городом. Стекла домов еще долго звенели ему вслед.
Глава 3
Санкт-Петербург, апрель 1765
Граф Григорий Григорьевич с трудом разлепил глаза, щурясь в свете бьющего сквозь пышные портьеры солнца. Голова разламывалась на части. Вчера задорная компания высоких военных чинов бурно отмечала по верным слухам утвержденное, хотя еще и не вступившее в силу назначение. Быть Орлову генералом-фельдцейхмейстером по корпусу Артиллерии, да еще и генерал-директором по Инженерному в придачу! А ведь только год как тридцать стукнуло – через ступени табеля о рангах не всем так взлетать доводится…
Вот только зыбко это все пока, очень уж ненадежно – размышлял граф. Пройдет любовь императрицы – изменит и фортуна, кончится подъем, лопнут пузырьки в бокале. И как бы не остаться потом вот так же в точности, с гудящей и пульсирующей головой. Да и во рту – то ли кошки всю ночь гадили, то ли мышь подохла. Нет! Решено! Хоть в лепешку разбиться, хоть в огонь, но на Кате надо жениться! Она барышня серьезная, а все же переменчива – женщина… И чуть что – не помогут уже ни прошлые чувства, ни даже родившийся ребенок, внебрачный сын их – Лешка. Вспомнив о скором Дне Рождения сына Орлов едва заметно улыбнулся – уже три года – очаровательный мальчишка – весь в отца!
По скомканным одеялам проползая к спуску с бескрайней дворцовой кровати, словно солдат в редуте под обстрелом, Григорий Григорьевич с трудом свесил ноги, пытаясь на ощупь отыскать на холодном паркете громадной залы свои туфли. Куда там – смятый мундир был замечен зорким глазом генерала в другом конце, у выходящих на Неву окон. Иные части гардероба, помельче, затаились у ночного столика – спрятались. Обуви же не было и вовсе – никак босой в спальню императрицы заявился. А что? Может оно и так было. Подумаешь… – Орлов расплылся в самодовольной улыбке, сладко потянувшись.
Раздался короткий вежливый стук и тяжелая, с золотым кольцом вместо ручки дверь спальни Ее Величества начала приоткрываться.
– Да, заходи, кого там принесла – небрежно прикрикнул Орлов, прикрывая нижнюю половину своего могучего тела толстым одеялом.
– Ваше Превосходительство, позволите? – в спальню заглянула напудренная, уложенная по последней моде голова дворцового лакея, – срочные новости, как Ваше Превосходительство проси…требовали!
– Ну, чего там? Говори же!
– Ломоносов умер.
– Умер? Как умер? Ты чего несешь. Михаил Васильевич умер?
– Умер, Ваше Превосходительство. Так точно-с. Вчера по утру душу Богу вручили и отошли-с.
– Ты мне тут давай, без этих вот церковных – граф заметно занервничал, пытаясь найти что-то и прикрыться, встав наконец с кровати.
– Постой, как это вчера. Вчера!?
– Да, Ваше Превосходительство, так точно, вчера-с.
– Так какого же лешего ты мне, идиот, только сегодня об этом заявляешь? Я чего тебе приказывал, пес ты подзаборный? – Григорий Григорьевич взревел, крепко сжав здоровенные кулаки. – Чего велел тебе? Паскуда ты вшивая!
Растерянный лакей с трудом подбирал слова, пытаясь не разгневать всемогущего фаворита еще пуще и незаметно ретируясь к дверям.
Схватив подушку и ею прикрывая промежность, Григорий Григорьевич, шлепая босыми ногами по полу, отправился в сторону храбро павшего у окна мундира. Гневный и возмущенный взгляд в сторону замешкавшего на миг лакея быстро привел того в движение.
– Вчера Ваше Превосходительство в компании… то есть, я хотел сказать, простите, вместе с другими Превосходительствами изволили…
– Пшел вон отсюда, черт!
Напудренная голова в обрамлении искусственных кудрей смекнула ситуацию и проворным разумом бывалого царедворца приняла лучшее решение – немедленно исчезла за дверью. Лишь гулко звякнула золотая ручка.
***
– Что же ты, Михайло, неожиданно то так, да невовремя… – бормотал себе под нос Григорий Григорьевич. Роскошный экипаж, запряженный четверкой гнедых жеребцов, мчался в направлении Васильевского. Позади роскошной кабины, обшитой кожей и мехами, на козлах сидели трое дюжих гвардейцев, прихваченных промежду прочими так, на всякий случай. Выпитая на дорожку рюмка водки, схваченная с подноса предусмотрительного лакея, начала действовать, проясняя рассудок и облегчая страдания сиятельного графа.
Сложный, изрядно запутанный, клубок чувств Григория Григорьевича к Ломоносову нелегко было передать в двух словах. С одной стороны, граф безмерно уважал Михаила Васильевича – русского мужика – чувствуя радость истого патриота перед засильем немчуры в Академии. С другой – немкой была его любовница и, как он не уставал надеяться, будущая жена – российская императрица. Третья же сторона омрачала ситуацию совсем уж безобразно – разбудила самые низменные любопытства ко всему неведомому.
Сам не чуждый тайнам, Орлов прознал про некие таинственные свитки, с которых Ломоносов будто бы никогда не спускал глаз. Оказавшись в ситуации, когда интрига сжигает изнутри и ты то ли хочешь узнать правду, а то ли и боишься этого – Григорий Григорьевич не находил себе места. А ну как в свитках кроются все секреты открытий великого ученого – что тогда? Шарлатан? Позор? Права, стало быть, заносчивая немчура и русский разум на победы в современных умствованиях совершенно не способен?
Нет, признать такое было решительно невозможно! Следовательно, Ломоносова было необходимо оберегать и поддерживать. Не я ли выбил ему должность статского советника? – думал про себя сиятельный граф, – а не то так и сидел бы в титулярных. Тоже, конечно, не великого полета птица – но уже хотя бы что-то. Денег поболе от казны – этот не пропьет. Этот все в науку, в эксперименты!
Орлов и сам бывал близок с науками. На званных вечерах и роскошных балах молодой императрицы любил он потолковать о физике, об анатомии, а порой и по химической части чего-нибудь эдакого. Мог при случае разобраться – чего уж. Хотя высот не бороздил, всегда хотелось щегольнуть чем-нибудь таким, особенным, чего может и в Академии даже, немцы не ведали.
Подкрепляя сложившуюся репутацию если и не эрудита, то уж, верно будет сказано, человека интересующегося – Орлов обустроил во дворце обсерваторию, дабы изучать подробности звездного неба над Петербургом. Какие уж там звезды – роскошные виды на Неву не способствовали долгим наблюдениям, так что самым ярким впечатлением Григория Григорьевича все еще была Екатерина Алексеевна, заявившаяся к нему раскрасневшейся после очередных плясок, в соблазнительном пеньюаре. Ох и ярко же она сияла в той лунной дорожке, что сверкала на лакированном паркете, где их обуяла взаимная страсть…
Пытаясь дознаться до правды, как-то раз Орлов подговорил троих дюжих молодцев с верфей, посулив каждому по золотому червонцу, отобрать у профессора его загадочный тубус. А чтобы уж наверняка они при нем были – следовало дождаться, когда пойдет ученый домой после заседаний в Академии. Портовый мужик сущность честностью далеко не всегда отягощенная, так что дабы не повадно было с деньгами сбежать и в первом же кабаке все в карты продуть – посулил Орлов по доброму империалу3 каждому, ежели преуспеют, а Михаила Васильевича шибко колошматить не станут – человек важности государственной!
Куда там! На следующее утро графу доложили известия, повергшие в шок даже бывалого военного: Узрев нападающих вовремя, с величайшею храбростью Ломоносов оборонялся от трёх разбойников. Одному заехал в скулу так, что тот не то что встать – опомниться лишь к утру смог. Второй, получив пудовый удар успел убежать, заливаясь кровью, ну а третьего Михаилу Васильевичу уже не трудно было одолеть – он повалил его и, держа под ногами, грозил, что тотчас же убьёт, если не откроет он ему, как зовут двух других разбойников и какого черта они вообще к нему пристали. Напугавшись до смерти, сознался во всем мужик, да покаялся. А Ломоносову уже и не до того было – затаил он на Орлова не то что бы злобу – подозрения великие. Интерес власть имущих оно дело-то ясное, но даже и так, как-то совсем некрасиво получается – черти что.
– Вот это ученый! Вот этот академик! За такого не стыдно! – на свой манер восхищался Михайлой граф Орлов.
Грустно усмехнувшись, вспоминая подробности этого фарса, Григорий Григорьевич выглянул в окошко экипажа осмотреться. Кунсткамеру уже миновали, позади осталась Нева. Мчали по первой линии. Ну, стало быть, уже совсем близко!
С удивительным для столь могучей комплекции проворством сиятельный граф выскочил из экипажа и кинулся в сторону дома почившего ученого, широко шагая в военных сапогах исполинского размера. Обгонял едва бегом поспевавших за ним дюжих гвардейцев. Был он каждого выше на целую голову. И, хотя под штыки личной охраны императрицы брали людей, чей вид устрашал простой люд – издалека могло бы показаться, что это переодетые на военный манер дети бегут за своим отцом. Замедлив размашистые шаги лишь перед самыми дверями, чтобы хоть немного приспособить себя к траурной обстановке, Орлов, разрываясь между суетливостью и почтением, вошел в дом вдовы Ломоносовой. Кивком поприветствовав растерянную Елизавету Андреевну, он спешно снял с головы треуголку когда увидел тело в одной из комнат. Уже обмыли.
Пара мгновений почтительной тишины и сапоги графа, грохоча по стонущему от тяжести дощатому полу, направились в сторону кабинета ученого. Меньше половины любой из бесчисленных комнат громадины Зимнего дворца – кабинет всероссийского человека был так плотно уставлен различными инструментами, приборами и книгами, что широким плечам графа едва удавалось лавировать между ними, не задевая и не сшибая с полок весь хранящийся здесь бесценный скарб.
Испепеленный любопытством, граф позабыл об уместной трауру вежливости и принялся суетливо обыскивать ящики стола, расставленных тут и там комодов, переставлять коробки, ворошить бумаги. Тубуса и свитков нигде не было. Выходя из себя и теряя без того недолговечное свое терпение, вспыльчивый фаворит принялся отодвигать мебель, чтобы заглянуть за нее, вставать на стулья, обыскивать верхние части шкафов и полок, греметь крышками сундуков и шкатулок. Где же оно? Ну? Где!?
Неловко развернувшись, плечом он задел край шкафа и грозно закачавшись, тот начал крениться в сторону. Балансируя, чтобы не свалиться со стула, граф не успел подхватить шкаф и тот с оскорбленным грохотом упал, рассыпаясь на секции, звеня разбитым стеклом и рассыпавшимися по полу металлическим инструментарием. Тяжелая астролябия покатилась, царапая паркет. Бахнуло оглушительно! В доме закричали напуганные и возмущенные женщины. С испугом в кабинет заглянул один из гвардейцев – двое других охраняли дом снаружи.
– Ваше превосходительство?
– Вон! Вон отсюда! – взревел разочарованный Орлов, спрыгнув на пол. Тяжелые, окованные сапоги приземлились на пол почти так же тяжело, как нагруженный шкаф. Женщины вскрикнули снова.
