Пролетая над самим собой

Из воспоминаний Натальи Старостиной, дочери одного из основателей московского «Спартака» Андрея Петровича Старостина:

«И моя мама, Ольга Николаевна, и моя тетя, Александра Николаевна Кононова, актрисы театра “Ромэн”, хотя и меняли фамилии в замужестве (про маму, конечно, знаю точно – по мужу она Старостина, а про тетку не уверена), но и на сцене, и для меня они были сестры Кононовы. Объединил их так знаменитый в свое время шуточный танцевальный дуэт “Шутишь-любишь”, где как-то лукаво они по очереди выкликали эти слова… это был фирменный сольный номер Ольги Николаевны… Они тогда уже совсем не были молоды, конец 1960-х, но это только добавляло очарования представлению. А вообще-то они совершенно разные – и в сценическом, и в жизненном амплуа. Шура (я в детстве всегда называла ее только так, без “тети”, в более поздние годы – Шурик) в театре прозывалась исключительно “Шуломас” – не очень почтительное цыганское слово, намекающее на ее толщину. Но это в среднем возрасте – в молодости и в пожилые годы она была очень худощава. Мой отец не видел ее 12 лет – время его лагеря и ссылки – и был потрясен, услышав от меня о Шуриной полноте. Так вот, Шура была драматическая и комедийная актриса. Мама же была исключительно “плясунья”. И она не столько танцевала, сколько плясала с некоторым скачком (но здесь я по абсолютному невежеству не судья вовсе).

Александра Кононова. Ташкент, 1934

Она всегда повторяла и с некоторым упорством: “Я в массе” и как-то очень этим дорожила.

У мамы во всем была некоторая эксцентрика – и в манере одеваться – до глубокой старости брюки и спортивная куртка, излишнюю упорядоченность она ругала “мещанством”, на гастроли ездила с крохотной сумочкой, купалась в ледяной воде и в доме морозила нас настежь открытыми окнами. Уже ближе к концу ее жизни мы насильно заклеивали ей окна на зиму.

Александра Кононова. Проба на роль Шамаханской царицы.

1929

Рисунок судеб, начавшийся одинаково – из дома рано в хоры (это то, как они сами нам говорили – никаких подробностей более), потом – в организованный только что театр, – сложился разно: у мамы лагерный срок – долгий у мужа, известного спортсмена и одного из основателей и игроков команды “Спартак” А. П. Старостина. У Шуры в это время счастливое замужество – вторым браком она выходит замуж за тогдашнего завлита “Ромэна”, потом драматурга И. В. Штока, написавшего для театра инсценировку лесковского “Очарованного странника” под названием “Грушенька”.

Обе сестры были крайне сдержанны с нами в раскрывании той части жизни, которая происходила не у нас на глазах. Про жизнь в лагере мама рассказывала только то, как возила воду на быках и спасалась от цинги морковкой – разгружая, вытирала о телогрейку (помню характерный жест) и съедала. Да и детские их годы в тумане, хотя сама отлично помню цыганского деда (мать их умерла рано) со смоляными кудрями и бородой, в сапогах, ко мне несказанно доброго. Он навещал меня у няни Ульяши, с которой я росла до шестилетнего возраста, пока не вернулась мама.

В семье сестры были не единственные дети, был старший брат Михаил, живший потом в своем доме в Салтыковке, с печкой, вполне оседлым, но цыганским бытом – мы с Шурой, двоюродной сестрой Ириной, Исидором и моим отцом ездили к ним (они с женой Нюшей были бездетны) на Пасху – какую-то могучую по обилию яств и патриархальности; помню всегдашнюю дядину приговорку: “Вот, привел Господь дожить до праздничка”. Мама никогда с нами не ездила, у нее с Михаилом были какие-то нелады, а “из приличия”, “по правилам» она не делала ничего – и мы с мужем называли ее “раба свободы”. Еще у них был обожаемый младший брат Александр, кротчайший и добрейший, все (и я всю его недолгую жизнь) звали его “Шара”, он умер, не дожив до 35 лет, потеряв на войне глаз, заполучив туберкулез и став инвалидом.

Мы, впрочем, знали, что Шура ездила к маме в лагерь на товарных поездах, а Исидор Владимирович Шток отдавал маме львиную долю своих весьма небольших средств. Притом что мой отец был и оставался в дружеских отношениях с предыдущим мужем Шуры – Платоном Владимировичем Лесли, мхатовским режиссером, потом, много позже, деканом актерского факультета ГИТИСа. После возвращения в 1954 году в Москву отец с Исидором стали уже ближайшими друзьями, и жизнь обоих семейств в 1970-е протекала, в сущности, совместно.

Обе сестры были очень погружены в семейную жизнь, особенно Шура. Театр не просто отдушина и долг – это святое. Мне самой говорил М. М. Яншин, вспоминая свое руководство в “Ромэне” через много лет, про маму: “Ни одного опоздания на репетицию, никаких отговорок, всегда первая на гастроли”, – и тут размягченная улыбка, так что здесь никаких “свобод”, а служение. Мама с благодарностью вспоминала “занятия у станка” – так они начинали в театре обучаться искусству танца. Она вообще любила “высокость” в искусстве – почитала МХАТ (любовно называла его “Художественный”), а в последние годы не пропускала ни одного балета по ТВ, правда, иногда вздыхала: “Все-таки я люблю характерных балерин”. Что-то “характерное” углядывала в Плисецкой и предпочитала ее Улановой. У нее было чувство иерархии, и она очень уважительно относилась ко всем своим худрукам – и к П. С. Саратовскому (называла его “Барорай” – “Большой барин”), и к С. А. Баркану, – и они платили маме сердечной симпатией. Н. А. Сличенко она просто обожала, его фотография висела у нее на главном месте рядом с потрясающим ее собственным портретом, который написала лагерная художница.

И мама, и Шура всю жизнь продружили с Лялей Черной, были в самых простых и тесных отношениях, но мама ценила в ней ту лесковскую “красу, природы совершенство”.

Она очень любила, хранила в памяти старый театр – с М. В. Скворцовой, Суровцевым, Н. Красавиной, выделяла с восторгом Марину Черкасову, Сергея Шишкова, всю жизнь продружила с Любой Васильковой, Хрусталевыми и Т. Ф. Денисовой, заведующей осветительным цехом. Но очень дружила и с молодежью, интересовалась ими, вообще с удовольствием была бы и с нынешней молодежью. В ней действительно оставалась какая-то неистребимость молодости – когда уже стали невозможны поездки и даже длинные пешие прогулки, она выходила на балкон и наслаждалась грозой или каким-нибудь снежным бураном.

Александра Кононова с дочерью и котом Кузей. 1953

Сестры как прожили всю жизнь вместе – даже географически – почти напротив, по разным сторонам Ленинградского проспекта, так и ушли друг за другом. Ольга – на одиннадцатый день после того, как скончалась Александра. Царство небесное им обеим».

Мне посчастливилось познакомиться с Александрой Николаевной в 1970 году, когда мой товарищ притащил меня в квартиру на Красноармейской, где обитали Штоки – Кононовы. К тому времени Шура, как все ее называли, известная драматическая актриса, с когда-то романтическими ролями – Радой в «Макаре Чудре», а потом, еще в сравнительной молодости, комедийными – Гожо в «Четырех женихах», позже – со множеством сыгранных ею комических старух. Работа в театре на протяжении десятилетий была важнейшим делом всей жизни. Для нее, как и для ее старшей сестры, опоздать на репетицию, сослаться на нездоровье и пропустить спектакль, не поехать на гастроли и подвести коллег считалось невозможным. И никакие уговоры типа «Побереги себя, передохни, с таким артериальным давлением лучше побыть дома» не принимались во внимание. «Обед на плите… Разогреете». И на троллейбусе Александра Николаевна отправлялась в театр, где на протяжении многих лет, будучи занятой во многих репертуарных спектаклях и болея душой за каждую сцену, помогая молодым актрисам найти себя на сцене, являлась образцом служения искусству и действительно заслуженной артисткой.

Шурик чудесно вела дом, удивительно хлебосольно, доброжелательно и широко. Прекрасно готовила, особенно супы, вкус которых я помню до сих пор, кормила и поила и своих, и наших друзей, а также собаку и сиамского кота, о котором уже рассказывалось.

Шуре была свойственна некоторая классичность в облике – гладкая черная голова с пробором посередине, никакой седины, никакой краски и в старости, абсолютная упорядоченность в костюме и жизненном распорядке. В устройстве личного пространства главную роль играли закрытые окна и форточки. По ее версии, когда-то, плавая на речном судне, она «застудила голову», поэтому всегда носила чалму. Шурик спокойно и своеобразно относилась к своим туалетам. Основными атрибутами были различные цепи и цепочки для театральной жизни. Никакой любви к дорогим ювелирным украшениям. Довольно строгий стиль одежды для женщины цыганской национальности, подчеркнутая скромность. Возможно, так повлияли на нее годы сталинских лагерей, через которые прошли ее любимая сестра и ее муж. Война, многонедельные поездки в товарняках с передачами для сестры и все страдания за нее, Андрея и их малолетнюю дочку, которую она помогала воспитывать няне Ульяше почти шесть лет, расставили акценты в жизненных приоритетах. Наверное, поэтому она часто повторяла нам, когда мы собирались в отпуск: «Не будьте рабами вещей».