Разбойник Кадрус
– О боже мой! – перебила Жанна. – Неужели на земле есть такие злые существа?
– Слушай, – продолжал Жорж, оживлявшийся по мере продолжения своего рассказа, – слушай. Дядя мой только сделал первый шаг ко всем гнусностям, которыми он окружил молодого человека, вверенного его попечениям. Он непременно хотел захватить в свои руки сто тысяч, принадлежавшие мне… С наклонностью повелевать, которая была и всегда будет главным недостатком моего характера, я сделался начальником, героем людей, которые содержались вместе со мной. Чтобы избавить их от малейшего неудовольствия, я всегда был готов на все, даже нарушать суровую дисциплину, установленную в нашем строгом доме. Ни тюрьма, ни побои не удерживали меня, когда дело шло о том, чтобы защитить одного из моих товарищей против того, что казалось мне несправедливостью. Надо сказать, между людьми, над которыми я имею теперь право жизни и смерти и из которых многие мои бывшие товарищи по заключению, преданность моя вошла в пословицу, и это немало способствовало к составлению моей страшной шайки и к привлечению ко мне всех людей, которые стоят вне законов общества. Как ни были продолжительны годы заключения, они, однако, прошли. Я вышел из тюрьмы, но вышел с весьма дурной характеристикой. Говорили, что со мной сладить нельзя… Я заплатил обществу за проступок, которого я не делал, а между тем общество еще не простило мне. «Он вышел из тюрьмы!» – кричали все и удалялись от меня, указывая на меня пальцем. Я вернулся в тот город, где провел мои первые годы, но должен был искать другое местопребывание. У меня в сердце была только ненависть. Скоро должна была наступить жажда мщения. Я забыл сказать, что по приговору суда я был лишен гражданских прав до двадцатипятилетнего возраста. Следовательно, капитал мой должен был оставаться в руках моего дяди; до того времени он должен был давать мне проценты. Но проценты эти любезный дядюшка отдавал мне с большим вычетом. В моем положении и с моей неопытностью в законах мне было очень трудно проверить его. Я наделал долгов, а когда кредиторы стали надоедать мне, я надавал им векселей. Ведь у меня был капитал. Векселям наступил срок, меня взяли за долги в тюрьму. Дядя предвидел все это, и мой капитал все оставался в его руках. Он должен был сберегать его для своего любезного сынка, который в тот день, как меня засадили в тюрьму, был сделан где-то прокурором.
– О боже мой! – вскричала Жанна, вся в слезах. – Возможно ли одному человеку выдержать столько неприятностей? Как я о тебе сожалею, мой бедный друг!..
– О, благодарю, моя возлюбленная Жанна! – сказал Жорж, и слеза, может быть единственная, которая с детства омочила его веки, слеза, сверкнувшая при бледных лучах луны, покатилась по его мужественному лицу. – Благодарю, – повторил он, – благодарю за единственную минуту счастья, испытанную мною. Но что ни расскажу я тебе теперь, не осуждай меня. До сих пор я был жертвой. Я должен был сделаться палачом. Смерть моего дяди была решена.
Жанна невольно задрожала при этих последних словах. Жорж почувствовал этот трепет.
– Я говорил тебе, – вскричал он, – что у тебя недостанет сил следовать за судьбой Кадруса, человека, поклявшегося в вечной ненависти к обществу. Да, я поклялся! Око за око, зуб за зуб, до тех пор, пока я не паду в этой борьбе. Ты видишь бездну, Жанна де Леллиоль! Остановись… Еще не поздно!.. Ты забудешь Кадруса, когда увидишь, как покатится его голова.
Вместо ответа молодая девушка, не способная произнести ни одного слова, судорожно прижала его к своей груди и с испугом осматривалась вокруг, точно хотела избавить Жоржа от страшного наказания, вызываемого им. Ее неистовые поцелуи показывали, что она готова на все. Жертва была полная. Какова бы ни была его судьба, она принимала ее безвозвратно. Молодой человек понял все.
– О милая Жанна! – прошептал он дрожащим голосом. – О моя возлюбленная! Верь мне! Я родился не для того, чтобы быть гением зла. Если бы я встретил тебя ранее, жизнь спокойная и приятная заступила бы для меня место адской жизни и свирепой знаменитости. Но теперь уже поздно! Слушай, как шаг за шагом я спускался по ступеням этого общества, которое с раннего возраста осудило меня, невинного. Если теперь оно меня захватит, то захватит по крайней мере виновного. Да, виновного, потому что, вступив в новую жизнь, я имел только одну мысль, одну цель: мщение! Чтобы скорее достигнуть своей цели, я обратился к виновнику всех моих несчастий, к моему родственнику. Это было ночью. Как всякий скряга, он старательно запирался в высоких и толстых стенах. Все эти мелочные подробности ничего для меня не значили. Я научился во время продолжительного пребывания в тюрьме самым верным способом отпирать самые крепкие двери, перелезать через самые неприступные стены. Добраться до человека, который был причиной моей несчастной жизни, было для меня делом одного мгновения. Я все еще вижу его! – вскричал Жорж, оживившийся при этих воспоминаниях и при звуке собственного голоса. – Я вижу его с испуганными глазами, когда, проснувшись, он глядел на меня с постели. «Ты здесь! – вскричал он с ужасом. – Как ты прошел?» – «Перелез чрез стену», – ответил я. «Каким образом?» – «Ведь вы позаботились, любезный опекун, о воспитании вашего питомца. Он воспользовался уроками, которые получил в тюрьме. Он знает, как употреблять отмычку и другие инструменты в таком же роде». – «Чего ты хочешь от меня?» – «Чего я хочу? Денег! Отдайте мне сейчас же все деньги, какие у вас здесь». Он встал, как будто повинуясь мне. Я ему поверил и сказал: «Послушайте, дядюшка, дайте мне как можно больше. Эти деньги помогут мне сделаться честным человеком, которым, однако, я не переставал быть никогда. Беру Бога в свидетели! Я дам вам расписку в получении всего капитала, и вы никогда более не услышите обо мне». Он пошел к своей шкатулке, стоявшей по другую сторону камина, потом обернулся ко мне и пристально на меня взглянул. Он как будто колебался, но скупость превозмогла: он рассудил, что гораздо дешевле снова засадить меня в тюрьму. Он дернул за шнурок колокольчика, звук которого раздался по всем комнатам. У меня за поясом был кинжал. Ясно, что мне предстояло. Вооруженное ограбление со взломом. А это значит пожизненная каторга. Я слышал, как бежали слуги, и потерял голову. Мера переполнилась. Несмотря на мои прежние намерения, я колебался совершить преступление. Теперь нерешимость прекратилась. Я воткнул в горло виновника всех моих несчастий мой нож до рукоятки и в испуге убежал, однако не так скоро, и меня заметил один из слуг. Впрочем, и без того подозрение пало бы на меня. Преследуемый, как хищный зверь, я кое-как успел пробраться за границу. Заочное осуждение на смерть и прежняя моя жизнь составили мне репутацию. Итальянские разбойники приняли меня с неимоверными почестями. У одних разбойников пришлось мне найти братские отношения. Судьба моя была решена с этой минуты. Скоро я сделался атаманом страшной шайки, набранной частично из моих бывших товарищей по заточению, которые присоединились к старому другу, отважность которого была им известна. Разбойники этой шайки назвались Кротами по причине своей ловкости прятаться под землей. Они сделались ужасом Италии, а потом и Франции, куда я их привел, пользуясь политическими событиями. Теперь, моя бедная Жанна, ты знаешь все, – закончил Жорж. – Зная прошлое, нетрудно предвидеть будущее. Беги от меня, повторяю, моя возлюбленная! Беги от меня! Видишь ли – я проклят!
Видя, что Жанна не отвечает и, по-видимому, погружена в размышления, Жорж спросил:
– Ты не слышишь?
– Слышу, – ответила она. – Но почему же не оставить жизнь, которую ты вынужден был вести против своей воли? Убежим далеко, мой Жорж, мой Кадрус! – говорила она, судорожно сжимая руку молодого человека. – Убежим далеко от этих проклятых людей, которые заставили тебя страдать.
– Нет, моя возлюбленная, – ответил Жорж, печально улыбаясь. – Уже поздно. Невозможно. Моя судьба должна свершиться. Я поклялся моим подчиненным и сдержу слово. Если им предназначено погибнуть, я должен умереть вместе с ними. Мы, разбойники, верны клятве. Повторяю: уже поздно!
– А я клянусь перед Богом, – сказала Жанна, – что я тебя не переживу. Доволен ли ты? – шепнула она на ухо Кадрусу, целуя его красивые кудри.
Сердце молодого человека было так полно, что он не мог отвечать.
Через несколько минут он проводил Жанну до крыльца Магдаленского замка. Молодая девушка страдала от волнения и страха.
– Чего ты боишься, моя возлюбленная? – говорил Жорж. – Разве ты не под защитой Кадруса? Замок окружен. Никто не сможет приблизиться к тебе так, чтобы я этого не знал. Кроты караулят хорошо.
Долгий поцелуй был единственным ответом молодой девушки, которая, дрожа от волнений этой ночи, вернулась к себе. Она наклонилась к окну, чтобы еще раз увидеть того, кому она пожертвовала всем. Он исчез. Она слышала только пение птицы, разносившееся по окрестностям. Это был сигнал Кадруса его подчиненным.
Атаман Кротов пошел в лес. Он чувствовал потребность остаться один, чтобы вполне насладиться своим счастьем. Вернулся он только утром. Фоконьяк ждал его с нетерпением – он хотел сообщить очень важные вещи.
Глава XXXII Сватовство
Кадрус, вернувшись домой, не обратил никакого внимания на то, что хотел сообщить его помощник.
– Пусть мне принесут полный парадный костюм, – сказал он своему камердинеру. – Я поеду.
– Как, так рано? – спросил Фоконьяк. – Ты не хочешь даже отдохнуть, немножко поспать?
– Нет, я должен сейчас ехать.
– Ты едешь в Магдаленский замок? – спросил гасконец, смеясь и угадывая, зачем друг его хочет вернуться к Гильбоа.
– Тебе какое дело? – резко ответил Кадрус. – Неужели я не могу сделать шага, не отдавая тебе отчета в своих поступках?
– Мне нет никакого дела, – сказал Фоконьяк.
Завернувшись в свой халат, он сел у камина и затянул какую-то песню, развалившись в кресле, как человек, который хочет долго отдыхать. Кадрус следил за ним с тревожным и недовольным видом.
– Ты разве не едешь со мной? – спросил он вдруг, оторвав своего помощника от прелестей мелодии, которой тот казался занят вполне.
– Я? Нет! – ответил гасконец.
– А я думал, – продолжал атаман Кротов, – что ты каждый день будешь ездить ухаживать за Марией де Гран-Пре. Ты сам мне это говорил.
– Не отпираюсь, любезный друг. Не отпираюсь. Но согласись, еще слишком рано. Притом один день пропустить можно. Будут ждать с большим нетерпением.
– Ты нелепости говоришь, – сказал Кадрус, тайный гнев которого можно было видеть.
– Пожалуй, и нелепости, – ответил очень спокойно Фоконьяк. – но я остаюсь.
– Твое пение раздражает мои нервы, – сказал атаман Кротов, не будучи в состоянии воздерживаться долее.
– Почему же ты не сказал раньше, раздражительный друг? Я тотчас замолчал бы. Согласись, что ты сегодня в пресквернейшем расположении духа и непомерно взыскателен… На мои вопросы ты не хочешь отвечать. Хочешь, чтобы я ехал, не хочешь, чтобы я пел… Признайся, мой милый, что ты недоволен собой и не знаешь, на ком выместить твое неудовольствие.
– Как ты это понимаешь? – спросил Кадрус несколько спокойнее.
– Боже мой, очень просто! Ты был на свидании, которое тебе назначила Жанна де Леллиоль. Она, разумеется, тебе пропела: «Я люблю в тебе тебя…»
– Я запрещаю тебе говорить со мной таким образом о Жанне. Понимаешь? Запрещаю!
– Очень хорошо, – ответил Фоконьяк с величайшим хладнокровием, – но если, с одной стороны, ты заставляешь меня замолчать с первого слова, а с другой – не настолько откровенен, чтобы сказать мне, чего ты хочешь от меня, мы вряд ли поймем друг друга. Хочешь, я разом скажу тебе все? Ты до безумия влюблен в племянницу Гильбоа. Ты обещал сегодня утром просить ее руки у ее дяди и желаешь, чтобы я помог тебе в этом. Так ли?
– Ну да, признаюсь…
– Почему же ты не сказал сразу? – смеясь, заметил Фоконьяк, который поспешно встал с кресла и сбросил халат. – Я одеваюсь, наряжаюсь и еду с тобой.
Пока оба занимались своим туалетом, гасконец, не пропускавший никогда случая подтрунить, говорил своему озабоченному другу:
– Хорошо ли ты обдумал? Ты мне часто говорил: брак – могила любви. Не стану припоминать тебе тысячи правил в том же роде, которые ты мне напевал на все лады.
– Оставь меня в покое! – грубо ответил Жорж. – Брось свои глупые шутки. Едешь ты или нет?
– Как же! – сказал Фоконьяк. – Скачу! Могу ли я пропустить единственный случай сделаться твоим кузеном? Летим в замок… Да, летим!
Через несколько минут оба начальника Кротов поскакали на своих превосходных лошадях в Магдаленский замок.
Гильбоа принял их в гостиной. Барон, очень естественно, дрожал. Он находился во власти этих людей, приезд которых всегда делал ему неприятности. Однако, скрывая свои чувства, он очень любезно пригласил их сесть, а сам думал: «Боже мой! Чего они от меня хотят?»
Однако он во все не подозревал, что дело идет о новом браке. Фоконьяк не заставил его ждать.
– Я читаю на вашем лице, барон, – сказал он, – какое удивление причиняет вам наш ранний визит…
– Помилуйте! – ответил Гильбоа, придавая своему лицу все лицемерное благодушие, на которое он был способен. – Вы всегда будете дорогими гостями. Но вы, вероятно, желаете говорить со мной… о миллионе… Вам нужно какое-нибудь обеспечение, кроме моих слов, маркиз?
– Полноте, любезный барон, – с пренебрежением сказал гасконец, – эти вещи устраиваются нотариусами… За кого вы меня принимаете?
– Справедливо, справедливо, – жалобно ответил барон, дрожа, что так промахнулся перед такой знатной особой. – Может быть, вы хотите поговорить со мной о бриллиантах, которые должны украшать свадебную корзинку?
– Об этом мы поговорим в свое время и в своем месте, любезный дядюшка. Я заранее убежден, что вы великолепно расщедритесь. Но вот мой благородный друг, кавалер Жорж де Каза-Веккиа, желает поговорить с вами о свадебной корзинке и о приданом.
Гильбоа с изумлением вытаращил глаза.
– Я не понимаю… – пролепетал он.
– Это очень ясно, – смеясь, ответил гасконец. – Мой благородный друг также желает жениться…
– Решительно ничего не понимаю, – со вздохом ответил барон.
– О, вы очень хорошо понимаете! Но если вы непременно желаете более ясного объяснения, то я скажу вам, что имею честь просить руки вашей племянницы девицы Жанны де Леллиоль для моего благородного друга кавалера де Каза-Веккиа.
Гильбоа побледнел и судорожно ухватился за ручку кресла.
– Как! – вскричал он. – Моей племянницы Жанны! Но вы хотите меня разорить!
– Неужели вы хотите уверить нас, – сказал гасконец, – что ничтожный миллион, который вы так любезно обещали мне, составляет все ваше состояние? Это не может быть. Мы очень хорошо знаем, что состояние, законно принадлежащее мадемуазель Жанне, так хорошо управлялось, что довольно кругленькая сумма помещена в… Мы знаем даже где.
Смеясь над испуганным лицом барона, Фоконьяк продолжал, хотя Жорж и пытался заставить его молчать.
– Да, любезный Крез, мы знаем, что от провизии, предназначенной для императорского войска, растолстели не солдаты, а ваш кошелек.
– Это ложь! Это ложь! Вы не сможете этого доказать! – вскричал барон.
Он знал, что Наполеон не любит разглашать плутовство такого рода. Император, несомненно, велит замять это дело, если оно обнаружится. Следовательно, он мог бесстыдно отпираться.
– Да, – лукаво продолжал гасконец, – я очень хорошо понимаю причины ваших энергичных отпирательств. Но я вам докажу, когда наступит время, что и с этой также стороны вы не будете в состоянии спастись. Императора можно заинтересовать в том отношении, чтобы объявить вас виновным. Он не побоится огласки. Позвольте задать вам один простой вопрос.
Барон приготовился получить новый удар.
Фоконьяк продолжал:
– Да, один простой вопрос: разве вы намерены оставить у себя состояние девицы Леллиоль, если вскричали при первом слове о браке «я разорен»? Это мне напоминает историю похищения молодой девушки подкупленными негодяями. Цель угадать легко…
При этих словах Гильбоа страшно побледнел. Он старался отпираться движением руки, но слова не могли выйти из его пересохшего горла.
Кадрус наблюдал за лицом барона, по мере того как Фоконьяк наудачу догадывался о причинах похищения Жанны. Гильбоа, как все трусы, начал плакать.
– Вы знаете, – говорил он, ломая руки, – вы знаете, я невинен!.. Меня самого обокрали… Я продал мое отривское поместье… Воры украли у меня эту сумму… полтораста тысяч!
– Шардон отдал эти деньги Дюбуа, парижскому нотариусу с улице Сен-Дени, – сказал Кадрус, грозно подходя к барону, который подумал, что настал его последний час.
– Пощадите, пощадите!.. – вскричал он, падая на колени перед Жоржем. – Пощадите мою жизнь!.. Возьмите мою племянницу… но не губите меня!
Кадрус оттолкнул его ногой.
– Не тебя щажу я, – сказал он, – но я не хочу, чтобы мое вступление в твою семью было загрязнено такой кровью, как твоя.
Он увел с собой Фоконьяка из гостиной, где оставил барона, который приподнялся с колен и бросил им вслед ненавидящий взгляд, говоря:
– О, неужели я не найду способ погубить этого человека?
Через минуту хозяин Магдаленского замка велел сказать своему управляющему, чтобы тот немедленно пришел к нему в кабинет.
Глава XXXIII
Заговор
Когда Шардон получал такое приказание от барона, он знал, что или хозяин его находится в крайнем затруднении, или замышляет какую-нибудь штуку. В том или другом случае ему предстояла выгода. Итак, бывший каторжник поспешно прибежал. Первый взгляд, брошенный на хозяина, сказал ему, что он не ошибся.
«Решительно, это что-нибудь важное», – подумал управляющий. Адская усмешка, сжавшая его губы, показала бы его хозяину, если бы тот ее приметил, как опасно употреблять таких людей.
– Что с вами, барон?
– Ах, если бы ты знал, что со мной случилось! Что за несчастная мысль была похитить Жанну и какой гибельный случай привел этих двух человек в лес!
Глаза Шардона засверкали.
– Разве вы напали на след странствующих рыцарей, избавивших мадемуазель Жанну от наших помощников? – с притворным смирением спросил управитель.
– Именно, – ответил Гильбоа.
– Это были влюбленные, – опять сказал Шардон. – Я говорил, если вы вспомните, барон, – продолжал он, когда хозяин сделал утвердительный знак, – что рано или поздно птицы станут порхать около клетки. Теперь стоит только ловко расставить силки…
– Мы ничего не сможем сделать против них, – с горестью сказал Гильбоа.
– Ничего? – воскликнул доверенный человек.
– Ничего! – продолжал барон. – Видишь ли, письмо, которое наш посланный должен был отвезти в Англию…
– Ну?..
– Они захватили это письмо и перстень…
– Ах, черт побери! – сказал Шардон.
– Да, – продолжал Гильбоа, – они захватили и ограбили нашего курьера. Потом, вероятно задержав его в плену на несколько дней, выпустили и послали продолжать путь к Людовику Восемнадцатому. Меня удивляет только одно: каким образом мой верный курьер не приехал предупредить меня, как только сделался свободен?
Барон не подозревал, что гонец, на верность которого он так полагался, получил десять тысяч, обещанных Кадрусом, и весело отправился исполнять свое деликатное поручение.
«Каков хозяин, таков и слуга», – говорит пословица.
– Меня удивляет еще одно, – продолжил Шардон после минутного размышления. – Вы мне говорите, что влюбленные захватили перстень и письмо, а потом прибавляете, что курьер продолжает путь в Англию. Зачем же он едет туда?
– Люди эти удержали нашего курьера только на то время, пока не подделали перстень и письмо, а потом отправили курьера, убежденного, что он везет оригиналы к его величеству. Я теперь нахожусь в полной зависимости у этих людей.
– Кто же эти люди, барон, скажите мне?
– Кавалер де Каза-Веккиа и маркиз де Фоконьяк.
– Я так и думал! – вскричал Шардон. – Когда вы приняли их здесь в первый раз, я предчувствовал, что из-за них выйдут у нас неприятности. Потом, мне кажется, я где-то видел одного из них… и подозрения мои в этом отношении до того странны, что я не смею останавливаться на них. А между тем, – продолжал Шардон, как бы говоря сам с собою, в то время как Гильбоа старался прочесть что-то в глубине мыслей своего управителя, – волосы и обритая борода очень изменяют человека. Зеленая шапка и красный казакин тоже составляют перемену… Да и видел я его мельком… Он убежал через несколько дней после моего… Нет, это самая нелепая мысль! Однако я видел его еще вчера. Он волочит ногу, как старая кляча.
– Как старая кляча? – повторил Гильбоа, ничего не понимая.
– Да, – ответил управитель.
– Но что это значит? – настаивал барон.
– В тюрьме так называют тех, кто несколько раз был приговорен.
– Как! – вскричал барон. – Ты думаешь, что Фоконьяк каторжник? Это невозможно! Фуше разузнавал подробно прошлую жизнь этого человека. Повторяю, твое предположение нелепость…
– Почему же? – возразил Шардон, качая головой. – Бывали вещи еще необыкновеннее. В тюрьме есть свои легенды, в которых бывшие каторжники играли такие же удивительные роли, как и этот маркиз. Но прежде всего скажите мне, барон, почему вы думаете, что кавалер и маркиз – это те влюбленные, имена которых мы стараемся узнать?
– Ничего не может быть проще, – ответил Гильбоа. – Оба официально просили у меня руки моих племянниц.
Он рассказал, как Фоконьяк принудил его дать слово и как он обещал руку Марии де Гран-Пре с миллионом в приданое и свадебной корзинкой в сто тысяч экю. Потом рассказал о притязаниях кавалера де Каза-Веккиа на Жанну де Леллиоль. Притязания эти невозможно было отвергнуть, потому что эти люди, по странной случайности, знали все.
– Но что говорит мадемуазель Мария о подобных притязаниях? Невозможно, чтобы ваша племянница согласилась выйти за этого Дон Кихота!
– Ты ошибаешься! Молодые девушки так непонятны! Когда я ей сказал о планах этого Фоконьяка, она сначала расхохоталась. Но потом, на другой день, из желания называться маркизой или по какой другой причине она согласилась на мои настоятельные просьбы…
– А вы настаивали?
– Ведь дело шло о моем изгнании или по крайней мере о ссылке. Император не щадит заговорщиков.
– А мадемуазель Жанна что ответила, когда вы ей сообщили о предложении кавалера?
– Я еще с ней не говорил. Но моя племянница, должно быть, сговорилась с этим молодым человеком. Где и когда они виделись, я не понимаю. Только она ждет этого предложения. Я не могу в этом сомневаться при виде самоуверенности этих людей. Как тут быть? – с горестью сказал хозяин Магдаленского замка.
Шардон, погруженный в глубокое размышление, не отвечал.
– О чем ты думаешь? – спросил Гильбоа.
– О том, что объясняет мне все происшедшее, разом обрушившееся на вас. Слушайте, наверняка кавалер и маркиз имеют связи с мошенниками. Мы имеем доказательства тому в подделанном письме и перстне. Это подтверждает мои опасения относительно того места, где я первый раз видел этого Фоконьяка. О кавалере де Каза-Веккиа я ничего не могу сказать, кроме старинной поговорки: «Скажи мне, с кем ты знаком, и я скажу тебе, кто ты такой».
С этой минуты Шардон держал нить, которая должна была шаг за шагом привести его к истине. Одаренный редкой проницательностью, способный на самые тонкие соображения, человек этот, замышлявший уже четыре года (это узнали впоследствии) погибель Гильбоа, сумел открыть тайну Кадруса. Говорят, будто Фуше хотел сделать его начальником полиции, до того он был поражен его способностью тонкого сыщика.
– Два молодчика такого закала, смелые настолько, что явились даже ко двору, пренебрегая Фуше и его полицией, узнали об огромном состоянии вашей племянницы. Овладеть подобным богатством слишком большое искушение, для того чтобы они не расставили своих засад около замка. Стало быть, прежде всего они постарались разузнать привычки обитателей. Это объясняет их постоянное присутствие вокруг Магдаленского замка, их многочисленные посещения и эти странные звуки, слышимые ночью всеми людьми в доме. Заметьте, слухи эти люди ваши приписывали шайке Кротов.
– Далее, далее! – сказал барон, который при последних словах стал внимательнее прислушиваться к замечаниям Шардона.
– Те, кто наблюдал день и ночь за замком, непременно были свидетелями покушения против мадемуазель Жанны. От этого до роли освободителя – только один шаг. Освободители наказывают гнусных похитителей и приобретают вечную признательность. От признательности до более нежного чувства тоже только шаг. Две девицы влюбляются в странствующих рыцарей!
Гильбоа с удивлением вытаращил глаза при такой проницательности своего управляющего; он начинал понимать.
Шардон продолжал:
– Но освободители не обнаружили себя, они остались прекрасными незнакомцами. Весьма естественно, сердце и воображение простодушных девиц работали. Всякая комедия должна кончиться браком, они и захотели разыграть последний акт. А мы сами доставили им материалы для этой пьесы.
