Рассуждения кота Мура
– Послушай, добрый Мур, – сказал Понто, – можешь ли ты думать, что пудель, проводящий время в дурном обществе, преданный низкому разврату и систематически беспутствующий, не находя в этом особого вкуса, а просто от скуки, как это бывает со многими пуделями, – думаешь ли ты, что у такого пуделя может быть такой вид, как у меня? Ты прекрасно изобразил гармонию всего моего существа. Это одно уже может показать тебе, как заблуждается мой угрюмый дядя. Так как ты – литературный кот, то вспомни о мудреце, ответившем кому-то, особенно порицавшему в порочном человеке дисгармонию всей его внешности: «Разве порок может иметь единство?» Не удивляйся, друг Мур, черным клеветам моего старика. Скупой и угрюмый, как все дяди, он обратил на меня весь свой гнев, потому что par l’honneur (из чести) должен был заплатить за меня небольшие долги, которые я сделал у одного колбасника, допускавшего у себя запрещенную игру и одолжавшего игрокам значительные суммы сервилатами, кашей и ливером, приготовленным в виде колбасы. Кроме того, старик постоянно думает об известном периоде, во время которого моя жизнь была действительно не особенно похвальна, но который уже давно у меня миновал и уступил место прекрасному поведению.
В эту минуту мимо проходил нахальный пинчер. Он посмотрел на меня так, как будто никогда не видал мне подобных, и стал кричать мне в уши грубейшие дерзости, а потом хватать меня за хвост, который я далеко распустил и который ему, по-видимому, не нравился. Сильно оскорбленный, я хотел защищаться, но Понто уже бросился на дерзкого наглеца, повалил его на землю и два или три раза смял его так, что тот, горько жалуясь и поджавши хвост, стрелой пустился бежать.
Это доказательство доброго расположения и деятельной дружбы Понто настолько меня растрогало, что я подумал, что слова: «Аu fond (в сущности), он добрый малый», которыми дядя Скарамуц хотел вселить в меня подозрение, можно было применить к Понто в гораздо лучшем смысле и извинить его с большим основанием, чем многих других. Вообще мне казалось, что старик слишком мрачно смотрит на вещи: Понто мог делать только легкомысленные, но никак не дурные штуки. Все это я без обиняков высказал моему другу и поблагодарил его в самых теплых выражениях за то, что он меня защитил.
– Меня радует, – сказал Понто, делая по своему обыкновению веселые, шаловливые глаза, – меня радует, милый Мур, что старый педант не ввел тебя в заблуждение, и ты признаешь доброту моего сердца. Не правда ли, Мур, хорошо я отделал этого дерзкого малого? Он долго будет об этом помнить. Сегодня я ему отплатил за весь день; негодяй стащил у меня вчера колбасу и должен был получить за это наказание. То, что при этом случае я отомстил также и за зло, причиненное им тебе, и таким образом доказал тебе свою дружбу, мне очень приятно. Как говорится в поговорке, я убил таким образом двух мух одним хлопком; но вернемся к нашему разговору. Взгляни на меня еще раз пристально, милый кот, и скажи мне, не замечаешь ли ты в моей внешности какой-нибудь особенной перемены?
Я внимательно посмотрел на моего молодого друга… ах, боже мой! Только теперь бросился мне в глаза надетый на Понто серебряный ошейник изящной работы, на котором были выгравированы слова: «Барон Алкивиад фон Випп. Маршальская улица, 46».
– Как, – воскликнул я с удивлением, – как, Понто, ты оставил своего господина, профессора эстетики, и поступил к барону?
– Не то чтобы я оставил профессора, – ответил Понто, – но он выгнал меня сам, избив меня и надавав мне пинков.
– Как могло это случиться? – спросил я. – Ведь твой господин выказывал тебе прежде доброту и любовь?
– Ах, – ответил Понто, – это глупая и досадная история, которая только по особой веселой игре случая кончилась счастливо для меня. Всему виною мое глупейшее добродушие, к которому отчасти примешалось также и пустое тщеславие. Я хотел ежеминутно выражать моему господину внимательность и показывать ему при этом мою ловкость и благовоспитанность. Поэтому я привык приносить ему без всякого приглашения всякие мелочи, лежащие на полу. Ты, может быть, знаешь, что у профессора Лотарио молодая, прелестная жена, любящая его самым нежным образом, в чем он не должен был бы сомневаться, так как она ежеминутно его в этом уверяет и осыпает его ласками даже тогда, когда он, зарывшись в книги, готовится к предстоящей лекции. Она – сама домовитость, так как никогда не оставляет дома раньше двенадцати часов, а в половине одиннадцатого она уже встает и, будучи простых нравов, не стыдится с величайшей подробностью обсуждать с кухаркой и с горничной домашние обстоятельства и пользоваться их кассой, если деньги, выданные профессором на неделю, слишком скоро улетучились из кошелька по причине некоторых несоответствующих состоянию кассы расходов, и она не смеет попросить их у господина профессора. Проценты с этих займов выдает она в виде почти не ношенных платьев и шляп, которые удивленное общество служанок видит в воскресенье на расфранченной горничной, получившей их как награду за некоторые тайные визиты и другие удовольствия. При таком множестве совершенств едва ли можно ставить в вину любезной женщине маленькое дурачество (если это можно назвать дурачеством); живейшее ее желание и стремление заключается в том, чтобы одеваться по последней моде; все самое изящнее и дорогое для нее недостаточно дорого и изящно. Если она три раза надела платье, четыре раза шляпу и месяц проносила шаль, то она уже чувствует к этим предметам идиосинкразию и продает самые дорогие вещи за бесценок или, как уже было сказано, наряжает в них служанок. Нет ничего удивительного, если у жены профессора эстетики есть вкус ко всему, имеющему красивую внешность, и для мужа может быть только приятно, если этот вкус обнаруживается в том, что жена с заметным удовольствием останавливает взоры своих сверкающих глаз на красивых юношах, которые иногда за ней немного и приударят. Нередко замечал я, что тот или другой благовоспитанный молодой человек, посещавший лекции профессора, проходил мимо двери аудитории и тихонько отворял дверь, ведущую в комнату профессорши, и так же тихо в нее входил. Право, я должен думать, что это делалось не совсем по нечаянности; по крайней мере никто не спешил исправить свою ошибку, но всякий входящий уходил по истечении некоторого времени с таким улыбающимся и довольным лицом, как будто посещение профессорши было столь же приятно и полезно, как и эстетическая лекция профессора. Прекрасная Летиция (так звали жену профессора) не особенно меня жаловала. Она не пускала меня в свою комнату и была, пожалуй, права, так как действительно даже самый культурный пудель неуместен там, где он на каждом шагу подвергается опасности разорвать кружева и выпачкать платья, лежащие на всех стульях. Но злой гений профессорши пожелал, чтобы я проник раз в ее будуар. Господин профессор выпил однажды за полуденной трапезой больше вина, чем это было нужно, и потому пришел в самое вдохновенное настроение. Придя домой, он против обыкновения пошел прямо в комнату своей жены, и я, сам не знаю – как, по какому-то необыкновенному влечению, тоже проскочил в дверь. Профессорша была в домашнем платье, белизна которого равнялась белизне только что выпавшего снега. Весь ее наряд указывал не только на известную заботливость, но и на глубочайшее искусство одеваться, прячущееся за простотой и столь же верно одерживающее победу, как враг, скрытый в засаде. Профессорша была действительно прелестна, и полупьяный профессор почувствовал это сильнее, чем когда-либо. Полный любви и восторга, он осыпал свою прелестную супругу нежнейшими именами и совершенно не заметил рассеянности и беспокойства, ясно выражавшихся во всей особе профессорши. Возрастающая нежность вдохновенного эстетика была мне неприятна и тяжела. По своей старой привычке я начал обыскивать пол. Как раз в ту минуту, как профессор в величайшем экстазе воскликнул: «Божественная, небесная женщина, позволь…», я ловко прискакал к нему на задних лапах и, как водится в таких случаях, слегка помахивая хвостом, поднес ему изящную мужскую перчатку оранжевого цвета, которую я нашел под софой у госпожи профессорши. Профессор пристально взглянул на перчатку и, как бы внезапно пробудившись от сладкого сна, воскликнул: «Что это такое? Кому принадлежит эта перчатка? Как она попала в эту комнату?» При этом он взял перчатку у меня из пасти, осмотрел ее, поднес к носу и опять воскликнул: «Откуда явилась эта перчатка? Летиция, говори, кто у тебя был?»
– Какой ты странный, милый Лотар, – отвечала прекрасная верная Летиция с каким-то особенным замешательством, которое она напрасно старалась побороть, – кому же может принадлежать эта перчатка? Здесь была майорша и, вероятно, уходя, оставила перчатку; она, вероятно, искала ее потом на лестнице.
– Майорша! – воскликнул профессор, совершенно вне себя. – Майорша – маленькая женщина, вся рука которой поместится в большом пальце этой перчатки! Ад и черти, какой франт был здесь? Эта проклятая вещь пропитана душистым мылом; несчастная, кто был здесь? Какой сокрушающий адский обман разрушил здесь мой покой и счастье? Бессовестная, развратная женщина!
Профессорша только что собиралась упасть в обморок, как вошла горничная, и я, довольный, что могу избегнуть фатальной супружеской сцены, поспешно убежал.
Весь день профессор был молчалив и погружен в думы. Одна мысль, по-видимому, занимала его и мучила. «Может ли это быть он?» – вот слова, которые время от времени вылетали из его уст. Под вечер он взял шляпу и палку; я весело залаял и запрыгал. Он долго смотрел на меня, слезы навернулись у него на глазах, и он сказал мне тоном глубокого уныния: «Мой добрый Понто, честная, верная душа!» Потом он быстро пошел к воротам, и я за ним, твердо решивши развеселить бедного человека всеми средствами, какими я мог располагать. У самых ворот встретился нам верхом на английской лошади барон Алкивиад фон Випп, один из самых изящных господ в нашем городе. Завидев профессора, барон любезно поклонился ему и спросил о здоровье сначала самого профессора, а потом и профессорши. Профессор в замешательстве пробормотал несколько непонятных слов.
– Да, правда, сегодня очень жарко, – сказал барон и вынул из бокового кармана сюртука тонкий носовой платок. Вместе с платком оттуда выскользнула и перчатка, которую я, по своему обыкновению, принес моему господину. Профессор жадно выхватил у меня из пасти перчатку и воскликнул:
– Это ваша перчатка, господин барон?
– Да, – ответил барон, удивляясь горячности профессора, – я, кажется, выронил ее сейчас из кармана, а услужливый пудель ее подобрал.
– В таком случае, – сказал профессор ледяным тоном, подавая перчатку, которую я нашел под софой у профессорши, – я буду иметь удовольствие возвратить вам еще одну перчатку, составляющую пару этой перчатки, – ту, которую вы вчера потеряли.
Не дожидаясь ответа заметно смущенного барона, профессор бросился бежать, как безумный.
Я остерегся сопровождать профессора в комнату его дражайшей супруги, так как предчувствовал бурю, влияние которой почувствовалось вскоре даже в сенях. Я притаился как раз в уголку сеней и увидел, как профессор с раскрасневшимся лицом, пылающим пламенной яростью, вытолкнул служанку из двери, а потом, когда она попробовала сказать ему какое-то дерзкое слово, и из дома. Только поздно ночью профессор, совершенно изнеможенный, прошел в свою комнату. Я легким повизгиванием выразил ему мое искреннее участие в постигшем его горе. Тогда он обнял меня и прижал к своей груди, как будто я был его лучшим, сердечным другом.
– Добрый, честный Понто, – сказал он самым жалобным тоном, – правдивая душа, ты, ты один пробудил меня от глупого сна, мешавшего мне видеть мой позор, и привел меня к тому, что я сбросил ярмо, в которое запрягла меня фальшивая женщина. Теперь я снова буду свободным человеком! Чем могу я отблагодарить тебя, Понто? Никогда, никогда не должен ты меня покидать! Я буду тебя беречь и лелеять, как лучшего своего друга, и ты один будешь меня утешать, когда я буду страдать при мысли о моей жестокой судьбе.
Эти трогательные проявления благородного чувства благодарности были прерваны кухаркой, которая ворвалась в комнату с бледным, испуганным лицом и сообщила профессору страшную весть, что профессорша лежит в судорогах и сейчас отдаст богу душу. Профессор полетел к жене!
Много дней я почти не видел профессора. Моя пища, о которой прежде любовно заботился сам господин, была теперь поручена кухарке, ворчливой и гадкой особе, которая давала мне с ворчаньем только самые дрянные, почти несъедобные куски. Иногда она и совсем обо мне забывала, так что я принужден был побираться у добрых знакомых и даже отправлялся на добычу, чтобы утолить свой голод. Наконец однажды, когда я, голодный и ослабевший, шарил по дому, свесивши уши, профессор подарил меня некоторым вниманием.
– Понто, – воскликнул он, улыбаясь, так как вообще лицо его сияло, как солнце, – где ты был, моя старая, честная собака? Я так давно тебя не видел! Мне кажется, что совершенно против моей воли тебя забросили и плохо кормили? Ну поди же, поди сюда, сегодня я опять буду кормить тебя сам.
Я последовал в столовую за добрым господином. Госпожа профессорша, цветущая как роза и такая же сияющая, как и ее супруг, вышла мне навстречу. Оба были друг с другом нежнее, чем когда-либо; она называла его «ангелом», а он ее «мышкой», и при этом они миловались и целовались, как два голубка. Смотреть на это было сущее наслаждение. Со мной прелестная дама была тоже приветлива, как никогда, и ты можешь себе представить, добрый Мур, что при моей природной любезности я сумел вести себя достаточно благовоспитанно и изящно. Кто бы мог подозревать, что меня ожидало! Мне было бы тяжело рассказывать тебе подробно все предательские штуки, которые проделывали со мной враги, чтобы меня погубить, и, кроме того, это могло бы тебя утомить. Я ограничусь тем, что сообщу тебе только немногие из них, которые могут дать тебе верную картину моего несчастного положения. Мой господин имел обыкновение приготовлять мне в углу столовой, у печки, в то время как он сам ел, обычную порцию супа, овощей и мяса. Я ел так прилично и чисто, что на выложенном плитами полу не оставалось ни одного пятнышка. Каков же был мой ужас, когда однажды за обедом чашка, к которой я только что подошел, рассыпалась на куски, и вся моя пища разлилась по прекрасному полу! Профессор гневно накинулся на меня с бранными словами, и, несмотря на то, что профессорша старалась меня извинить, на ее бледном лице была написана сильная досада. Она полагала, что если нельзя будет отчистить грязное пятно, то это место можно отполировать или же вставить новую плиту. Профессор чувствовал глубочайшее отвращение к подобным починкам, он уже слышал заранее, как скребут и колотят мастеровые, и потому милые извинения профессорши именно и заставили его еще живее почувствовать мою неловкость и наградить меня, кроме брани, еще и двумя добрыми затрещинами. Я стоял, сознавая свою невиновность, совершенно озадаченный, и не знал, что мне думать и что говорить. Только тогда, когда то же самое повторилось два или три раза, я заметил подвох: мне подавали полуразбитые блюда, которые при малейшем прикосновении должны были разлетаться на куски. Я не смел больше оставаться в комнате, я получал свою пищу на дворе от кухарки и так скудно питался, что, побуждаемый страшным голодом, должен был отыскивать кусочки хлеба или косточки. При этом поднимался всегда страшнейший шум, и меня упрекали в себялюбивом воровстве, тогда как тут могла быть речь только об удовлетворении первейших естественных потребностей. Но вскоре произошло нечто худшее… С страшным криком нажаловалась кухарка, что у нее пропала из кухни прекрасная баранья нога, и что, наверно, ее стащил я. Дело это довели до профессора, как нечто очень важное. Он сказал, что никогда не замечал во мне раньше наклонностей к воровству и что даже мой воровской орган был поэтому мало развит; по его мнению, было также невероятно и то, чтобы я съел целую баранью ногу так, чтобы не осталось от нее ни следа. Стали искать и нашли в моей постели остатки бараньей ноги!.. Мур! Я клянусь тебе, положа лапу на сердце, что я был совершенно неповинен, что мне даже не приходило в голову воровать жарко́е, но к чему уверенья в моей невиновности, когда доказательства говорили против меня. Профессор был тем более недоволен, что держал мою сторону и обманулся в своем хорошем мнении обо мне. Меня сильно избили. Но если профессор и после того давал мне почувствовать свое неудовольствие, зато профессорша была все приветливее; она гладила меня по спине, чего никогда не делала раньше, и даже время от времени давала мне хорошие куски. Мог ли я подозревать, что все это была только обманчивая игра! Но вскоре это обнаружилось. Дверь в столовую была отворена; я с пустым желудком тоскливо смотрел туда и горестно вспоминал то доброе время, когда я, чувствуя распространяющийся по дому сладостный аромат жаркого, не напрасно вопросительно взглядывал на профессора и слегка пофыркивал носом. Вдруг профессорша позвала: «Понто, Понто» – и ловко подала мне прекрасный кусок жаркого, держа его между нежным большим и маленьким указательным пальчиками. Могло быть, что в энтузиазме раздраженного аппетита я схватил кусок немного поспешнее, чем это следовало, но я не укусил лилейную ручку, уверяю тебя, милый Мур. Однако профессорша громко воскликнула: «Злая собака!» – и опрокинулась на стул, как бы в обмороке, причем, к великому моему ужасу, я действительно увидел две капли крови на ее пальце. Профессор пришел в ярость.
Он бил меня, толкал ногами и так безжалостно терзал меня, что я, верно, не сидел бы здесь с тобой на солнышке, милый мой кот, если бы не спасся из дома бегством. О возвращении нечего было и думать.
Я видел, что ничего нельзя было сделать против черной клеветы, пущенной против меня профессоршей из мести за баронскую перчатку, и решил сейчас же найти себе другого господина. Прежде мне было бы это чрезвычайно легко, благодаря прекрасным дарованиям, которыми наградила меня мать-природа, но голод и скорбь довели меня до того, что я боялся получить отказ из-за своего жалкого вида. Печальный и озабоченный мыслью о своем пропитании, проскользнул я под ворота. Мимо меня проходил барон Алкивиад фон Випп, и я сам не знаю, как пришла мне в голову мысль предложить ему мои услуги. Быть может, это было неясное сознание того, что таким образом я могу отомстить неблагодарному профессору, как это и случилось впоследствии.
Я подошел к барону и, видя, что он довольно доброжелательно на меня смотрит, без церемоний последовал за ним на его квартиру.
– Смотрите, – сказал он молодому человеку, которого звал своим камердинером, хотя у него и не было другого слуги, – смотрите, Фридрих, какой за мной увязался пудель. Хорошо, если бы он был покрасивее.
Фридрих похвалил выражение моего лица и мое стройное сложение и сказал, что, вероятно, хозяин плохо меня содержал и потому, вероятно, я его оставил. Он прибавил, что пуделя, увязывающиеся за людьми по свободному влечению, бывают обыкновенно верными животными, так что барону следовало за меня держаться.
Хотя, благодаря заботам Фридриха, я скоро получил прекрасный вид, барон, по-видимому, не особенно мной дорожил, и я сопровождал его только на прогулки.
Но все это переменилось. Во время одной из прогулок мы встретили профессоршу. Добрый Мур, ты должен признать добродушный нрав, – да, именно так и скажу я, – добродушный нрав честного пуделя, если я уверю тебя, что, несмотря на все зло, причиненное мне этой женщиной, я был несказанно рад видеть ее. Я плясал перед ней, весело лаял и выказывал ей свою радость на всевозможные лады.
– Смотрите-ка! Понто! – воскликнула она, погладила меня и многозначительно посмотрела на остановившегося барона Виппа. Я побежал к своему господину, который начал меня ласкать. По-видимому, он напал на какую-то необыкновенную мысль, он несколько раз сряду пробормотал про себя: «Понто, Понто, если бы это было можно!»
Мы дошли до ближайшего увеселительного места. Профессорша села вместе со своим обществом, в числе которого, однако, не было доброго профессора. Неподалеку от нее сел барон Випп, так что, не будучи особенно замечен другими, он все время глядел на профессоршу. Я стал против своего господина и уставился на него, слегка помахивая хвостом, как будто я ожидал его приказаний.
– Понто, – говорил он, – Понто, если бы это было возможно! Однако надо попробовать, – прибавил он после краткого молчания.
Он вырвал из своей записной книжки листок бумаги, написал на нем несколько слов карандашом, свернул его, засунул мне за ошейник, показал мне на профессоршу и тихонько сказал:
– Понто, allons!
Я не был бы так умен и опытен в житейских делах, как это есть на самом деле, если бы не угадал сразу все, что нужно. Поэтому я сейчас же подбежал к столу, у которого сидела профессорша, и сделал вид, что меня привлекает прекрасный пирожок на столе. Профессорша была сама приветливость: одной рукой она протянула мне пирожок, а другой – трепала меня по шее. Я почувствовал, как она вытащила у меня бумажку. Вскоре затем она оставила общество и пошла по одной из ближайших дорожек. Я последовал за ней. Я видел, как она жадно прочла слова барона, вынула из своего рабочего мешочка карандаш, написала несколько слов на той же бумажке и снова ее свернула.
– Понто, – сказала она потом, смотря на меня лукавыми глазами, – ты будешь очень умный и понятливый пудель, если вовремя принесешь то, что нужно.
При этом она засунула мне бумажку за ошейник, а я немедленно побежал к своему господину. Тот сейчас же сообразил, что я принес ответ, и немедленно вытащил бумажку из-под моего ошейника. Слова профессорши звучали, вероятно, очень утешительно и приятно, так как глаза барона загорелись радостью, и он воскликнул в восхищении:
– Понто, Понто, ты – великолепный пудель, тебя привела ко мне моя счастливая звезда!
Ты легко себе представишь, добрый мой Мур, как я обрадовался, увидав, какое высокое мнение возымел обо мне мой господин после того, что случилось.
От радости начал я проделывать почти без всякого приглашения всевозможные штуки. Я говорил по-собачьи, умирал, снова воскресал и так далее.
– Удивительно смышленая собака! – воскликнула старая дама, сидевшая неподалеку от профессорши.
– Удивительно смышленая! – отвечал барон.
– Удивительно смышленая! – прозвучал, как эхо, голос профессорши.
Я скажу тебе коротко, добрый Мур, что я заботился о переписке, совершаемой вышеупомянутым образом, и забочусь о ней и теперь, а иногда бегаю даже с письмецом в квартиру профессора, когда его не бывает дома. Когда же барон Алкивиад фон Випп пробирается в сумерки к прекрасной Летиции, я остаюсь у дверей, и если вдали покажется господин профессор, то я произвожу такой чертовский гвалт своим лаем, что господин мой так же хорошо, как и я, чует близость врага и скрывается.
Мне казалось, что я не должен хвалить поведение Понто: я подумал о покойном Муциусе, о моем собственном глубоком отвращении ко всякому ошейнику, и это одно уже выяснило мне, что честный нрав, присущий всякому правдивому коту, гнушается любовными шашнями подобного рода. Все это я открыто высказал юному Понто, но он засмеялся мне в лицо и сказал, что едва ли кошачья нравственность может быть так строга, да и самому мне, вероятно, случалось время от времени выпрыгивать за веревочку, то есть делать нечто, выходящее за пределы узкого морального ящика. Я вспомнил про Мину и промолчал.
– Во-первых, добрый мой Мур, – продолжал Понто, – существует очень простое житейское правило, гласящее, что никто не уйдет от своей судьбы, которая делает все по-своему; как образованный кот, ты можешь прочесть об этом в одной книге весьма приятного стиля, под названием «Jacques le fataliste»[129]. He было ли предопределено роком, чтобы профессор эстетики Лотарио выказал вполне определенно предназначенное ему природой призвание вступить в тот большой орден, к которому принадлежит столько мужчин, нося его знаки с величайшим достоинством и важностью, ничего об этом не зная. Этому призванию последовал бы господин Лотарио, даже если бы не было на свете барона Алкивиада фон Виппа и Понто. Ну а если бы господин Лотарио заслужил нечто лучшее, и я не перешел бы в ряды армии его врагов? Но тогда, конечно, барон нашел бы другие средства объясняться с профессоршей, и то же самое зло было бы сделано профессору, не принося мне той пользы, которую извлекаю я теперь из приятных сношений барона с прекрасной Летицией. Мы, пуделя, не такие уж строгие моралисты, чтобы забывать о собственном теле и пренебрегать хорошими кусками, и без того уже достаточно скудно раздаваемыми жизнью.
Я спросил молодого Понто, действительно ли была так велика и важна польза, получаемая им на службе у барона Алкивиада фон Виппа, чтобы ею искупалось неприятное и тяжелое подчинение, связанное с нею. При этом я довольно ясно дал ему понять, что это подчинение всегда было бы неприятно коту, в груди которого не угасает дух свободы.
