Стеклянный дом

И не только ее слова зазвучали грубее – она и внешне переменилась, стала какой-то некрасивой. Лицо раскраснелось и распухло. Даже ноги раздулись: если надавить на них пальцем, он бы утонул на целую фалангу. Когда она в своем яблочном платье начала расхаживать взад-вперед мимо залитого солнцем окна, ее живот уже был не округлый и выпуклый, он обвис, как будто его содержимое стало слишком тяжелым и просилось наружу. Мне страшно было представлять, как такой большой предмет выйдет из ее тела через такую же потайную щелочку, как у меня между ног. Я не понимала, как это возможно, но утешала себя тем, что она делает это не впервые.

Папа пораньше вернулся с работы, на ходу стягивая с себя галстук, и принес маме стакан воды, но она только отмахнулась, как будто он сделал что-то не так. После этого, оставив маму с тетей Эди, он уселся на металлическую винтовую лестницу, ведущую во внутренний дворик, и принялся курить сигареты одну за другой, хмурясь, как будто появление малышки требовало от него серьезной мысленной подготовки. Он часто так делал, пока у мамы рос живот.

В какой-то момент в холле зазвонил телефон. Мама с тетей Эди обменялись странными взглядами, а папа торопливо ответил на звонок и прошипел что-то в трубку, прежде чем бросить ее обратно. И остался стоять, прожигая взглядом телефон, а сигарета догорала в его руке и пеплом осыпалась на пол. Когда мама спросила, кто звонил, папа не ответил. Тетя Эди притворилась, что читает «Дом и сад». Так что открывать дверь акушерке отправилась я.

Мама начала хвататься за диван, будто боялась, что тот сейчас сорвется с места и галопом понесется по комнате. Ее локоны налипли на лоб, темные и засаленные.

– Тебе пора в кровать, – выговорила она, выдавив улыбку, и обняла меня. От нее пахло как-то непривычно. – К утру у тебя будет новая сестренка. – Потом мама громко втянула воздух сквозь зубы и добавила: – Побудь наверху с Большой Ритой, хорошо, милая? – Мне и самой хотелось поскорее уйти.

На верхнем этаже меня встретила Большая Рита, вышедшая из спальни Тедди с широкой улыбкой, будто пропитанная морем. Ее юбка промокла – она купала Тедди, – а в волосах застрял клочок пены, похожий на белую гусеницу. Большая Рита тогда только начала у нас работать – всего несколько недель назад, но прозвище уже приклеилось, – и каждый раз при взгляде на нее я испытывала приятное удивление. Поначалу я думала, что она мне не понравится, как не нравились все прошлые мамины помощницы и няни, которых нанимали после смерти няни Берт два года назад. (Помню резкие шлепки левой рукой и недовольный изгиб губ, похожий на борозды от вилки, процарапанные на пирогах, которые она пекла, – няня Берт мне тоже не нравилась.) Но Большая Рита пришлась мне по душе. Она задавала мне вопросы. Заполняла комнату своим присутствием. У нее были большие руки, прямо как у папы. Но она никогда не раздавала подзатыльники. И если Тедди просыпался посреди ночи, испугавшись теней под кроватью, я слышала, как Рита говорит: «Ты сейчас в самом безопасном месте на свете, Тедди». Как будто все плохое могло происходить только за пределами нашего дома, но внутри – никогда.

И еще Большая Рита не красотка. Ее внешность не бросается в глаза. Наверное, я не должна обращать внимания на такие вещи. Но для меня это важно. Я всю жизнь вижу, как люди смотрят на мамино лицо, потом переводят взгляд на меня и делают вывод, что мне ее красота не досталась. Красивые люди ждут, что ты заметишь их, и никогда не замечают тебя самого. Я сразу поняла, что Большая Рита все замечает. У нее большие глаза цвета мокрого пляжа. И еще мне понравилось ее простое имя: оно навевало мысли о ресторанчиках с мороженым и о картошке в газетных свертках – обо всем, что мне запрещают есть. («Пока лучше не надо, подождем, пока ты растеряешь свой щенячий жирок, милая», – говорит мама, которая вечно следит за фигурой. И за своей, и за моей.) Я бы хотела такое имя, как у нее. Ненавижу всем повторять, как меня зовут, и диктовать по буквам. И еще Гера – греческая богиня, покровительница брака – это даже не смешно. Но в первую очередь Большая Рита нравится мне потому, что я нравлюсь ей. Когда папа в шутку сказал, что ко мне приходится привыкать, как к брюссельской капусте, она шепнула мне, прикрыв рот рукой: «Это мой любимый овощ». Кажется, никто еще не говорил мне таких добрых слов. В отличие от других нянь, она водит нас в город, в музеи и галереи, или копаться в грязи на берегу Темзы, где мы собираем крошечные замызганные сокровища, с чавкающим звуком месим подошвами ил и морозим пальцы в воде, пахнущей металлом. Пока не отмоешь свои находки в раковине, не узнаешь, что тебе попалось.

В тот вечер все было как обычно. Нас обеих переполняло радостное волнение. Я не могла заснуть и попросила еще раз рассказать мне про стеклянную коробку с растениями. Присев на краешек моей кровати, она принялась тихим, мягким голосом объяснять, что террариумы раньше называли ящиками Уорда и предназначались они для того, чтобы люди могли выращивать растения в загрязненном лондонском воздухе и брать их в далекие путешествия, и что это изобретение навсегда изменило ботанику и облик садов Кью, а потом, когда мои веки потяжелели, а голова заполнилась папоротниками, Рита умолкла и укрыла меня простыней – для одеяла было слишком жарко.

Я проснулась в душной темноте. Меня разбудили леденящие кровь крики, разносившиеся этажом ниже. Мама умирала. Я спрятала голову под подушку и подумала: будь что будет, только бы побыстрее, чтобы ей больше не было больно. Большая Рита заглянула проверить, как я, и сказала, что утром в колыбельке уже будет лежать чудесная малышка. Но, когда она поправила прядку, упавшую мне на лицо, я почувствовала, что ее пальцы дрожат.

Через час я открыла окно и встала на колени, уперев подбородок в подоконник и уставившись на крыши, порозовевшие в лучах восходящего солнца. Так я и сидела, когда машина скорой помощи остановилась возле дома в том самом месте, где обычно тормозит с веселым лязгом молочный фургон, а потом акушерка сбежала вниз по ступенькам, и большой фонарь над дверью осветил сверток у нее в руках.

От шока у меня из головы вылетели все мысли, а потом меня вырвало. И я до сих пор ничего не помню. Я постоянно пытаюсь вспомнить, но не выходит: то, что я увидела, будто зачирикано ручкой, как лицо на фотографии. Папа говорит, что это к лучшему. Что бы я там ни увидела, это нужно забыть, а главное – помнить, что у меня всегда было излишне живое воображение. И никогда больше об этом не упоминать.

5

Сильви

– МОЖЕТ, ТЕБЕ СТАНЕТ легче, если поговорить о случившемся? – мягко спрашиваю я, пододвигаясь поближе к Энни, сидящей на большом белом диване. Меня все еще не оставляет ощущение, что она рассказала мне не все о том, что случилось с мамой; что ее что-то гложет изнутри.

Энни качает головой и покусывает кончик своей длинной рыжей прядки, разглаживая ее, будто ленту. Я приобнимаю ее за плечи. Она одета в толстовку, такая юная, напуганная и дрожащая. Я замечаю, как крепко ее пальцы стискивают мобильник, и надеюсь, что новый парень успел позвонить ей и предложить моральную поддержку. Может, хоть ему удастся до нее достучаться.

По каналу, пыхтя, проходит судно. Даже этот звук кажется каким-то ненормальным. Мир изменился. Помрачнел. Дрожащие тени на стене напоминают падающих людей.

– Бабушка попала в лучшее место из возможных, Энни. – Великолепная специализированная клиника в Лондоне – по месту жительства коек не оказалось. И слава богу, в сотый раз думаю я, цепляясь за крохи хороших новостей. – Я через час вернусь к ней. Поедешь со мной?

Энни кивает, пытаясь выдавить улыбку. Но ее лицо окаменело от шока. Глаза похожи на влажное зеленое стекло. Все случилось три дня назад, и с тех пор она то и дело плачет. Да и я тоже. Но оплакиваем мы разных людей. Энни плачет о своей бабулечке, как она часто называла ее в детстве. Я – о маме; не просто о женщине, которой я звоню почти каждый день, чтобы поболтать ни о чем, с которой спорю по пустякам; но о той невыразимой субстанции, что существует между нами, глубокой и бурной, как море, такой огромной, стихийной и сложной, что не передать словами.

– Или я могу отвезти тебя к папе, если тебе хочется побыть у него, – виновато храбрюсь я в неловкой попытке помочь Энни свыкнуться с тем, что у нее теперь два дома и две спальни, весь этот дополнительный ворох проблем.

Я-то не хочу, чтобы она уезжала. Последние пару дней она ночевала в моей квартире, и ее присутствие стало для меня большим утешением. По утрам я садилась на краешек ее кровати и смотрела, как она спит, прямо как когда-то наблюдала за мной моя мама. И старшая сестра Кэролайн, которая выглядывала с верхней полки двухэтажной кровати, свесив вниз светлые волосы, и шипела: «Сильв, ты не спишь?», пока я и впрямь не просыпалась.

Кэролайн приедет через четыре дня. Но сегодня Америка кажется еще дальше, чем обычно, и я ужасно боюсь, что к тому времени, как моя сестра долетит к нам из Миссури, маме станет хуже.

– Ну что, принести тебе что-нибудь перекусить? Вкусную печеньку? – Я вспоминаю, как мама всегда говорит «вкусная печенька», когда достаточно сказать просто «печенька», и на меня с новой силой накатывает горе. Приходится напомнить себе, что она лежит в коме. Ее сердце еще бьется. Мозг не погиб.

Где же она сейчас? Я представляю, как она бьется, запертая внутри собственной головы, возмущенная и раздосадованная, и требует, чтобы ее выпустили. «Мое время еще не пришло!» У нее весь календарь расписан. Нужно прожить еще не одно десятилетие. Сделать столько дел.

– Нет, спасибо. – Голос Энни пробивается через белый шум у меня в голове. – Я даже смотреть не могу на еду. Меня что-то подташнивает. – Она утыкается носом мне в шею, прямо как в детстве. Щеки липкие от слез, дрожащие ресницы щекочут мне кожу.

Я крепко обнимаю ее. Мои глаза медленно закрываются. С тех пор как все случилось, мне удавалось поспать не больше пары часов за раз. Я постоянно подскакиваю, вся скользкая от пота, с бешено колотящимся сердцем.

Картины произошедшего то и дело мелькают у меня перед глазами яркими обрывками. Я представляю все как наяву: брызги крови на стене утеса; океан, бурлящий под лопастями вертолета, который забирает маму со скалистого выступа; Энни, которая бежит по дорожке вдоль обрыва, пытаясь поймать сигнал сети, чтобы дозвониться мне.

Есть еще фотографии на телефоне Энни, сделанные с перерывом в секунду, отделяющую обычную прогулку по берегу от катастрофы. На первом снимке моя мать улыбается в камеру, одетая в зеленый анорак «Норт Фейс»; на втором осталось только море и небо, а моя мать исчезла, будто пассажир самолета, которого засосало в иллюминатор.

– Бабушка ведь поправится, правда, мам? – бормочет Энни из-под копны моих немытых кудрей.

– Она… – Я медлю. Мама тоже не гнушалась лжи во спасение. Ради нас с Кэролайн она приукрашивала даже самую горькую правду. Сглаживала острые углы, чтобы было не так больно. Я ничего не могу с собой поделать. Я повторяю за ней. – Бабушка непременно поправится, милая.

* * *

После того как Энни уезжает к Стиву – «домой», как она говорит, и это понятно: там всегда был наш семейный дом, – я еще некоторое время стою возле маминой койки в больнице, привыкая к мысли о том, что поправится она явно не скоро. Когда кто-то из врачей, принимая во внимание ее шаткое положение, осторожно советует мне привести в порядок мамины дела, я сдерживаю крик, стараясь не подавать виду, что всю ночь гуглила слова «черепно-мозговые травмы» и «кома» и довела себя до паники. И потом – мамины дела? Честно говоря, взломать закрытые сервера Кремля и то проще.

– Ладно, – говорю я, пытаясь держаться, как держалась бы мама.

Когда врач уходит, я сжимаю ее теплую, безвольно лежащую руку – ту самую, которая заклеивала пластырями мои разбитые коленки, которая до сих пор присылает мне из дома однострочные открытки без особого повода: «Чудесная погода! Видела бы ты, какие у нас люпины!» – и слезы падают с моих щек, расцветая на больничной простыне. Меня не покидает ощущение, что она сейчас в сознании и хочет сказать мне: «Ты там держись, мой цветочек». Я бормочу в ответ:

– И ты, мам. – Мой голос звучит хрипло. В горле встал ком из всего, что я не могу ей сказать, всего, что я так и не сказала.

Сейчас, лежа на спине в тюрбане из повязок, она выглядит моложе. Эта мысль помогает мне воспрянуть духом, потому что я знаю, что мама пришла бы в восторг от таких новостей, хотя и сделала бы вид, что ей все равно. («Лучше быть старой, чем мертвой!» – любит повторять она, но все равно каждый вечер перед сном наносит на лицо крем с ретинолом.)

Травмированный мозг, наверное, кровоточит, левая сторона лица опухла, но костная структура сейчас особенно заметна – именно это лицо несколько десятилетий назад заметил модельный агент. Вот какой она была до того, как появились мы с Кэролайн, до того, как они с папой променяли Лондон на идиллическую жизнь в глуши – куры, пряжи и кардиганы в ромбик – и мама превратилась в этакую Линду Маккартни. Я улыбаюсь, думая о том, что она все равно не до конца растеряла свои модельные замашки. Это как мышечная память. Я замечала отголоски ее прежней жизни в том, как элегантно она набрасывала на плечи пальто, как приподнимала подбородок на семейных фотографиях. У нее всегда была эта свойственная моделям изменчивость, способность перевоплощаться в разные версии себя. Переписывать новое поверх старого. Менять облик.

Я касаюсь ее щеки тыльной стороной ладони. Кожа сухая, как бумага. Так и просит, чтобы мои теплые руки помассировали ее с розовым маслом для лица. Чтобы пальцы легонько наполнили поры увлажняющей гиалуроновой кислотой. Если бы у меня с собой была рабочая косметичка, я бы немедленно принялась за работу, подрумянила бы мамины щеки, смазала бальзамом обветренные губы, покрыла лаком ноготки на ногах – все эти мелочи, помогающие нам защититься от мрака. Это моя работа. Я всегда так жила – присыпая самые глубокие, грязные тени блестками из горсти.

Я сижу с ней и смотрю на нее почти целый час, и постепенно ко мне приходит новое, тревожное осознание, что мама не неуязвима. Меня по-детски потрясает эта мысль. Мама может умереть. Может очнуться не такой, как прежде, потеряв воспоминания. И что будет утрачено? Она хранительница всех наших семейных тайн.

Что, если она хотела мне что-то рассказать? Ждала от меня вопросов? Но теперь я не могу их задать. Может, у меня уже никогда не будет такой возможности. Судьба грубо, без предупреждения вырвала прямо у меня из-под носа правду о том, что на самом деле случилось в далеком лесу в выгоревшее на солнце лето тысяча девятьсот семьдесят первого года.

6

Рита

– УЖАС, ПРАВДА? – шепчет женщина, вторгаясь в границы личного пространства, которые принято соблюдать между незнакомыми людьми.

Входная дверь Фокскота со свистом захлопывается за спиной у Риты и запечатывает тускло освещенный холл, точно тяжелая крышка деревянного ящика.

– Просто ужас, – с пылом продолжает женщина, не обращая внимания на то, что Рита ничего не ответила.

Она не знает точно, о чем речь: о гибели малышки или о других, намного более непристойных слухах, касающихся Джинни. Рита, до совершенства отточившая умение ничего не выдавать, вежливо улыбается и со стуком опускает детские чемоданы на пол. В камине у дальней стены шипят угли, и у нее внутри все натягивается, как струна. Этот полуразрушенный старый дом может вспыхнуть, как вязанка дров.

– Бедные Харрингтоны. Одна беда за другой, а? – Женщина качает головой, но ни одна прядка не выбивается из прически. Гладко приглаженные каштановые волосы с проседью напоминают крыло совы. – Вот так номер.

Глухой стук, доносящийся с верхнего этажа, заставляет Риту вспомнить о детях. Тедди? Да, он. Наверху слышится его смех. Здесь звук распространяется по-другому, не отлетает от стен, как в лондонском доме, а впитывается в дерево, как пролитое теплое масло. Еще один приглушенный удар. Дождем сыплется штукатурка. Рита поднимает свои большие глаза к потолку.

Он низкий – можно дотянуться рукой, – облупленную штукатурку накрест пересекают толстые черные балки, как обычно бывает в деревенских домах, образуя пыльные уголки и щели, которые так любят ползучие насекомые и, как правило, мыши. Остается лишь гадать, сколько здесь прячется паучков-долгоножек. Стены покрыты деревянными панелями и украшены масляной живописью – пейзажи, собаки – и пыльными пучками сушеных цветов. По крайней мере, ничего особенно ценного. Изъеденный древоточцем столик. Скамья в грубоватом деревенском стиле. Разваливающийся стул, обитый тканью. Вся мебель, стоящая на голых половицах, слегка покосилась, будто на палубе корабля. Рите кажется, что она сама тоже наклоняется и вот-вот сорвется с края в неведомую бездну. Но, наверное, пол тут ни при чем.

– Миссис Гривз. – Женщина крепко пожимает руку Риты, касаясь ее молодой кожи грубой ладонью. – Но вы можете звать меня Мардж. – Она повыше поднимает вытянутый подбородок, подставляя свету выпуклую родинку, из которой растет одинокий, жесткий как проволока, черный волосок. Рита очень старается на него не пялиться. – Домработница. – Мардж улыбается. У нее сероватые, продолговатые зубы, выщербленные и разные по размеру. При взгляде на них Рите на ум приходит Стоунхендж. – Живу не здесь. Я родом из Хоксвелла.

Домработница. Может здорово усложнить жизнь. С ней лучше не ссориться.