Вампиры. Тени прошлого
– Все это так, доктор, но как попало ожерелье в постель? Мы нашли его на складках одеяла.
– Да говорю вам, она сама его надела!
– Так-то оно так, только странно, футляр оказался на туалете в соседней комнате… – Доктор замолчал.
– Теперь я принял меры, – продолжал отец, – она не увидит больше ожерелья, я запер его к себе в бюро.
– Поймала, поймала, – лепетала Люси, таща меня из хмеля…
Насколько у нас на горе было тихо, настолько в долине в деревне нарастала тревога. Там появилась какая-то невиданная эпидемия, которая уносила молодых девушек и девочек.
Не проходило недели, чтобы смерть не брала одну или даже две жертвы. Все они умирали скоропостижно. Накануне веселые, жизнерадостные, наутро были холодными трупами. Наружных признаков насилия не было, и трупы не вскрывали.
Вначале на случаи смерти не обращали внимания, но частая повторяемость при одинаковых условиях взволновала умы. Всюду затеплились лампадки и загорались ночники, а те, у кого были девочки-подростки, ложились спать в их комнатах или же девочек клали с собою в кровать.
Болезнь приутихла, точно испугалась. Но вот пропала дочка старосты, девочка лет тринадцати, поднялась тревога. Подруги сказали, что она пошла в соседнее поле за васильками. Бросились туда и у самой межи нашли труп ребенка. Васильки были еще зажаты в ее ручке. Лицо было испуганное, а на шее заметили две небольшие ранки. По просьбе отца труп также не вскрывали.
Дня через три погибла дочь зажиточного крестьянина. Веселая восьмилетняя девочка, любимица семьи. Она находилась всегда возле матери, а с наступлением неведомой опасности мать, что называется, не спускала с нее глаз.
В роковой день мать работала на огороде, а вблизи нее, в кустах смородины, резвился ребенок, перекликаясь с нею. Не слыша некоторое время смеха ребенка, женщина его окликнула и, не получив ответа, бросилась в кусты. Там все было тихо. Побежав в сад, который сейчас же примыкал к огороду, несчастная мать наткнулась на свою дочку.
Ребенок был мертв. Ручки были еще теплые, и глазки два раза широко открылись и затем сомкнулись навеки. На шее ребенка было две ранки, и кровь обильно залила платье.
На этот раз вмешались власти. Труп вскрывали, но ничего не нашли, кроме ранок на шее, но ведь эти ранки могли появиться от укола о сук или шип, когда ребенок падал.
Опросы и допросы ни к чему не привели, разве только затемнили дело. Обнаружились свидетели, которые говорили, что видели большую черную кошку, которая шмыгнула в рожь, когда с поля уносили дочь старосты. Находились и такие, которые уверяли, что это была не кошка, а большая зеленая ящерица.
Но общее мнение гласило – кто-то скрылся во ржи. Но при последнем случае даже этого не могли сказать. Домик стоял на краю деревни, и сбежавшиеся люди не видели ни одного живого существа. Только нищенка старуха, сидевшая у ворот, видела одного пожилого, хорошо одетого господина, который прошел из деревни по направлению замка.
Загадка осталась загадкой. Тревога все росла; девочек-подростков оберегали; но, несмотря на это, ужас охватывал даже самых спокойных и уравновешенных, так как никто не знал, откуда может прийти беда.
А все это еще усугублялось тем, что время в деревне было рабочее, тяжелое.
Понемногу тревога дошла и до замка. Между дворней были те, кто имел родных и знакомых в деревне. По приказу отца, матери скрывали информацию о вспышке эпидемии. Иногда, когда ветер дул со стороны деревни, к нам доносились чёткие удары погребального колокола. Мать вздрагивала и становилась бледной, а в её глазах была тревога, которую трудно было скрыть.
– Колокол с деревни… – перебив чтение прошептала Наташа.
– Да, Наташа, и мы сейчас в той самой деревне, и в этой церкви, откуда доносились звуки погребальных колоколов, – ответил Женя и продолжил чтение.
Всем, даже нам, детям, становилось жутко. Все крестились. Разговоры на минуту смолкали. Но тотчас же отец, доктор и другие старались отвлечь внимание матери от печальных звуков. Многие заметили, что при первом же ударе колокола старый американец как-то съеживался и не шел, а прямо бежал в свою сторожку.
Прошла неделя, и разразилась новая беда.
У одной вдовы крестьянки была дочь восемнадцати лет. Красавица, хохотунья, кумир всех деревенских женихов. Домик их был окружен садом, одна сторона которого выходила на большую дорогу. По приказу матери девушка и молодая работница собирали в саду крыжовник.
Со стороны дороги подошел пожилой высокий господин и попросил чего-либо напиться. Просьбу свою он сопроводил серебряной монетой, отправившейся в руку служанки.
Ничего не подозревая, она бросилась в ледник за квасом.
Возвратясь через пятнадцать минут, она нашла свою госпожу без чувств на садовой дорожке. Незнакомца нигде не было.
Служанка подняла страшный крик. Сбежались соседи, мать, работники, а когда приподняли новую жертву, то на песке дорожки осталось темное кровавое пятно.
С большими усилиями девушку привели в чувство, но она была так слаба, что доктор запретил всякие расспросы.
О появлении незнакомца и его исчезновении сообщила, заикаясь и путаясь, испуганная служанка. Одно, на чем она крепко стояла, это что при ее возвращении с ледника на дороге никого не было, а дорога прямая и открытая.
– Когда я подходила, то мне было видно всю дорогу, и я подумала, что «он» вошел в сад, – твердила она. Обыскали дом и сад. Никого и ничего.
Все-таки рассказу служанки пришлось поверить: на заборе на солнышке нежился большой черный кот и, конечно, пройди здесь чужой человек, кот неминуемо бы убежал.
Известие о новом несчастье дошло до замка и не миновало ушей моей матери.
Она заволновалась и послала нашего старика доктора на помощь молодому деревенскому врачу.
Целую ночь провели доктора у постели больной, и к утру она начала говорить. Но рассказ ее был так фантастичен, что его приняли за бред.
Она бормотала, что черный господин прыгнул на забор, а потом в сад, запрокинул ей голову руками и впился в шею, но это уже был не господин, а большая черная кошка… Все это она говорила несвязно и со стонами, боязливо озираясь по сторонам.
Молодой врач рассказы объяснил нервностью, галлюцинациями, а слабость малокровием.
Наш старый эскулап молчал у постели больной.
– Не могу же я у молодой деревенской красавицы допустить нервы и малокровие! – признался он отцу.
Больше всего его занимали ранки на шее.
– Несомненно укус! – бормотал он. – Но чей?
Прошло несколько дней. Девушка оправилась, но была слаба и бледна.
На расспросы матери, как положение больной, – доктор отвечал:
– Должен признаться, что у нее малокровие, и в сильной степени. Нужно хорошее питание, молоко, вино, – добавлял он. Мать распорядилась все это послать в дом вдовы.
И вот беда разразилась и над нашим замком. Умерла одна из служанок, веселая Марина, та самая, которую Петро пугал американцем.
Накануне она по обыкновению работала за троих, шутила и смеялась. Утром, не видя ее на работе, пошли в ее комнату. Она жила под самой крышей, и туда вела маленькая крутая лесенка. Дверь оказалась незапертой.
На кровати лежала Марина, поза и лицо были совершенно спокойны, никакого беспорядка в комнате также не было, и только ветер, врываясь в открытое окно, путал волосы покойницы. В первую минуту думали, что она спит, но потом убедились, что, несомненно, она была мертва, мертва и даже начала уже застывать. На шее зловеще краснело пятно ранки с белыми, как бы обсосанными краями.
Весть об этой смерти поразила всех как громом. Страшное, незнакомое чудовище вошло в наш дом!..
На женщин напала паника, мужчины угрюмо молчали. Покойницу обрядили и положили в притворе капеллы. В этот притвор-прихожую был ход не только из зала замка, но и со двора. Старые слуги замка взялись по очереди читать положенные молитвы.
Ночь от 12 часов до утра досталась конюху. И он уверял, что покойница не иначе как самоубийца, так как ее душа всю ночь билась за окном, скреблась, выла и мяукала. Одни верили, другие смеялись, потому что в кармане рассказчика нашли пустой штоф из-под водки. Марину похоронили. Колокол капеллы печально вторил колоколу на деревне.
Родители и мы, дети, проводили гроб до ворот замка, большинство же дворни отправилось на деревенское кладбище.
Ни на прощанье, ни на похоронах американца не было, а когда проходили мимо его сторожки, то ставни и дверь были плотно заперты.
– А старик-то боится смерти, – заметил отец.
Вскоре умерла девочка лет трех, круглая сиротка, жившая в замке из милости. Ее нашли на краю обрыва между камнями. Плакать о ней было некому, и ее живо похоронили.
Но так как труп нашли недалеко от площадки, где моя мать проводила время после обеда, то отец вздумал переменить место отдыха хотя бы на несколько дней.
Он выбрал большой балкон, с которого был прекрасный вид на долину и на заходящее солнце.
Балкон примыкал к парадным, вернее, к нежилым комнатам замка, и был во втором этаже. Комнаты эти служили прежним владельцам для шумных пиров, при отце они совсем не открывались, но сохраняли всю свою богатую и старинную обстановку.
Балкон очистили и убрали цветущими растениями, коврами и легкой мебелью.
Несколько прекрасных дней мы провели на нем.
Из-за глупой случайности опять все пошло вверх дном.
Как-то раз, кончив беседу, мать встала, чтобы под руку с отцом идти к себе вниз. Мы и гости двинулись следом.
Лакей распахнул дверь.
Мать сделала два или три шага по зале, вдруг страшно, дико вскрикнула и, протягивая руки в соседнюю залу, закричала:
– Он смотрит, смотрит… это смерть моя! – и упала в обморок на руки отца.
Все невольно взглянули по указанному ею направлению, и у многих мороз пробежал по коже.
В соседней комнате, как раз против двери, висел портрет одного из предков нашего рода.
Высокий сухощавый старик в бархатном колете и в большой шляпе точно живой смотрел из рамы. Тонкие губы сжаты, а злые, с красными белками глаза прямо наводили ужас своей реальностью. Они жили.
Общество было поражено. Воцарилось молчание.
К счастью, один из молодых гостей сообразил, в чём дело. Он вскочил и ринулся к большому готическому окну, открыл его с силой. И тут же глаза на портрете потухли.
Перед нами висел самый обычный портрет – хоть и хорошей работы, но ничем не примечательный. В лучах заходящего солнца блестела и сверкала дорогая золоченая рама.
Весь эффект произошел оттого, что луч солнца, падая на разноцветное готическое окно, прошел как раз через красную мантию изображенного на нем короля и придал адскую жизнь глазам портрета.
– Чей это портрет? – спросил один из гостей.
– Похоже, что это портрет того самого родственника, чье тело недавно привезли из Америки, – ответил доктор.
– Чтоб он в ад провалился! – сказал Петро, грозя кулаком в сторону портрета. – Ну, чего рты разинули, убирайте все! – крикнул он на лакеев. – Больше сюда не придем!
Мать, к нашему удивлению, быстро успокоилась, когда ей объяснили, в чём дело.
Но, несмотря на объяснение, ей всё время казалось, что эти зловещие глаза с красным оттенком следят за ней. Они не показывались в комнатах, но всё чаще и чаще казались в саду: то выглядывали из-за края обрыва, то сверкали между листьями хмеля.
Когда она рассказала отцу, он засмеялся и сказал:
– Ох, милая, даже портрет, который тебя напугал, больше в замке не висит. Я его отправил подальше.
А всё-таки, мать оказалась права: глаза действительно следили за ней, и смотрели с какой-то жадностью… Я сам это видел. Причем не только глаза – между листьями хмеля мелькали нос и губы, и всё это вместе напоминало того самого американского слугу.
Не сразу я понял, что нужно бежать к стене хмеля, а когда наконец решил это сделать, уже никого там не было. Только на крыльце своей сторожки сидел американец, будто ничего и не случилось.
Матери становилось хуже. С каждым днём она теряла силы, всё чаще жалуясь на тяжесть на груди, которая не отпускала её по ночам: ни сбросить её, ни закричать она не могла.
Отец снова взял на себя дежурство у её постели, и ей стало немного легче. Но после нескольких бессонных ночей он решил, что нужно отдохнуть, и передал смену Пепе.
И в ту ночь всё стало только хуже.
Утром, когда стали спрашивать Пепу, во сколько начался припадок, она ответила, что не знает, потому что в комнате её не было.
– Господин граф пришёл, и я не смела остаться, – сказала она.
– Я пришёл? Ты что, с ума сошла, Пепа? – рассмеялся отец, не веря.
– Как же, барин, вы открыли дверь на террасу, и оттуда сразу потянуло холодом, хотя вы были в плаще, я сразу вас узнала, – настояла служанка.
– Ну и что было дальше? – спросил, побледнев, отец.
– Вы встали на колени возле кровати графини, а я, испугавшись, ушла, – закончила Пепа.
Отец молча кивнул.
– Хорошо, можешь идти, – сказал он и, поворачиваясь к доктору, шепотом добавил:
– Я не был там!
А потом… Через три дня… Люси, мою маленькую сестренку Люси, – нашли мертвою в кроватке. С вечера она была здорова, щебетала, как птичка, и просила разбудить ее рано… рано – смотреть солнышко. Утром, удивленная долгим сном ребенка, Катерина подошла к кроватке, но Люси была не только мертва, но и застыла уже…
– Люси похоронили, и в тот же день мать подозвала меня к своей кушетке и, благословляя, сказала: «Завтра рано утром ты едешь с Петро в Нюрнберг учиться. Прощай», – и она крепко, со слезами на глазах меня расцеловала. Ни мои просьбы, ни слезы, ни отчаяние – ничего не помогло… меня увезли.
Женя сделал паузу и, оглянувшись на собравшихся, заметил, что девушки вытирают глаза, а мужчины молча смотрят в пол, поглощённые мрачными мыслями.
– Дальше идет рассказ доктора, – сказал Евгений, чуть покачав головой, – то что доктор рассказал уже взрослому Карло.
Евгений вздохнул и продолжил:
Рассказ доктора семьи Карди.
После отъезда Карло смертность не прекращалась. Она то вспыхивала, то затихала. Я с ума сходил, доискиваясь причины. Перечитал свои медицинские книги, осматривал покойников, расспрашивал окружающих… Но ни одна болезнь не подходила к данному случаю. Одно только сходство мне удалось уловить: в тех трупах, которые мне разрешили вскрыть, был явный дефицит крови. И еще на шее, реже на груди – у сердца, я находил маленькие красные ранки, почти пятнышки. Вот и все. Странная эпидемия в народе меня очень занимала, но я не мог полностью сосредоточиться на ней, потому что болезнь моей матери выбила меня из колеи. Она чахла, вяла у меня на руках. Вся моя латинская кухня была бессильна вернуть ей румянец на щеки и губы. Она явно умирала, но глаза её горели, живые, полные жизни, как будто вся её сила уходила в них. Эпизод с господином в плаще так и остался неразъясненным. Только с тех пор ни одной ночи она не проводила одна: Фред или я – мы чередовались у её постели. Лекарства, которые я давал ей, тоже не помогали… Всё было тщетно. Она продолжала слабеть.
Однажды днем меня позвали к новому покойнику; твой отец был занят с управляющим. Графиня, которая лежала в саду, оставалась под присмотром Катерины. Через два часа я вернулся и заметил страшную перемену к худшему.
– Что случилось? – шепнул я Катерине.
– Ровно ничего, доктор, – ответила она. – Графиня лежит спокойно, так спокойно, что к ней на грудь села какая-то черная невиданная птица. Я хотела её прогнать, но графиня махнула рукой «не трогать». Вот и всё.
Что за птица? Не выдумывает ли Катерина? Я не стал расспрашивать больную, боялся её взволновать.
Прошло три дня. Мы с Фредом сидели на площадке, графиня по обыкновению лежала на кушетке, лицом к деревне. Солнце уже закатилось, но она попросила дать ей ещё немного полежать на свежем воздухе. Вечер был чудный. Мы курили и тихо разговаривали. Вдруг через площадку замка пролетела огромная летучая мышь. Чисто черная, таких я раньше не видел. Вдруг больная приподнялась, протянула руки и с криком: «Ко мне! Ко мне!» – упала на подушки. Мы бросились к ней, но она уже была мертва. Мы были готовы к этому, но когда наступил конец, мы остались как пораженные громом. Первым опомнился граф.
– Надо позвать людей, – сказал он глухо и пошел прочь. Шел, покачиваясь, как под тяжестью.
Я опустился на колени в ногах покойницы. Не знаю, сколько прошло времени, не отдаю себе отчета. Но вот послышались голоса, замелькали огни, и в ту же минуту с груди графини поднялась черная летучая мышь, та самая, что пролетела несколько минут назад. Описав круг над площадкой, она исчезла в темноте.
О вскрытии трупа графини я и не думал. Фрэд никогда бы этого не допустил. Меня как врача удивляло то, что члены её тела, холодные как лёд, оставались достаточно гибкими, будто жизнь ещё не совсем покинула её. Покойницу поставили в капеллу, и я стал свидетелем той странной тишины, которая царила вокруг неё.
Читать над ней явился монах из соседнего монастыря. Мне он сразу не понравился: толстый, с заплывшими глазками и красным носом. Хриплый голос и пунцовый оттенок на его лице сразу выдали его приверженность Бахусу. Он сразу же привлёк внимание своей странной, как бы излишней настойчивостью.
После первой же ночи, когда все, казалось, было спокойно, он потребовал прибавления платы и вина, утверждая, что «покойница неспокойная». Его требования не остались без внимания, и ему были удовлетворены.
На другую ночь мне не спалось. Что-то тяжёлое и неведомое давило на моё сердце, заставляя чувствовать себя как будто в плену какого-то невидимого страха. Я не мог больше оставаться в постели, и решил встать, пройти к гробу. Попасть в капеллу можно было через хоры, и я направился туда. Когда я подошёл к перилам и взглянул вниз, меня охватил холодок.
В капелле царил полумрак. Свечи в высоких подсвечниках, окружающие гроб, едва мерцали, едва давая свет, а свеча у аналоя, где читал монах, была почти вся расплавлена и трещала, как будто от напряжения. Хорошо всмотревшись, я увидел, что сам монах лежит на полу, раскинув руки и ноги, а на его груди лежала белоснежная простыня, как бы накрывая его, не давая понять, что произошло.
В ту же минуту, случайно взглянув на гроб, я застыл от ужаса. Гроб был пуст! Дорогой покров, свесившись, лежал на ступенях катафалка, а самой графини не было…
Я пытался прийти в себя, думал, что всё это мне снится. Протёр глаза, но нет, как бы ни был неверен свет этих тусклых свечей, как бы ни менялись тени, гроб по-прежнему пуст. Я не мог поверить своим глазам, но это было истиной. Словно от радости и ужаса одновременно, я бросился к маленькой тёмной лесенке, что вела с хор в капеллу. Я заметил подвижность в теле, но это, наверное, лишь летаргический сон… мелькала эта мысль у меня в голове. Слава Богу, слава Богу.
Едва ли, но как-то я, полностью ослеплённый темнотой, скатился с лестницы. Врываюсь в капеллу, бросаюсь к гробу… Боже мой, что же это! Покойница лежит на месте, руки скрещены, глаза плотно закрыты. Даже розы, которые я положил на подушку, слегка откатились в сторону, не нарушив общей картины. Я снова протираю глаза, снова стараюсь понять, что со мной, не верю… всё равно она лежит там, как и прежде.
Обхожу гроб. На полу лежит монах; руки и ноги раскинуты, голова запрокинулась. Мелькает мысль: где же простыня? И… исчезает. Не доверяю своим глазам… в висках стучит….
Нет, это не в висках – стучат в дверь. Стучат сильно, настойчиво. Вздрогнув, я подхожу к двери и снимаю крючок. Свежий ночной воздух моментально освежает меня, пробуждая разум.
– Что случилось? – спрашиваю я, открывая дверь. Входит ночной сторож с двумя рабочими, явно испуганными.
– Ах, это вы, доктор! – восклицает сторож, облегченно вздыхая. – Я-то думал, что уж напугали. Иду, значит, по двору, а за окнами капеллы что-то шевелится, думаю, не воры ли? Боже, думаю, не приведи Господь. Слышал, на графине бриллианты – говорят, на сто тысяч крон стоят! Подхожу ближе, а там – шелест, шаги, да как заохает, застонет… Ну, я сразу бегом, парней позвал, а то одному совсем жутко было! – закончил сторож, глядя на меня с тревогой в глазах.
– Вы пришли как раз вовремя, – говорю я, – с монахом дурно, надо его на воздух вынести.
– Ишь, как накурил ладаном, прямо голова идет кругом, – сказал один из рабочих, поднимая монаха. – Да и тяжел же старик! – прибавил он, качая головой.
В этот момент из рукава монаха выпала пустая винная бутылка, покатившись по полу с характерным звоном. Рабочие не сдержались и рассмеялись.
– Отче-то напился, да еще как! А потом давай буянить без меры, – с усмешкой прокомментировал сторож. – Недаром он и стонал так, ребята, не на шутку!
Мы вытащили монаха во двор и положили его на скамью. Начали приводить в себя. Это не было легким делом. Явное угарное опьянение тяжело подействовало на старого человека. Наконец его глаза приоткрылись. Он смотрел вокруг, дико бегая глазами, не узнавая нас.
Я приказал налить ему стакан крепкого вина. Он жадно выпил его, тяжело крякнув. Через мгновение, его губы еле шевельнулись:
– Неспокойная… неспокойная, – прошептал он, и снова откинулся на скамью.
Начало рассветать. Где-то вдали прозвучал звон церковного колокола, зовущий на раннюю службу. Я пошел к себе, решив все обдумать. Но как только я уселся на кровать, меня мгновенно захватил сон. Весь день прошел как обычно, хотя монах вполне оправился и не забыл просить двойную порцию вина «за беспокойство». Я видел, как Пепа подавала ему жбан с вином и, шутя, сказал ей:
– Смотрите, Пепа, возьмете грех на душу, обопьется ваш монах.
– Что вы, доктор, да разве они постольку выпивают в монастыре! А небось только жира нагуливают, – ответила она с улыбкой.
Ночью я часто просыпался, но решал не вставать. Рано утром раздался нетерпеливый стук в мою дверь. «Несчастье!» – сразу пришло мне в голову. Я быстро поднялся и открыл. Передо мной стояла Пепа, бледная как смерть.
– Доктор, доктор, монах… монах умер… – заикаясь, произнесла она и рухнула на стул.
Я поспешил за ней. Монах лежал на той же лавке, что и вчера. Он был мертв. Его глаза широко открыты, и все его лицо выражало смертельный ужас. Вокруг толпилась вся дворня.
– Кто его нашел? – спросил я.
Оиветил комнатный лакей.
– Господин граф велел вставить новые свечи к гробу графини, я и зашел в капеллу, а он лежит прямо у дверей.
– Верно, выйти хотел, смерть почуял, – раздались голоса.
– Да не иначе как почуял, через всю капеллу потащился к дверям.
– В руке у него было два цветка, мертвые розы. Вчера ребята из деревни целую корзину их принесли, весь катафалк ими засыпали.
– Верно, беднягу покачивало, он и зацепил их, – продолжали рассказывать слуги.
– Хорошо еще, что покойницу не столкнул, – добавил кто-то из толпы.
Я слушал, и в голове у меня гудело, и в первый раз в душе проснулся какой-то неопределенный ужас.
Смерть была налицо, и делать мне, собственно говоря, было нечего. Но все-таки я велел перенести труп в комнату и раздеть. Первое, что я осмотрел, была шея, и на ней я без труда нашел маленькие кровяные пятнышки – ранки.
Тут у меня впервые зародилась мысль, что ранки эти имеют связь со смертью. До сих пор, не придавая им значения, я их почти не осматривал.
Теперь дело другое. Ранки были небольшие, но глубокие, до самой жилы. Кто же и чем наносил их?
Пока я решил молчать.
Монаха похоронили. Графиню спустили в склеп. Для большей торжественности ее спустили не по маленькой внутренней лестнице, а пронесли через двор и сад.
И в день похорон члены ее оставались мягкими, и мне казалось, что щеки и губы у ней порозовели.
Не было ли это влияние разноцветных окон капеллы или яркого солнца?
На выносе тела было много народа.
После погребения, как того и требовала традиция, устроили большое угощение как в замке, так и в людских.
Когда прислуга подняла тост «за упокой графини», начался шум. Все стали выражать недовольство старым американцем. Он ни разу не пришел поклониться покойнице и, что самое странное, на утреннем выносе тела его тоже не было видно. Напротив, многие заметили, что дверь и окно его сторожки были плотно заперты.
Под влиянием вина посыпались упреки, а потом и угрозы в адрес американца. Смельчаки сразу решили разобраться с ним. Толпа, во главе с самыми громкими, направилась в сад к его сторожке.
Американец, как обычно, сидел на крылечке.
Толпа, ругаясь и потрясая кулаками, окружила его.
Он вскочил, глаза его злобно загорелись, и прежде чем кто-то успел что-то предпринять, он заскочил в сторожку и захлопнул дверь.
– А так-то ты, американская морда! – крикнул молодой конюх Герман. Он прыгнул на крылечко и мощным ударом ноги выбил дверь.
Ворвались в сторожку, но она была пуста. Не было даже смысла искать – в единственной комнате стояла только кровать, стол и два стула.
