Тот, кто меня купил
Оказывается, я не привыкла сидеть спокойно. Особенно, когда меня ограничили в передвижении. Пыталась учить – экзамен на носу. Кажется, что-то оставалось в голове, но мысли бродили очень далеко.
От скуки и безделья затеяла уборку. Сама. Помощь Иды не приняла. Пусть на кухне, а я лучше пыль по углам да закуткам вымету. Если бы ещё точно так можно было всё остальное из себя вытряхнуть…
Эдгар не позвонил. Телефон у него не включился. Может, это такое наказание? Чтобы я поняла и прочувствовала, каково было ему, когда я исчезла? Нет, Эдгар не такой. Это слишком низко для него. Он не опустится до подобной ерунды. Но телефон молчал. Эдгара всё не было. Томительно длинные часы.
Я бродила по дому. Смотрела в окно. Читала учебники. Зубрила. И опять смотрела в окно, усевшись на подоконнике в большой комнате. На широком подоконнике, где я умещалась полностью. Пристроилась с подушечкой под спиной.
На улице – лето. В окно врывается тепло. А на душе моей осень с хмурыми дождями и жёлтыми листьями.
Вечером, когда я уложила Марка и Настю, в комнату неслышно пробрался Леон. Сел в отдалении на подлокотник кресла. Болтал ногой.
– Я побуду с тобой, можно?
На самом деле, он не спрашивал, хочу ли я его видеть. Он просто пришёл и расположился поудобнее. Пожимаю плечом. Пусть. Ему тоже одиноко в этом доме.
– Не переживай. Он вернётся. К таким девушкам, как ты, всегда хочется возвращаться. Мне жаль, что он не понял и не оценил. Или ещё не дозрел, хоть и взрослый мужик.
– Не надо об этом, Леон, – прошу, потому что не хочу ковыряться в своих проблемах с ним. Он не подружка, чтобы обсуждать подобное.
Моя семейная жизнь не самый лёгкий вопрос. Что понимает в этом он, мой ровесник? Ровным счётом ничего. Как и я. Многому нужно учиться и прислушиваться. Пока я знаю одно: сердце моё с мужчиной, которого я люблю. А всё остальное – слишком много беспорядка. Здесь недостаточно сделать генеральную уборку и вычистить пыль из углов. Намного сложнее и тоньше. Но как – пока не научилась. Да и нужно ли?..
Нужно – для меня. Я так чувствую. Захочет ли Эдгар подбирать кирпичи и строить наш совместный домик – не знаю.
– Думаешь, я не тот, кто может говорить об этом? – в голосе Леона рвётся сарказм наполовину с горечью. – Считаешь, я слишком неопытен, чтобы давать советы или беседовать?
Я складываю руки на груди и смотрю ему в глаза. Он похож на Эдгара внешне, но другой. Каким был мой муж двадцать лет назад? Уже не узнать. Я понимаю лишь одно: он умел любить. У него была жена. И, кажется, вместе с ней осталось его сердце. Там, в далёком прошлом.
Может, он был таким же, как Леон. Пытливым. Наверное, чутким. Более искренним и порывистым. В Эдгаре хватает огня, но это тяжёлое тёмное пламя. Зрелое и, наверное, мрачное, аскетическое, скупое на эмоции. Но был бы он Эдгаром Гинцем, моим Эдгаром, если бы был другим? Смогла ли я полюбить мужчину с иным набором душевных качеств?
– Дело не в этом, Леон. Есть места, куда самому можно заходить, снимая обувь и надевая белые носки. И то нет гарантии, что белое не измажется. А уж кому-то вламываться в сапогах с улицы и подавно нельзя. Не обижайся. Это не потому, что ты сидишь здесь со мной, и я тебя отчитываю. Подобное я сейчас сказала бы любому человеку. Тебе, Линке Синице, Ольке. Я должна сама во всём разобраться, понимаешь? Без советов и подсказок. И уж если сделаю ошибки, то пусть они будут только мои. Чтобы я никого не смогла обвинить в своих неудачах.
– Ты удивительная девушка, Тая, – Леон улыбается светло. Открытый. Чистый. Таким я сейчас его вижу. Прямой. – Эдгар бы не стал слушать маму, если бы не ты. Не помог нам. Поэтому я благодарю тебя и восхищаюсь тобой. Ты сумела его расшевелить. Пробудить лучшие качества. Наверное, они всё же есть в моём брате.
Я хочу возразить, но Леон останавливает меня раскрытой ладонью.
– Дай я договорю. Пожалуйста. Мне трудно произнести эти слова, но я всё же попытаюсь. Вы помогли нам. Мне и Марку с Настей. Да что там – маме тоже. Дали передышку. Время, чтобы всё утряслось. Ты ли, он ли – не важно. Уж если искать правду – она посередине. Не одна Тая. Не один Эдгар. А именно вы вместе. Вдвоём. Ни ты бы не смогла в одиночку помочь. Ни Эдгар бы не согласился. А вместе – да. В этом сила. Но я вижу: между вами что-то не то происходит. Не спрашиваю ни о чём, ты ведь не расскажешь ничего, правда? Поэтому хочу, чтобы ты знала. Я нашёл работу. Снял комнату. Через несколько дней ухожу отсюда. Ещё немного – и мама вернётся. Оформит пенсию на малышню. Заберёт Настю и Марка. И если вдруг что-то пойдёт не так и тебе понадобится помощь, всегда можешь рассчитывать на нас. На меня.
Он подходит окну, берёт в руки телефон, что лежит рядом, молчаливый и бездушный, и вбивает свой номер. Я молчу. Не возражаю. Наверное, потому что не ожидала от него этих слов. Хлопаю глазами, как кукла. Это… сложный момент. Тут важно не обидеть. Я не хочу думать о «не так», о проблемах, препятствиях. Он же сам сказал: мы с Эдгаром – сила. И тут же предложил вариант, который ну никак мне не подходит.
Но я не знаю, что будет дальше. Когда закончится наш «контракт». Когда я стану Эдгару не нужна. Не знаю. Поэтому молчу, когда он вкладывает в мои слабые пальцы гаджет.
– Ты понравилась маме, Тая, – Леон, словно нехотя, поправляет прядь, что упала мне на глаза. Отводит её медленно в сторону и заводит за ухо. Касается пальцами щеки. Заботливый жест. Он так нередко делает с Настей. Поправляет ей кудряшки. Подтягивает носочки.
Леон убирает руку – медленно, словно боится спугнуть меня. Прячет её за спину. Смотрит ещё раз в моё лицо и уходит. Не спеша, с достоинством. Я гляжу ему в спину. А ещё – на руку, которой он касался меня. На руку, зажатую в кулак, будто он хочет удержать, унести с собой почти невесомое прикосновение к моей щеке.
Глава 60
Эдгар
Ночью было проще. Недоразумения, ссоры и непонимание отошли на второй план. Вытеснились танцем наших тел. Утром я понял, что проблемы в горизонтальной плоскости не решить.
Ушел, разозлённый на самого себя. Это было не примирение, а слабость. И я слишком хорошо помнил, что говорил ей в горячечном исступлении.
На свежую голову ещё раз прокрутил весь наш разговор. Мать. Кость в горле, застрявшая осколком прошлого. И пока я её не выну, не успокоюсь.
Завтра – так я решил поступить. Съездить, поговорить и успокоиться. Услышать её голос ещё раз. Но вряд ли она скажет что-то по-настоящему ценное. Всё, что могла, она влила в уши моей жены, которая почему-то считает, что в тридцать семь мне нужна мать. Я не нуждался в ней уже в семнадцать.
С утра работал как проклятый, а ближе к полудню понял, что не выдержу. Сорвался. Заберу лишь машину – погнал вчера в автосервис. Ту самую серебристую «Ауди», на которой возил Таю в ресторан.
– У вас проблемы, Эдгар Олегович, – у Владимира Ильича, которого, ожидаемо, кличут «Лениным», глубоко посаженные глазки плохо сочетаются с трогательными бровями «домиком». Я знаю механика много лет.
Вот этот вид – хмурый и серьёзный, сулит неприятности. Только не сегодня, когда я уже поставил цель.
– Ну, что там, Ильич? – постукиваю нетерпеливо ногой, – Краска где-то облезла? Или ржавое пятнышко нашёл?
– Тормоза неисправны, – смотрит он на меня, как на психбольного.
– И это никак не решается? – до меня ещё не доходит.
– Решается, ежели естественным путём. А у вас кто-то умышленно, понимаете?
Сразу я не понял – слишком погружён в свои беды-печали был.
– Здесь полиция нужна, а не автомеханик, – гнёт своё Ильич, и меня пробирает дрожь. Мы ездили на этой машине. Я мог убить Таю. Что вообще происходит?
– Ладно. Разберёмся, – бросаю я отрывисто. Как всё некстати. И у меня нет времени на тягомотину с полицией. Делаю несколько звонков, договариваюсь со своим начальником службы безопасности. Последний звонок делаю Севе.
– Я возьму твою машину? – спрашиваю для проформы.
– Да без проблем. Валяй, – отвечает он небрежно. Звуки на заднем фоне заставляют меня насторожиться.
– А ты где сейчас? – интересуюсь с подозрением.
– А я в аэропорту, – с какой-то шальной бравадой брякает этот дундук. – Я домой возвращаюсь, Эдгар. У меня билет на руках. И вообще. Ссылка закончилась. И, между прочим, я буду тебе нужен: отложенный благотворительный бал Варшавинский через три дня таки состоится. Так что готовься блистать!
Сева ещё что-то втирает мне. Возвращение его некстати. Но чёрт с ним, с идиотом. Не до него сейчас. Взрослый мальчик. Сам разберётся со своими проблемами и делами. Надеюсь лишь, Синица успеет экзамен сдать, пока это чудо без перьев опять её с пути истинного не собьёт.
Я хорошо понимаю: ему на хрен не сдался бал. Ему прекрасно жилось в «ссылке». Только одно может сдвинуть Севу с места: баба, которая положила на него прибор.
У меня внутри – до предела сжатая пружина. И меня отпустило, лишь когда я выехал из города. Почему-то навязчивое желание съездить к матери именно сейчас, держало меня в напряжении. И вот когда я мчусь по трассе, как-то всё устаканилось. Я успокоился. Почти.
Меня грызёт, что я не свозил Таю на рентген. Надо было сразу, с утра. А ещё я жалею, что сорвался на неё. Разговоры можно было отложить, пока всё не уляжется. Она в аварию попала. Страху натерпелась. А я вместо того, чтобы успокоить её, запугивал и рычал.
Самое смешное началось потом: я не знал, куда ехать. Понятия не имел. Но добрые люди везде имеются.
– Тебе сестра Ульяна нужна, что ли? – спрашивает бодрая старушка, выслушав мои сбивчивые объяснения. – Так это тебе, сынок, через лес надо. Сейчас, поможем. Тут у нас Валерик живёт, художник однорукий. Хороший парень. Он там лечился. А потом у нас осел. Остался.
Старушка ведёт меня через деревню к кособокому домику.
– Валерик! – кричит она истошно и колотит палкой по забору. С цепи рвётся пёс, захлёбываясь в лае, а я уже не рад, что попал в подобную ситуацию.
Валерик оказался угрюмым мужчиной лет тридцати. Клетчатая рубашка. Высокий лоб с залысинами, обтрёпанные джинсы. Весь заляпан красками. Видать усердно рисует.
– Зачем тебе к сестре Ульяне? – устраивает он допрос, осмотрев меня с ног до головы. – Ты не похож на человека в беде.
Старуха никуда уходить и не собирается. Стоит рядом, рот раскрыв. Как же. Развлечение.
– Хочу увидеть кое-кого. Она там. А я не знаю, как добраться, – пытаюсь изъясниться обтекаемо.
– Дак, может, она видеть тебя не желает? – Валерик въедливый, как и его краска.
– Желает, – почти скриплю зубами. – Она моя мать.
Старуха тоненько охает, головой качает, шамкает беззубым ртом. Я чувствую себя клоуном на арене цирка или героем мыльного сериала нижайшего пошиба.
– Карманы выверни, – требует Валерик, и мне, несмотря на то, что он без правой руки стоит передо мной, хочется ему врезать. – Выворачивай давай, зыркаешь. А то не ровен час дурь ей протащишь – всё заново придётся.
Больна. Вот как. Я бы сейчас и Таину шейку сжал покрепче. Надо же. Больная мать. Чем только – не объяснила. А я не спросил.
Молча выворачиваю карманы. Увиденное Валерика удовлетворяет.
– Пошли, – кивает он в сторону леса и, не оглядываясь, идёт вперёд.
Дорогу я не запоминал. В голове билась, как припадочная, истина. Моя мать наркоманка? Алкоголичка? Не вязалось у меня никак это открытие с матерью, которую я помнил.
Да, при встрече она выглядела слишком худой – прозрачной почти, но вполне адекватной, нормальной. Пока мы шли, я всю голову себе сломал. Вопросов стало ещё больше. Как хорошо, что я приехал.
У самого края поселения, что вынырнуло из-за деревьев, нас встретила Ульяна. Всё та же коса. Пытливый взгляд.
– Вы таки вернулись, Эдгар, – и скользнувшая лучом улыбка озаряет её лицо. Я молчу. Это очевидно, раз я здесь. Ульяна кивает, словно понимая, – Спасибо, Валера, – даёт она понять моему провожатому, что всё в порядке, но однорукий художник ещё долго пялится мне в спину.
Я увидел мать издалека. Узнал её по пушистому облаку рыжеватых волос. Она, словно почувствовав моё присутствие, обернулась. Эмоции менялись на её лице, как кадры, а затем, прислонившись плечом к стене домика, словно ноги её не держали, стала ждать, пока мы подойдём.
– Эдгар… – слетает с её губ, как только я приближаюсь. – Здравствуй, сынок.
И то, что она не бросается мне на шею, не пытается прикоснуться, не фальшивит в каждом звуке, примиряет меня с действительностью.
– Здравствуй, мама, – легко срывается с моих губ, и я застываю в каком-то шаге от женщины, что родила и воспитала меня.
Глава 61
Эдгар
Она дышит часто. И сердце её бьётся сильно-сильно и быстро-быстро. При такой худобе такое сердцебиение глазами увидеть несложно. Взволнована, но не испугана. Маленькая, хрупкая, тонкая. И я напротив неё – огромный.
Мне её не жаль, но я смотрю отстранённо, как на чужую женщину. И как к чужой из толпы цепляюсь взглядом. В ней есть это – останавливать прохожих. Всегда такой была. Могу понять, почему её любил отец. Такие, как она, невольно вызывают желание заботиться, беречь. Закрывать широкими плечами от мира.
Но, судя по всему, по тому, что рассказала мне Тая, ей не удалось всю жизнь прожить беспечно. Страдания оставили свой след – теперь я это вижу. Я не знаю, что ей сказать. Не знаю, с чего начать разговор. И зачем я приехал к ней – тоже не знаю, хоть до этого в голове теснились вопросы, на которые бы я хотел услышать ответы.
– Это и есть твой мужчина, ради которого ты спихнула детей на меня? – слова всё же находятся. И они недобрые. Но и не злые. Ирония, даже не сарказм. Защита, а не нападение. Так я думаю. – Почему ты не поступила проще? Рассказала бы правду, например. Вешала мне лапшу на уши про биологического отца, оболгала себя.
Она прикрывает глаза. Пальцы её скребут по неровной бревенчатой стене – напряжённые, тонкие. Каждая косточка просматривается и сустав. Ногти у неё короткие – под корень. Руки не нежные, а знающие, что такое тяжёлый физический труд. Свежие волдыри. Некоторые лопнули и присохли. Этими тонкими палочками-руками она копает? Обрабатывает грядки? Ими она переворачивала умирающего человека?
– Наверное, я заслужила эти слова, – голос у неё высокий и ломкий, как у подростка. Вечная девочка, даже в свои пятьдесят три. – Слишком много всего произошло, сын. И хорошего, и плохого. Но про отца я сказала правду.
– Зачем? Ни к чему эта информация. Я не собираюсь с ним встречаться.
– Кто знает, как сложится жизнь? – отвечает она уклончиво. – Сегодня так, завтра мир может перевернуться.
И от того, как она это говорит, по спине пробегают мурашки.
– Пойдём в дом, – отлипает она наконец-то от стены, – Напою тебя чаем. Расскажу правду. Задашь вопросы. Ты ведь для этого приехал.
– Ты не должна была вмешивать в наши дела и отношения Таю, – не трогаюсь с места. – Ты спровоцировала её. Она удрала от охраны, телефон отключила. Я чуть с ума не сошёл, придумывая истории одна другой краше. Но ты же не думала ни о чём, правда?
Мать меняется в лице. Бледнеет. Ловит ртом воздух.
– Я… не знала… Охрана, Эдгар? Что у вас происходит?..
Сложный вопрос. Я и сам толком ответов не знаю. И не потому я сейчас здесь, чтобы свои проблемы вешать.
– Пойдём, – делаю шаг к двери. Рву её на себя. Во мне опять бушует злость. И лучше не показывать эти чувства, но они просятся наружу. Мать семенит за мной, как собачонка.
– Я не знала, – причитает она тихо. – Леон ничего не рассказывал. Я… понятия не имела, что ты женился. А тут она позвонила… Как снег на голову. Я бы придумала что-нибудь. С детьми. Ты не волнуйся, Эдгар. Я скоро заберу их, правда. Хотела в себя прийти, очухаться. Я документы подала. Детям пенсию назначат. Выкарабкаемся. Ульяна с работой обещала помочь.
Внутри домика аскетично. Чересчур. Минимум мебели. Так, наверное, монашки живут. Мать мечется, как испуганный заяц. Не знает, куда себя деть. Руки у неё ходуном ходят. Хватает чайник. Бросает. По сторонам смотрит, видимо, не понимая, что надо делать.
– Сядь! – командую властно. Только так можно привести в чувство – заставить слушаться беспрекословно. Она падает на деревянный табурет, как подкошенная. Я осторожно опускаюсь на такой же. Выдержал бы. Но стул крепкий, добротный. – Успокойся. Лекарства у тебя какие-нибудь есть?
Выглядит она жалко. Серая почти. Дышит тяжело. Мать мотает головой.
– Здесь… нельзя. Только для совсем больных, кому необходимо.
– Ты наркоманка? Алкоголичка? – бью вопросами. Но сейчас жизненно необходимо поставить нужные точки, чтобы понимать.
Мать снова встряхивает головой.
– На транквилизаторы подсела, когда Славик умирал. Чуть сама следом не отправилась. Еле вышла. Леон… спас. Никто не знает. Откачал меня. А потом стало не до этого. Денег не осталось. Жилья тоже. Работу я потеряла. Городишко у нас маленький, сам знаешь. Деться некуда. Леон не знал. Он учился. В другом городе. И тогда я решилась. Уже не до лекарств было. Ноги б не протянуть. Собралась и рванула. Я больше ни у кого помощи не могла попросить. Только у тебя или… у твоего отца. Настоящего. Но к нему – в последнюю очередь. Да и то… не знаю, решилась бы. Мне на время надо было. Не навсегда. Не собиралась я их вешать тебе на шею. И сама не хотела да и не хочу. У тебя своя жизнь. У нас – своя.
Она смотрит в сторону. По пергаментной коже катятся слёзы.
– Почему сразу не сказала правду?
– Не смогла, – пожимает плечами. – Ты не хотел со мной встречаться. Я в таком отчаянии была. Весь разговор свёл к деньгам. По сути, так и есть. Деньги. У меня на руках голодные дети. Для себя я бы никогда и ни за что не пришла просить. Ни к кому. Ради детей я готова на всё. Ради любого из вас.
Она отрывается от созерцания пустоты. Смотрит мне в глаза.
– Мне не всё равно, что ты обо мне подумаешь, Эдгар. Никогда не было всё равно. Ты хочешь правду? Я скажу её. Как сказала Тае, твоей жене. Она… понравилась мне. Очень. Хорошая чистая девочка. Таких сейчас немного. Прости меня, что… глупость сделала. По незнанию больше. Кто знал, что у вас… всё сложно. Но ты сильный и разберёшься во всём сам. Как делал это и раньше. Прошу лишь об одном: не прими мою правду как способ надавить на жалость. Если бы я хотела, сделала бы это гораздо раньше. Или сразу, как только добралась до тебя. Во мне есть ещё остатки гордости – отсюда и враньё. Защитная реакция. Соврать, чтобы не показаться слабее, чем я есть на самом деле. Не хочу и не буду пиявкой. Потерпи немного. Совсем чуть-чуть. Я заберу детей и исчезну из твоей жизни. Забудешь, вычеркнешь – так тому и быть. Я лишь хочу сказать спустя много лет, что всегда любила и люблю тебя. Ты мой ребёнок. Такой же, как Леон, Марк или Настя. Любимый и долгожданный.
Она встаёт и ходит по маленькой комнатушке. Стремительная, резкая в движениях. Я молчу. Я должен услышать всё, что она скажет, а затем решу, нужна ли мне её откровенность. Могу ли я ей верить. Она в одном права: я всегда сам принимаю решения. Любые. Поэтому пусть говорит. Я здесь именно поэтому.
– Весь мир был против меня, когда я забеременела, – голос у матери тихий, углублённый в себя.
Сейчас она достаёт из комода своей души воспоминания, перебирает их худыми пальцами, как струны старой, рассохшейся гитары. Сфальшивит ли ржавая струна? Выдержит ли напор? Не спустит ли её дряхлый колок?.. Получится ли верной мелодия, или звуки лягут диссонансом в мои уши?..
– Ты не помнишь своих бабушку и дедушку – моих родителей. Мать кричала, что я позор семьи. Виданное ли дело – в пятнадцать лет расставила ноги перед женатым мужчиной. Но я не знала, что он женат. Любила его всем сердцем. Точно так же я любила малыша, что зародился во мне, спал сладко под сердцем. Петер тоже настаивал. Деньги матери дал. Они бы насильно уволокли меня на аборт. Я даже хотела сбежать. Скрыться. Придумывала, как это сделать. А тут Олег… я его почти не знала. Вечно хмурый и неразговорчивый. Пришёл к родителям. Сказал, что женится. Не у меня спросил – у них. Мать мягче стала. Успокоилась. Не было ни слов любви, ни ухаживаний. Был сговор. Холодный какой-то, как расчёт. Я робела перед ним. Да и немудрено.
Мать умолкает. Переводит дух. Всё внутри меня противится. Нет, она рассказывает мне не об отце. Бред. Я помню его совсем другим. Но я молчу. Пусть говорит.
– Уже после свадьбы, когда мы остались один на один, в чужом для меня доме, он шептал мне слова. Бормотал, какая я красивая. Говорил, что любит, когда снимал с меня подвенечное платье. Стыдно до слёз, что было дальше. Но я знала. Понимала. Ни ласки, ни прелюдий. Быстрое животное совокупление. Чужой мужчина в моей жизни, что появился внезапно и надолго.
Позже он стал мягче, разговорчивее. Я потихоньку начала привыкать к нему. Он ждал ребёнка. Часто прикасался к животу, даже разговаривал с тобой. Почему-то хотел девочку. Но не огорчился, когда на свет появился ты. Любил тебя как родного. Это единственное, что примиряло меня в этом браке. Но те несколько месяцев, что я носила тебя, были, наверное, самыми счастливыми. Очень добрый и заботливый на людях. Да и дома… беспокоился обо мне. Как мог. Все мне завидовали. Как же – такой муж. Идеал. Любящий. Щедрый. Добрый.
Первый раз он ударил меня, когда тебе было три месяца. Я задержалась с подругами на улице – гуляла с тобой. Пощёчина, что сбила меня с ног. Он… большой. А я… улетела. Из дома не выходила, пока синяк не исчез. А потом – всё чаще. И да. Он просил прощения. Плакал даже иногда. Но ничего не мог с собой поделать – ревновал, обзывал шлюхой. Бесконечно. Но всегда – очень тихо. Чтобы ни люди не видели, ни ты. Бывали и светлые периоды. Но в какой-то момент он всё равно срывался. Вот такая была его боготворящая любовь. Красивая снаружи, страшная внутри.
Олег хотел детей, а их не было. И снова он обзывал меня по-всякому. Позже я уговорила его посетить клинику. Выяснилось, что детей у него быть не может. Но крохотная надежда всё же оставалась. Мы лечились. Снова пробовали. И никак. Он злился. Насиловал меня. Пытался заиметь ребёнка на стороне. Так я прожила шестнадцать долгих лет.
Я пыталась уйти от него трижды. Первый раз, когда ты был ещё маленьким. К родителям. Но мать не приняла меня. Сказала, что не верит. Я наговариваю. Олег так и не узнал о той робкой попытке. А вскоре родителей не стало – ушли друг за другом буквально за год.
Второй раз мне помогла подруга. Я устроилась работать. Дали комнату в общежитии. Но моя вольная жизнь закончилась очень быстро. И недели не прошло. Приехал. Уговаривал. Давил на то, что я должна подумать о сыне. Угрожал, что отнимет тебя. И я сдалась. Вернулась. Что я без тебя? Жизни нет. Тогда тебе едва пять исполнилось.
Я надумала уйти от него в третий раз ещё до того, как Славика встретила. Ты школу закончил, в институт поступил. Помнишь все эти скандалы. На выходных, когда возвращался с учёбы. Славик появился позже. Серьёзный. Ухаживал. Любил меня. Я изменила мужу всего раз. От отчаяния, наверное. Хотелось хоть раз почувствовать себя желанной, кому-то нужной. Хотелось ласки, а не побоев и изнасилования.
А потом выяснилось, что я беременна. Ты… уже ушёл. Сказал, что не нуждаешься в нас, раз мы… такие плохие родители, что не можем найти компромисс. Я хотела всё объяснить тебе. Помнишь, стояла под общежитием под проливным дождём, но ты так и не вышел. И позже…
Олег обезумел, когда узнал о ребёнке. Он… избил меня по-настоящему. Не тычки да синяки на местах, где под одеждой не видно. Руку сломал. Ногами бил. Я в больнице лежала. Но ты всего этого не знал. Сразу после этого Славик забрал меня. Мы поженились. А потом Олег умер. Сердце. Скоропостижно.
Вот почти и вся история. Жизнь, которую прожила я и которая не коснулась тебя. Правда, которую не каждому расскажешь. Не прошу верить. Не прошу даже понять. Просто всё, как есть. Как было.
– И ты… не возвращалась к моему отцу? Настоящему? Не просила помощи? – в висках бьётся боль. Я чувствую, как устал. Будто асфальтоукладчик по мне прошёлся.
– Нет, – никогда. Ни разу. Я не видела его с тех пор, как он дал моей матери деньги на аборт, чтобы я избавилась от тебя.
– Но только слепой не увидит, как мы похожи с Леоном, – говорю я то, что мучает меня с тех пор, как я увидел брата.
Мать складывает руки на груди. Защитный жест. Словно хочет закрыться. Плечи её сжаты, спина сгорблена.
– Конечно, похожи. Ещё бы. Порода Гинцев. Леон – сын Олега. Не Славика. Славик… был очень хорошим мужем. Но так и не смог стать отцом Леону. К сожалению.
Леон. Славик. Олег. В голове всё смешалось. Противоречивые чувства рвут меня на полосы. Я не могу ей верить. Не хочу. Но, может, так и приходит правда, которую я хотел услышать?..
– Дай мне воды. Мама, – прошу, прислоняясь к стене. Закрываю глаза. Пытаюсь дышать. И до сих пор не знаю, что думать. Не знаю. Мне нужна передышка. Антракт. Опустить плотный занавес и отключиться хоть на время, чтобы переварить услышанное. Взвесить слова на весах своих чувств. Надеть её сапоги, чтобы пройти по извилистому пути.
