Сердце искателя приключений
Стереоскопическое наслаждение
Берлин
Коралловые рыбки в аквариуме. Одна из них имела совершенно непревзойденную окраску: глубокий темно-красный фон, бархатистые черные полосы, оттенки, возможные только в тех уголках земли, где острова обрастают плотью. Ее кремовидное тело выглядело столь мягким, столь насыщенным краской, что казалось, будто раздавить его можно легким нажатием пальцев.
Глядя на рыбок, я постиг одно из высочайших наслаждений, а именно стереоскопическую чувственность. Такое восхищение цветом основано на восприятии, которое схватывает больше, чем чистый цвет. В моем случае добавилось нечто, что можно было бы назвать тактильной ценностью цвета, – чувство кожи, которое делало приятной мысль о прикосновении.
Тактильная ценность присутствует, прежде всего, в очень легких и очень тяжелых, а также в металлических цветах; соответственно, художники умеют использовать их так, чтобы они передавали чувство кожи, как Тициан – в изображениях одежд или Рубенс – в изображениях тел, которые Бодлер называет «подушками из свежего мяса».
Это своеобразие присуще даже целым видам живописи, например пастели, и неслучайно пастельная живопись предпочитает в качестве сюжета прелестную женскую головку. Она относится к эротическим искусствам, и есть нечто символическое в том, что ее «бархатистость», этот первый цветущий оттенок ее красок, исчезает столь скоро.
В частности, стереоскопическое удовольствие мы получаем от колорита тела, пятен листвы, мазка, глазури, прозрачности, лака и фона, скажем, текстуры деревянного стола, обожженной глиняной вазы или меловой пористости стены, покрытой известкой.
Воспринимать стереоскопически – значит извлекать из одного и того же тона сразу два чувственных качества, причем посредством одного и того же органа чувств. Это возможно лишь тогда, когда какое-то одно чувство, помимо своей собственной способности, приобретает способность другого. Красная пахнущая гвоздика – это еще не стереоскопическое восприятие. Напротив, стереоскопически мы могли бы воспринимать бархатисто-красную гвоздику и коричный запах гвоздики, благодаря которому обоняние наполняется не просто ароматом, а ароматом пряностей.
В связи с этим интересно взглянуть на стол, уставленный яствами. Так, аромат приправ, фруктов и фруктовых соков мы не только обоняем, но и пробуем на вкус; иногда, как в случае с рейнскими винами, он имеет цветовые оттенки. Бросается в глаза проникновение вкуса в сферу тактильного чувства: оно бывает настолько мощным, что во многих блюдах перевешивает удовольствие от консистенции, а в некоторых случаях собственно вкус и вовсе отступает на второй план.
Неслучайно, пожалуй, что мы часто наблюдаем это на примере особенно утонченных вещей. К ним относится пена, благодаря которой шампанское занимает особое место среди вин. Еще к ним относится спор о том, чем же, собственно, замечательны устрицы, и он будет оставаться неразрешенным до тех пор, пока мы не привлечем тактильное чувство. Вкус вынуждают перешагнуть свои границы, и он воздает сторицей, когда ему приходит на помощь капля лимонного сока. Подобным же образом кёльнская вода кажется многим скорее освежающим напитком, нежели духами, и оттого-то к ней охотно добавляют каплю мускуса.
Барон Ферст в своей «Гастрософии» замечает, что особенно вкусны именно те вещи, которые пребывают на грани природных царств. Это замечание справедливо в той мере, в какой мы касаемся предельных случаев, то есть «вообще несъедобных вещей». Их более тонкая и скрытая прелесть предполагает более мощную инструментовку тактильного чувства, и бывают случаи, когда оно почти всецело берет на себя роль вкуса.
Вообще, тактильное чувство, из которого выводимы все остальные чувства, играет особую роль в познании. Подобно тому как, лишившись понятий, мы снова и снова вынуждены прибегать к созерцанию, так и в случае различных восприятий мы непосредственно обращаемся к тактильному чувству. Оттого-то нам нравится касаться кончиками пальцев новых, редких и ценных вещей – это столь же наивный, сколь и культивированный жест.
Но вернемся к стереоскопии. Она схватывает вещи внутренними щипцами. То, что здесь задействовано только одно чувство, которое как бы раздваивается, придает хватке немалое изящество. Истинный язык, язык поэта, отличают слова и образы, схваченные именно так: слова, давно известные нам, распускаются подобно цветам, и кажется, будто из них струится чистое сияние, красочная музыка. Таково звучание потаенной гармонии, об истоке которой Ангелус Силезиус говорит:
Die Sinne sind im Geist all ein Sinn und Gebrauch: Wer Gott beschaut, der schmeckt, fühlt, riecht und hört ihn auch[6].
Любое стереоскопическое восприятие вызывает нечто похожее на обморок, когда чувственное впечатление, обращенное к нам сначала своей поверхностью, вдруг раскрывает свою глубину. От удивления мы резко переходим к восторгу, и этот великолепный скачок вызывает потрясение, которое лишь подтверждает нашу догадку – мы чувствуем, как игра чувств внезапно приходит в движение, словно таинственная вуаль, словно чудесный занавес.
На этом столе нет ни единого яства, не приправленного хотя бы одной крупицей вечности.
Петля
Лейпциг
…Нигромонтан ввел меня и в методику – это был превосходный учитель, о котором у меня, к сожалению, сохранились лишь смутные воспоминания. Объяснить это можно тем, что он любил заметать за собой следы, подобно зверю, живущему в лесной чаще. Однако сравнение неудачно; более точным было бы сравнение с лучом, который высвечивает потаенное, оставаясь невидимым.
Лишь когда у меня радостно на сердце, когда внутренний барометр показывает прекрасную погоду, мне на память приходят некоторые его черты, впрочем, даже тогда они кажутся знаками давно забытого письма. Я тщетно пытаюсь вернуться в мыслях к нашим беседам, как нередко пытаются вспомнить давно минувшие школьные годы. Стоит мне только углубиться в прошлое, как тут же начинаются удивительные головоломки. Например, я отчетливо помню, что он жил на третьем этаже одного доходного дома в Брауншвейге, который высился над тенистыми садами недалеко от Окера. В квартале то тут, то там встречались груды строительного мусора, по оградам вился горько-сладкий паслён, а на самих грудах желтел дикий овес, и поднимались, колышимые вечерним ветром, белые чашечки дурмана. Шагая по узким улочкам, я слушал пение дроздов, корольков и крапивников, которые сопровождали меня, перелетая с куста на куст. Здесь не было ни фонарей, ни указателей улиц, и поэтому я постоянно сбивался с пути. Теперь эти блуждания сплетаются в моей памяти в один большой лабиринт, и мне почти начинает казаться, будто Нигромонтан жил на одном из островов какого-то архипелага, к которому не мог приблизиться ни один корабль, поскольку такое отклонение от курса не входило ни в какие расчеты.
Сейчас мне вспоминается, что однажды речь зашла о противоположных полюсах магнитной горы, о духовных центрах, обладающих такой отталкивающей силой, что для обычного чувства они казались еще более далекими и таинственными, чем обратная сторона Луны. Это случилось на его лекции о металогических фигурах, где, в частности, шла речь о «петле». Под петлей он понимал высшее умение преодолевать эмпирические обстоятельства. Так, мир представлялся ему залом, где множество дверей, которыми пользуется каждый, и лишь несколько дверей, видных немногим. Подобно тому как в замках при появлении князей обычно отворяют особые, как правило, запертые ворота, так и перед духовной властью великого человека раскрываются незримые двери. Они подобны стыкам в грубой конструкции мира, проскользнуть сквозь которые может лишь тот, кто обладает тонким мастерством, – и все, кто проходит сквозь них, отмечены тайными знаками.
Кто умеет описать петлю, наслаждается великолепным штилем одиночества в центре гигантских городов, в стремительном вихре жизни. Он проникает в изолированные покои, где над ним не властна сила тяготения, где он неуязвим перед выпадами эпохи. Здесь легче думать: в одно неуловимое мгновение дух пожинает плоды, которых ему не собрать за долгие годы работы. Исчезает различие между настоящим, прошлым и будущим. Суждение становится благотворным, как яркое пламя, не омраченное никакими страданиями. Здесь человек находит нужную меру, с каковой он соизмеряет себя, когда стоит на распутье.
Нигромонтан мог поведать об одиноких умах, чья обитель, несмотря на всю кажущуюся близость, для нас недоступна. Эти умы, привыкшие к жару и чистоте огня, появляются лишь тогда, когда сознание предельной опасности позволяет им легко перешагивать через него. Впрочем, счастливым, по его словам, можно назвать даже того, кто живет в мире, совершая зеркальные действия и будучи способен описать петлю хотя бы на одно мгновение. В качестве примера Нигромонтан приводил секундное молчание, что наступает сразу вслед за требованием сдаться. Затем следует отказ.
С той же силой, с какой он превозносил способность проходить сквозь стены наших притупленных чувств, он предостерегал от того, чтобы презирать людей в минуту их слабости. Касаясь этой темы, он нередко упоминал о такой петле, описать которую способен даже самый ничтожный человек, и еще о том, что врата смерти, важнейшие из всех незримых врат, открыты денно и нощно для всех нас без исключения. Смерть называл он самым удивительным путешествием, на которое только способен человек, истинным волшебством, главной шапкой-невидимкой, иронической репликой в вечном споре, последней и неприступной твердыней всех свободных и храбрых, – и вообще в разговоре об этой материи он не скупился на сравнения и похвалы.
К сожалению, то, что я слишком быстро забыл его поучения, недалеко от правды. Вместо того чтобы продолжать занятия, я вступил в ряды мавританцев, этих угодливых политехников власти.
В лавках 1
Гослар
В лавках меня всегда удивляла неискоренимая привычка продавцов специально завертывать товар, который, как, например, плитка шоколада, и так уже прекрасно упакован. Эта процедура, как и всякий акт вежливости, имеет свои основания.
Прежде всего, в ней чувствуется некий пережиток праздника, с которым раньше была связана торговля и от которого она напрямую зависела. Еще более явственно говорят об этом ярмарки, где всегда царит особое праздничное настроение. В нынешней торговле скотом до сих пор существует ритуал с его жертвами и заклинаниями. Люди с конного рынка ведут торговлю словно во времена циклопов. Нет никакого сомнения, что первоначально торговец был тем, кто нуждался в защите и, конечно же, в церемониальных действиях, тогда как покупатель очень легко мог превратиться в разбойника, отбирающего товар силой. О финикийских временах в наши дни напоминают рассказы путешественников, плавающих по южным морям.
Каждому продавцу по природе свойственно совершать над товаром заключительные манипуляции. Заворачивать, упаковывать, перевязывать – все эти действия сводятся к утаиванию, ведь торговля из-под полы – страсть любого продавца. Кроме того, в наше время такая торговля приобретает иной, сословный характер, поскольку широкое вторжение техники в сферу сословных отношений захватывает в том числе и купечество. Взвешивание, обмерка и разные виды упаковки товара являются в этом смысле действиями, которые делают торговца членом сообщества, описанного в романах «Приход и расход» («Soll und Haben») или «Деловая жизнь» («Handel und Wandel»)[7]. Торговец обороняется таким способом от натиска индустрии, низводящей его до уровня простого распределителя благ. Однако совсем недавно появились такие сферы торговли, где борьба разрешилась не в его пользу. К ним относится табачная торговля. Она давно покинула пределы лавки в старом смысле слова и переместилась в киоск. Торговля здесь сведена к минимуму: продавец совершает одно-единственное движение, доставая товар, поставляемый в одинаковых упаковках одинакового размера и веса с акцизными марками. Легко предсказать, что торговля подобного рода в ближайшие десятилетия сильно разрастется и проникнет даже в такие области, о которых сегодня едва ли кто-то догадывается.
Но есть места, где процедура упаковки остается неприкосновенной, и к их числу относятся почтовые и железнодорожные конторы. Наблюдаемые там стычки происходят из-за того, что продавец забывает о вежливом обхождении, обычно свойственном торговле. Здесь начинает работать скрытое различие между клиентом и публикой. К покупателю, приобретающему открытки в лавке, относятся совсем иначе, чем к тому, кто покупает те же самые открытки на почте. Это различие просматривается уже во внешней обстановке. Так, прилавок в торговой лавке делают как можно более широким, чтобы обслуживать сразу нескольких покупателей; напротив, обслуживание «в окне» устроено по принципу кассы. Если любой продавец, как известно, старается расхваливать свой товар, то служащий всегда чем-то недоволен, старается отослать к другому окну, выдает лишь определенное количество товара и вообще стремится не привлечь, а оттолкнуть покупателя. О различии говорит и то, что торговец всегда любезен, а служащий, напротив, всегда подозрителен, когда дело идет о «десятках штук». В сущности, мы наблюдаем красноречивое противостояние купечества и чиновничества, или касты писак и торговых людей. Стычка перерастает в крупное столкновение, если одна из этих жизненных позиций одерживает над другой верх, как в современной плановой экономике. Тогда все торговые лавки, как было во время последней войны, превращаются в конторы, у входа в которые часами простаивает публика в ожидании своей очереди. А обратный процесс означает триумф продавца: после поражения в войне конторы стали оборудовать по образу торговых домов. Там, где торговец пребывает в своей стихии и обретает власть, происходит известное пересечение обеих сфер. Финансовые олигархи, например, подражают государственным учреждениям, и тогда можно говорить о банковских служащих и банковских конторах, где сейфы сооружаются по образцу крепостей.
Я заметил, что в табачных лавках покупатели нередко стараются задержаться подольше, чем в обычных магазинах. Люди обсуждают последние новости, говорят о погоде, о политике – вообще, когда переступаешь порог табачной лавки, тобой овладевает какое-то приятное чувство. Они чем-то похожи на пивные, где люди стоят за своими столиками, – пожалуй, это связано с тем, что и здесь, и там продается, по сути, наркотический товар. Подобное настроение царит и в парикмахерских салонах, хотя там у него немного иной, более интимный оттенок. Всем профессиям, представители которых непосредственно заняты уходом за телом, например парикмахерам, кельнерам, банщикам, массажистам, присущ характер некоей кастовой общности. Прежде всего, в глаза бросается их податливость: парикмахер ходит вокруг клиента, и его политические взгляды полностью совпадают со взглядами того, кого он бреет в настоящую минуту. И всё же он не остается пассивным, успешно пользуясь средством, подсказанным телесной близостью, – нашептыванием. Шепоту противостоять труднее, чем принято думать. Наверное, с каждым не раз случалось, что покупок – вопреки желанию – было сделано больше, чем нужно; а ведь бывают и такие случаи, когда нашептывание подталкивает к более важным поступкам. Самое подходящее государственное устройство для таких людей – деспотия, а свои дела они лучше всего обделывают во времена упадка. Города со множеством роскошных храмов косметики – очень любопытное явление, чем-то напоминающее сказку. В таких заведениях человек бывает обычно подвержен редким или архаическим настроениям, представляя себя, скажем, купающимся в роскоши азиатским сатрапом, что, наверное, до сих пор ощущают посетители русских бань или ресторанов с цыганским хором. Клиент отдает предпочтение даже не лавке, а салону: здесь с ним любезны, вежливы и предупредительны. Нет большей нелепицы, чем грубый парикмахер! Разумеется, этим профессиям соответствует определенный знак гороскопа: они находятся под влиянием Луны. У всех этих людей без исключения лунарное лицо, бледное, лимфатическое, подвижное; кроме того, они падки на драгоценности, на образованность, на всё аристократическое. Здесь – как и везде, где царит Луна, – мы встречаем изобилие зеркал, хрусталя и духов. Бросается в глаза страсть к элегантности, особенно к изящной обуви, и некая поверхностность в изучении иностранных языков. Смердяков из «Карамазовых» может считаться наиболее ярким представителем этой касты людей. Внимательнее присмотревшись к таким соответствиям, я научился без труда, даже во время прогулок, определять тех, кто принадлежит к касте торговцев. Лучше всего я поразил мишень во время путешествия из Неаполя на Капри, когда мой выбор пал на одного разряженного и нестерпимо вежливого пассажира. Я сидел с ним за одним столом; представившись директором одного европейского концерна отелей, он вовлек меня в разговор о самоубийцах, которые, насколько я помню, представлялись ему отбросами общества. «Один такой голодранец способен загубить вам лучший сезон!»
Такие зрительные упражнения не ограничиваются, впрочем, одним только наслаждением, которое, несомненно, весьма велико. Обычно мы подразделяем людей на два больших класса, например, на христиан и не-христиан, грабителей и ограбленных и так дальше. От этого не свободен никто, ибо из всех делений деление надвое – самое очевидное. Но следует иметь в виду, что деление надвое нарушает гармонию, поскольку имеет логическую или моральную природу. А эта природа всегда подразумевает некий остаток: так, в двухпартийной системе всегда приходится выбирать одну из сторон, а на границе между христианами и язычниками вечная война. Непрерывность деления, напротив, возрастает по мере того, как преодолевается умственное деление и совершается переход к делению субстанциальному: чем больше секций, тем надежнее сохранится то, что в них спрятано. На этом основано преимущество кастовой иерархии, допускающей как двойное, так и многократное деление.
Трудно, но интересно было бы посмотреть, не скрыта ли возможность такого деления и в нашем мире работы, иными словами, можно ли наблюдать, как «уплотняются» специальные типы работы. Во всяком случае, тенденция к упрощению допускает возможность многократного деления.
Красный и зеленый
Гослар
Незадолго до наступления сумерек город преобразила тревожная игра красок. Все красные и желтые предметы начали шевелиться и пробуждаться, принимая оттенки, характерные для цветков настурции. Старые черепичные крыши были похожи на коробки с красными мелками, на ломившиеся от товаров склады, окруженные какой-то светящейся аурой. В то же время пейзаж приобретал искусственный характер, отчетливо вырисовывались архитектурные и парковые элементы. Вероятно, это необычное зрелище объяснялось тем, что после захода солнца город всё еще освещали высокие вечерние облака, похожие на красные лампы.
Подобным же образом я заметил, что зеленый цвет первым оживает в предрассветных сумерках. В этот час он с серебристой легкостью наполняет вещи, подобно тому как жизненная сила входит в выздоравливающее тело. И порой кажется, будто перед нами еще влажная акварель с изображением только одной аллеи или деревьев в парке.
Можно предположить, что в основе этих явлений лежит закон, повторяющийся и в смене времен года. Палитра охватывает все оттенки – от светло-зеленого весеннего цвета до тяжелого яркого металлического блеска. Так, осенний сад – это сплошное золото. То же самое можно сказать и о спелых фруктах, где зеленый переходит в желтый или красный. В этом смысле фиолетовый, синий и черный цвета не более чем предельно насыщенный красный.
Впрочем, это освещение показалось мне столь необычным, что я стал вглядываться в лица людей на улице и удивился тому, что они совершенно спокойны. Сознание того, что лишь ты один смотришь этот интересный спектакль, связано с какой-то особой тревогой. Правда, обратная ситуация вызывает не менее сильные чувства. Например, ты видишь, как жители города стоят у своих подъездов и беседуют о странных вещах. В таких случаях у меня иногда возникает мысль: наверное, где-то тут, спрятавшись за крышами, стоит комета.
Из прибрежных находок 1
Неаполь
По дороге к мысу Мизено и оттуда до Прочида я чувствовал запах моря, более глубокий, насыщенный и живительный, чем обычно. Всякий раз, когда я вдыхаю его, преследуя узкую полосу горизонта, растворяющуюся в волнах, я ощущаю легкость, которая сулит мне свободу. Наверное, это связано с тем, что запахи разложения и плодородия сливаются здесь воедино: зачатие и гибель положены как бы на две чашки весов.
Это тайное уравнение, вселяющее в сердце силу и покой, находит свое выражение прежде всего в мрачных испарениях фукуса. Море расстилает его по берегу светло-зеленой паутиной, черными пучками и коричневыми гроздьями, словно ковер, который оно пестро украсило жертвами своего изобилия. Многое сгнивает, и путник движется вдоль следов тления. Он видит белые тушки рыб, вспученные от гниения, морскую звезду, некогда яркую и сочную, а теперь высохшую, бледную и отталкивающую, затем изогнутый край раковины, раскрывшийся в ожидании смерти, и медуз, эти роскошные глаза океана с отливающими золотом радужными оболочками, что исчезают, оставляя после себя лишь пятнышко высохшей пены.
И всё же это ничуть не похоже на картину жестоких битв со множеством трупов, ведь всю пеструю добычу без устали слизывают острые, соленые языки морских хищников, которые чуют в ней источник своей жизненной силы. Сама падаль связана с источниками жизни, и оттого ее запах напоминает запах горького бальзама, изгоняющего лихорадочные видения. Подобно тому как на розовой оболочке раковин, которые мы детьми снимали с каминной полки, чтобы послушать море, явственно проступали синие пятна, так и здесь близость смерти словно отравляет кровь наркотическим ядом, навевая меланхолию и грезы и вызывая в мыслях мрачную картину гибели. Но вот внезапно яркий луч жизни трижды пронзает сердце, как если бы его высекли из таинственного черного камня.
Всему виной странное чутье плоти, распознающее два великих символа – смерть и зачатие – и потому придающее остроту нашей прогулке на границе между сушей и морем.
Из райка
Берлин
Некоторые наши воспоминания не теряют со временем своей яркости. Мы видим фрагменты прошлого как будто через какой-то глазок или круглые стекла «панорам», которые раньше всегда выставляли на ежегодных ярмарках. Рассматривая картинки, внезапно показывающиеся из-за шторки, мы замечаем, что сознание действует легко и свободно. В нашу память врезаются именно те моменты, которые больше всего похожи на сон. Например, момент, когда какая-то старая дама берет нас за руку и ведет в комнату, где умер дедушка. Такие воспоминания хранятся иногда очень долго: они похожи на пленки, просвеченные невидимыми лучами и ожидающие проявки. Сюда можно отнести эротическую связь, особенно если она имеет анархический характер.
Меня постоянно лихорадило; я покинул лазарет, потому что лежать стало невыносимо, хотя до выздоровления было еще очень далеко. Утром я кашлял в платок кровью, но старался этого не замечать. Я курил тяжелые сигареты, причем первую брал с ночного столика, даже не встав с постели, а выпитое вино сразу ударяло мне в голову.
По ночам я иногда вскакивал, разбуженный выстрелами, ибо в тесном квартале, где я снимал квартиру, находились тюрьмы, откуда пытались освободить заключенных. Неподалеку в казарме работал военно-полевой суд, по решению которого каждое утро за спиной какого-то памятника расстреливали пойманных ночью мародеров. Дети моей хозяйки знали, когда это происходило, и не пропускали ни одного раза. В нескольких шагах от памятника раскинулась ярмарка, где с вечера до предрассветных сумерек играли органчики каруселей.
По утрам улицы выглядели пустынными и заброшенными, мостовые были покрыты трещинами, их не ремонтировали уже много лет. По вечерам картина менялась, тогда загорались мерцающие огоньки, какие можно видеть в вакуумных трубках физиков. Складывалось впечатление, будто произошла какая-то роковая неполадка в городской сети и электрический ток в изобилии рассыпался разноцветными искрами коротких замыканий. Синие, красные и зеленые гирлянды скрывали жалкие выцветшие фасады, превращая подъезды в царские дворцы. Дальше тянулись танцевальные залы, рестораны или маленькие кафе, в которых играла какая-то новая расслабляющая музыка. И если весь день по улицам и площадям текли серые, невзрачные массы, то сейчас вся публика была очень элегантна; и если утром перед пекарнями выстраивались длинные очереди женщин, то сейчас буфеты ломились под тяжестью блюд с омарами и птицей, фаршированной трюфелями.
Жизнь начиналась поздно, даже после полудня кафе еще были полупусты. В одном из них я часто виделся с высокой девушкой с каштановыми волосами; мы познакомились с ней тогда, когда я вступил в город с одним из полков. И вот – с одной стороны, мое лихорадочное состояние, с другой – трезвая решительность девушки, чье имя, необычное имя, я уже забыл. Правильное, немного жеманное личико делало ее похожей на одну из тех учительниц гимнастики, которые тайно мечтают поехать летом в Швецию, а в библиотечном абонементе берут увлекательные романы.
