Иезуит

Когда нога моя зажила, я уже не был кровожадным солдатом и тщеславным щеголем – я сделался христианином.

Все глаза присутствующих были с участием обращены на рассказчика.

– Когда мой разум просветлел, – продолжал Игнатий Лойола, – я простерся перед изображением Пречистой Девы и у ее алтаря дал обет целомудрия. Всю ночь я провел пред престолом Господа с молитвой и рыданием, дал клятву быть воином Христа. На другой день я повесил на стену мою шпагу, отдал нищему богатые одежды, облекся в рубище монаха, опоясал стан веревкой и пешком пошел в Монрези. Я прибыл туда в день Благовещения. Поддерживаемый сверхъестественной силой, я принял на себя жестокие лишения, подвергнул тело свое страданиям, опоясал себя власяницей, просил милостыню у ворот больниц, спал на голой земле, был очень счастлив, когда меня оскорбляли, и, представьте себе, братья, все это нисколько не пошатнуло моего железного здоровья. Близ Монрези я нашел укромную пещеру, которую избрал для себя жилищем; там я испытывал мучения и принимал их, как небесное благо, там я был под влиянием божественного экстаза. Там, наконец, мои братья… – Игнатий остановился, как бы боясь того, что хочет сказать.

– Говори, говори! – послышались возгласы со всех сторон.

– Итак, – продолжал оратор, делая над собою усилие, – я должен вам признаться, что в пещере явились мне ангелы Божьи и научили меня, как управлять людьми и вести их к вере, послушанию и райскому блаженству. Эти внушения ангелов я записал. Они чрезвычайно поучительны и ведут человечество к безусловному повиновению духовенству – как труп в руках хирурга[19 - Эти слова заключают в себе принцип иезуитов: «Perinde ae cadaver».].

Среди всеобщего молчания вдруг раздался громкий голос Франциска Барламакки:

– Брат, – сказал он, обращаясь к Игнатию, – ты забываешь, что Господь Бог иногда посылает ангелов ада искушать тех людей, которые убеждены в своей непогрешимости. Я бы очень хотел знать, к чему ты в продолжение столь долгого времени рассказываешь собранию храмовых рыцарей о своих видениях?

Смелая речь молодого итальянца будто пробудила от умственной спячки всех, слушавших Лойолу.

Послышались громкие голоса, протестовавшие против речи Игнатия. Последний окинул злобным взглядом всех и в особенности Барламакки и сказал:

– Сейчас я перейду к заключению. Ввиду внушения, которого я удостоился свыше, я убедился, что цель ордена должна быть иная, и не могу согласиться с проектом, высказанным уважаемым председателем Бомануаром.

Мятежные идеи, дух непокорности, сотрясающие в настоящее время Европу и в особенности Германию и Италию, должны быть безусловно уничтожены – и вот в чем наша главная задача. Мы обязаны сломить мятежный дух; орден храма не должен быть собранием вольных каменщиков, но преобразоваться в общество Иисуса!

Эти слова вызвали шум возмущения в собрании. Большинство храмовых рыцарей были поражены предложением Лойолы и уже схватились за мечи, как раздался могучий голос Бомануара:

– Братья! – призвал он. – Игнатий имеет право высказывать свои убеждения так же, как и вы – отвергнуть их или принять. Продолжай, брат, – обратился он к оратору.

Мгновенно воцарилась тишина. Лойола продолжал:

– Братья! Цель нашего ордена – восстановление нашей власти над всем светом, но это невозможно сделать с народами севера, отвергающими всякого рода авторитет, а потому нам необходимо действовать на юге и западе среди католических наций – девизом нашего учения должно быть: «Вера и повиновение».

Мы окружим папский престол, как преторианцы[20 - Преторианцы – в Древнем Риме первоначально личная охрана полководца, позднее – императорская гвардия.] древней империи и вместе с тем как владыки его, мы расширим власть римского первосвященника, который в силу обстоятельств, как пленник, должен будет исполнять наши желания. Народам мы должны внушить страх повиновения властям, мы будем поддерживать королей с тем, чтобы управлять ими для высоких целей общества Иисуса. В училищах мы будем управлять развитием юношества, исповедь даст нам полное господство над совестью кающихся; строгости доминиканцев и францисканцев пугают грешников, они с боязнью и неохотно исповедуются им. Мы примем другую систему – будем поучать, судить нестрого и прощать кающихся. Вот средства, которые я предлагаю вам, братья; если вы согласитесь их принять, то через двадцать лет, не более, вы будете господствовать над всем миром!

– Мы также будем твоими рабами – не правда ли? – вскричал Барламакки.

Собрание разделилось на два лагеря – одни подошли к Игнатию Лойоле, другие к молодому итальянцу.

– Братья! – вскричал последний. – Вы слышали проект, предложенный нам Игнатием Лойолой: рабство всего человечества. Монах из своей тайной кельи предписывает нам свою волю; мы рабски, без рассуждений, покоряемся велению монаха и служим главным орудием порабощения людей целого мира. Мне кажется, подобный проект противоречит всему, что было сделано нашим орденом – к чему мы стояли за свободу, науку, стремились уничтожить невежество и суеверие, к чему все это, повторяю я, если с этих пор девизом нашим должно быть одно рабское повиновение? Нет, братья, – продолжал луккский патриций, – будем по-прежнему восставать против невежества и суеверия, которые цепями рабства оковали весь мир. В нас несомненная сила, употребим ее для процветания науки и свободы. Зачем Европу превращать в ужасную могилу? Пусть она действует открыто, благородно, мы не должны быть поборниками грубой силы, суеверного невежества – девиз наш должен быть: «Любовь и свобода», а потому я призываю вас, братья, отвергнуть предложение Игнатия Лойолы и объявить здесь, в нашем святом собрании, что орден храма отныне преобразовывается в общество вольных каменщиков.

– Да здравствует общество вольных каменщиков! – вскричал принц Конде.

Почти все повторили то же самое.

Между тем председатель Бомануар встал и обратился к собранию:

– Не забывайте, братья, что здесь мы все равны – никто не должен принимать перемены, если она не согласуется с его убеждениями. Дослушаем до конца Игнатия Лойолу.

– Мое решение неизменно, – сказал Игнатий, – я был братом ордена храма и верно исполнял его уставы, но теперь орден храма прекратил свое существование, я не признаю нового постановления, провозглашенного господином Барламакки, и объявляю учреждение общества Иисуса.

– В таком случае, – сказал Бомануар, – нам необходимо знать, кто желает последовать за Игнатием Лойолой и кто пристанет ко вновь учрежденному обществу вольных каменщиков.

В это время шесть рыцарей молча поднялись и стали около Лойолы – это были: Петр Лефевр из Вилларета в Савойе, Франциск Саверо – кавалер наваррский, Иаков Лаунец из Алсназара, Альфонс Сальмерон из Столеды, Николо Альфонс из Бабадилла и Симон Редругеур из Аведии.

– Теперь, – сказал Бомануар, обращаясь к остальным, – поклянемся быть верными обществу вольных каменщиков.

Рыцари, стоявшие около Бомануара, подняли руки.

– Прощайте, братья, – сказал Лойола, – мы долго были соединены и действовали для торжества одной идеи, теперь расходимся в разные стороны и будем бороться друг против друга. Но я надеюсь, что Господь просветит вас, и вы встанете под знамя Иисуса.

– Напрасно будешь надеяться, – пробормотал Барламакки, – тебе никогда не удастся сковать цепями рабства вольных каменщиков.

Игнатий Лойола уже собрался уходить со своими последователями, когда председатель остановил его словами:

– Ты перестал принадлежать храму, но клятвы, данные тобой, всегда имеют силу – берегись их нарушить.

– Бомануар, – отвечал Игнатий, позеленев от злобы, – в плохую минуту ты мне напомнил о клятвах, данных мной; я не думаю их нарушать.

– Да, – отвечал председатель, – ты, конечно, не забыл о последствиях нарушения клятвы.

На это Игнатий Лойола ничего не ответил и вышел со своими последователями. Вскоре по склону горы Монсеррато сошли семь человек, основавших общество, темные действия которого угнетали весь мир в продолжение нескольких сот лет.

Часть первая. Король-кавалер

I. Исповедь Дианы

Дворец де Брези, одно из самых феодальных зданий в древней части Парижа, давно уже потерял праздничный блеск, когда-то оживлявший его. Бывший великий наместник Нормандии Йанн де Брези предложил руку дочери графа де Сент-Валье, и дворец вновь ожил благодаря присутствию молодой кокетливой красавицы. Прекрасную Диану окружала, как венец, группа самых блестящих современных рыцарей. Именитые вельможи двора охотно посещали дворец великого наместника; все они наперебой ухаживали за прелестной хозяйкой. Диана принимала эти ухаживания как должное и не давала ни малейшего повода к злословию. Она выказывала явную любовь своему седовласому мужу, которому больше годилась в дочери, чем в жены. Развращенный двор не верил в супружескую добродетель юной наместницы, уверяя, что ее поведение есть не что иное, как хитрый маневр. Диана знала, кто первый распустил этот слух, и, хотя ничем не показывала недовольства, но в душе поклялась рано или поздно отомстить дерзкому.

Вскоре после свадьбы Йанн де Брези умер. Молодая вдова горько оплакивала его смерть и отрешилась от всех светских удовольствий. Ее дворец, в котором еще так недавно устраивались роскошные балы и блестящие праздники, уподобился монастырю, куда имели доступ лишь серьезные и набожные люди. Поведение Дианы, ее религиозность и благотворительность сделались предметом разговоров целого Парижа. Красавица всегда была в трауре, составлявшем разительный контраст с богатыми нарядами придворных дам, имевших в эту эпоху обыкновение обманывать живых мужей и, конечно же, не сохранять верность усопшим.

Теперь, когда мы познакомились с прелестной наместницей, мы можем посетить ее дворец. Диана вообще принимала очень редко, но в данную минуту она была занята разговором с юношей, который, судя по уважению, оказываемому графиней, должен был принадлежать к высшему обществу.

– Монсеньор, – говорила красавица, – разве вы не видите траура, окружающего меня, я отреклась от света и его пышности; притом я, по летам, могу быть вашей матерью! Зачем вы смущаете бедную душу, монсеньор.

С этими словами Диана подняла глаза к небу и придала своему лицу такое чудное выражение, что юноша, которого она хотела обратить на путь истинный, обезумел от восторга и вскричал:

– Но поймите, Диана, я люблю вас! Будьте моей, Диана, и при дворе, где я буду королем, вы станете королевой!

Гордое молчание было ответом Дианы. Она уже давно ждала любовного признания Генриха II[21 - Генрих II (1519–1559) – король Франции с 1547 г. В 1559 г. был убит на Турнире графом Монтгомери.], наследника короля Франциска I. Принцу в то время исполнилось восемнадцать лет, это был красивый, стройный юноша, для своих лет чересчур развитой. Охота, война и любовные похождения рано состарили молодого орла – он более походил на бравого солдата, чем на изнеженного принца. Как и его отец, он был высокого роста, с округленными формами, красивый, с резкими движениями. В эту минуту он стоял перед красавицей, столько лет царившей при дворе Франции – Дианой де Брези. Знаменитый Бенвенуто Челлини[22 - Бенвенуто Челлини (1500–1571) – итальянский скульптор, ювелир, писатель.] и многие другие художники обессмертили красоту этой сирены Дианы де Пуатье[23 - Диана де Пуатье (1499–1566) – любовница Франциска I, затем Генриха II, от которого у нее была дочь Диана Французская. Современники утверждали, что Диана де Пуатье поражала всех своей неувядающей красотой до самой смерти.]. Графине исполнилось в то время тридцать пять лет, но она еще была дивно хороша. Разве кисть бессмертного Тициана[24 - Тициан (Тициано Вечеллио; 1489–1576) – итальянский живописец, наравне с великолепными полотнами создал несколько портретов современников, изобразив их с беспощадной правдивостью.] могла передать жемчужный цвет ее стройного тела. У нее были пепельного цвета волосы, столь тонкие и мягкие, что шелк в сравнении с ними казался грубой шерстью; глаза, черные, большие, нежные, глубокие, излучали нежную прелесть. Графиня была одета в простое черное платье. Четырехугольный вырез лифа позволял видеть ослепительную белизну шеи и груди. Из под коротких рукавов, по моде того времени, видны были руки, казавшиеся изваянными из мрамора, если бы не голубые жилки, видневшиеся под нежной кожей. На шее и руках не было украшений, лишь обручальное кольцо покойного де Брези.

– Монсеньор, – сказала графиня, – то, что вы мне предлагаете, могло бы осчастливить каждую принцессу двора, но не меня, бедную вдову.

– Диана!..

– Позвольте мне продолжать; сегодня вы наследник престола, но завтра можете стать королем Франции. Вам, конечно, известно, что монархи могут вступать в брак только с принцессами крови. Сохрани бог, если бы ваш батюшка король услыхал эти слова, – меня бы заключили в тюрьму на всю жизнь.

Лицо Генриха побагровело.

– Он не посмел бы этого сделать! – вскричал принц, хватаясь за эфес шпаги.

– Быть может, вы бы и отстояли меня, монсеньор, но какова была бы моя жизнь; сознание, что я стала между сыном и отцом, свело бы меня в могилу. Король, ваш батюшка, всегда так добр к бедной Диане. Вы были чересчур малы и не можете припомнить одного кошмарного эпизода в моей жизни. Знайте же, что мой отец, граф де Сент-Валье, участвовавший в побеге коннетабля[25 - Коннетабль (фр. connetable – первоначально «великий конюший»). Во Франции до XVII в. – главнокомандующий армией.] Бурбона, был приговорен к смертной казни. Заговор был страшный, бунтовщики с оружием в руках восстали против законной власти; суд был строгий, но вполне справедливый; никто из родственников приговоренных не осмелился просить милости у его величества. Тогда Господь Бог внушил мне смелую мысль, я проникла в Лувр, подождала прохода короля и, когда он показался, упала к его ногам.