Врата небесные

– Не хочешь покориться?

– Прости, что?

– Покориться женщине? Или приказываешь всегда ты?

– Когда я управлял своей деревней, я раздавал приказания женщинам не чаще, чем мужчинам.

Она пожала плечами. Осознавая свою неискренность, я вернулся к интересующей ее теме, хотя и не собирался уступать:

– Я всегда ждал согласия женщин.

– Так мое же у тебя есть! Или что? Я не вызываю у тебя желания?

Она явно хорохорилась: плечи расправлены, шея вытянута, глаза сверкают; я догадывался, что за бахвальством скрывается перепуганная девчушка.

– Ты очень красивая, ты вызываешь у меня желание.

– Докажи это мне.

На сей раз ее слова прозвучали как мольба, а не как приказание. Нура-два растрогала меня. Она поспешно и мягко заговорила:

– Однажды меня возьмет какой-то мужчина. Возьмет силой. Он раздвинет мне ноги, лучшее будет упущено, потому что он овладеет мною насильно. Тогда да, я, конечно, стану женщиной… однако я возненавижу любовь.

Горячей трепещущей рукой она схватила мою:

– Ты этого мне желаешь? Если я сама не выберу своего первого мужчину, Ноам, то буду чувствовать себя замаранной. А ты меня не замараешь.

Потрясенный ее словами, я достиг другого уровня понимания: желанная для мужчин, которых она не желает, девушка выражала свое влечение ко мне. Да, верно, но главное – свое стремление управлять собственной жизнью, оставаться ее хозяйкой и сохранить свое достоинство, свое стремление к наслаждению, которое зависело бы от нее самой. Это открытие заставило меня сдержаться. В конечном счете мы претерпевали свою судьбу, ту, что создала меня мужчиной, а ее – женщиной. Не переусердствовал ли я, стремясь воспротивиться ей? Бороться против неопровержимого факта? Не впал ли я в чрезмерную гордыню?

Она в отчаянии понурилась:

– Ты унижаешь меня, Ноам. Унижаешь тем, что отталкиваешь. Веди себя, как полагается мужчине с женщиной. Чего проще?

Я медленно, неудержимо приблизился к ней и промямлил:

– Я не пренебрегаю твоим желанием. Я горжусь, им ты оказываешь мне честь. Однако…

– Что «однако»?

Я уже навалился на нее грудью, уже чувствовал свой жар, ее горячность, огонь, который очень скоро спалит нас. Мое сопротивление слабело.

– Однако что? – повторила она.

Наши лица притягивались, стремились одно к другому.

– Завтра я уйду.

Прежде чем наши губы слились, она выдохнула:

– Завтра ты уйдешь.

* * *

– Вперед, пес!

Полной грудью вдыхая теплый воздух, возбужденные светом и опьяненные свободой, мы с Роко с наслаждением продвигались вперед. Перед нами расстилалась зеленая долина; мы шли посреди буйной природы, чтобы открыть для себя новую часть мира.

Позади я оставлял уснувшую в пещере Нуру-два.

Хотя я и обессилел, меня переполняла гордость. Той ночью, участвуя в превращении, я выполнил свой долг. Если в вечерних сумерках я прижимал к себе дитя, то на заре меня обнимала женщина. Отныне Нура-два знала власть своих губ, своих грудей и бедер, знала, какое блаженство доставляет мужчине ее лоно и какого может достичь она сама.

Мы непрестанно бросались в объятия друг друга. С каждым разом она становилась все непринужденнее и строптивее – напряжение между двумя этими противоположными манерами поведения и порождает наслаждение. Непринужденность позволяла ей вести себя непристойно, а строптивость приказывала регулировать содрогание, удар, уровень, изменения ритма, трепет отвердевших сосков, сокращения своего лона, сжатия влагалища и оргазм.

Она быстро все усвоила. К утру это уже она, виртуоз наслаждений, вела в игре, дерзко забавлялась, распаляя меня, привлекая, стимулируя, вылизывая и заглатывая. К утру я стал игрушкой ее желания.

Во время этой инициации Нура ни на минуту не покидала нас, постоянно находилась рядом. Я обучал Нуру-два только тому, что узнал от Нуры: женскому возбуждению, женскому темпу, женскому наслаждению и женской власти. Мои устремления были направлены не на то, чтобы она утратила девственность, а на то, чтобы она стала любовницей, уверенной в себе женщиной, которая на равных, то есть свысока, сможет общаться с представителями мужского пола. Я завершил становление Нуры-два.

Припав брюхом к земле, пес бросился к лакомящемуся клевером зайцу. Увлеченный едой заяц его не заметил, а потом, встревоженный прерывистым дыханием собаки, улепетнул в густую траву. Роко, все увеличивая скорость, бежал проворнее, чем его передвигавшаяся прыжками добыча. Когда собачья пасть уже приготовилась схватить зайца, тот резко свернул в сторону. Сбитый с толку Роко, не сбавляя скорости, описал большой полукруг и снова нагнал свою жертву. Заяц рванул наискосок. Роко опять вошел в бесконечный вираж. Преследование продолжалось таким образом: угол одерживал верх над кривой, расстояние между преследуемым и преследователем увеличивалось, ибо первый заведомо выигрывал при каждом изменении оси, второй напрягал мышцы, идя кружным путем. Я прыснул со смеху. С помощью разнообразных уловок природа позаботилась о том, чтобы зайцы иногда спасались от собак.

– Роко, к ноге!

Он подбежал ко мне, дрожа от возбуждения и высунув язык. Пусть Роко и не поймал ушастого, зато отменно развлекся.

В этот миг я хотел бы объявить своему товарищу решение, которое в тот день ободряло меня. Я изберу новую тактику: Нимрод, великий ловец, рассылает во все стороны своих подручных, чтобы те отыскали ему самую прекрасную женщину на земле? Отлично! Я воспользуюсь его работой. Он или уже взял Нуру в плен, или вот-вот это сделает.

Значит, вперед, на Бавель![19 - Бавель странным образом остался в истории смешанным с городом Вавилоном, но он был в нем всего лишь высокой башней. Это позднейшее приравнивание обязано своим появлением евреям, авторам Библии, которые путали недавние события с более ранними воспоминаниями: Вавилон тогда представлял собой огромный невероятный город с висячими садами и величественными храмами, за который дрались греки и персы. Вдобавок на иврите, в котором при письме опускаются гласные, Бавель также означает Вавилон. Как во всяком большом городе, в нем имелся зиккурат, в этом случае пропорциональный его огромности: семь этажей, посвященных Богу Мардуку. Так вот, евреи придали Вавилону рухнувшую Вавилонскую башню. Однако на рубеже IV тысячелетия до нашей эры, в описываемое мною время, Вавилона еще не существовало, и в этот более легендарный, нежели исторически запечатленный, период Бавель был городом царя Нимрода.]

4

Поначалу я решил, что это мираж.

В ленивом туманном свете зари Духи реки и водотоков при помощи дымки создавали внутри капель фантастическую, безумную, странную картинку: над крышами проходили лестницы, по укреплениям пробегали гигантские звери, сквозь окна прорастали пальмы, каменные конусы пронзали облака. Вдали передо мной парило некое скопление чудовищ и зыбких сооружений, точно трепещущее на ветру знамя. Несомненно, оно сейчас развеется.

Взошло солнце, и видения исчезли.

Моему взору явился город, чистый, крепкий, цветистый и величественный. Обретая реальность, он одновременно становился нереальным. Ничего подобного не существовало!

Бавель…

Мои ноги шли вперед, а моему разуму не удавалось постичь это явление. Поселение затаилось в излучине реки, один Бавель возвышался посреди равнины. Поселение пряталось, Бавель выставлял себя напоказ. Поселение появлялось на уровне глаз, Бавель вынуждал поднять голову. Поселение приглашало, Бавель отталкивал.

Никому не дано испытать такого волнения, какое охватило меня при виде Бавеля. Архитектуру я знал лишь горизонтальную: строение лепилось к земле, не захватывая небо. Будучи вертикалью, Бавель заполонял весь окоем. Белые необъятные крепостные стены, по углам охранявшиеся гигантскими львами, возносили свои отвесные бока, прорезанные огромными металлическими воротами со скульптурами быков наверху; к ним прибавлялись ступени, пандусы, мостики, пролеты, террасы, карнизы, ограды, подъемные блоки, колонны, столбы, орифламмы – и так до апофеоза, квадратной башни, превосходящей все остальные и самое себя, нагромождая этаж за этажом, выше, еще выше, очень высоко, превыше всего. Взметнувшийся ввысь Бавель делал нас, паломников, что следовали равнодушному уклону потока, ничтожными. Он, точно доказательство неопровержимой власти, мгновенно подавлял нас. Еще не вызвав восхищения, уже добивался покорности.

По мере моего приближения нарастал грохот, сгущалась пыль, громче слышался стук сталкивающихся тачек, скрип осей, собачий лай и рев упрямых ослов; этот хаос перекрывали крики зевак, визг мальчишек, имена, которые выкрикивались с порога соседнего дома, болтовня торговцев за пузатыми прилавками, вопли, доносящиеся из кабаков, и гимны, источаемые святыми местами.

Миновав мост через окружавший стену, наполненный водой ров и пройдя через монументальные ворота, вершина которых достигала высоты полета хищной птицы, я попал в новый мир. Тут пряности, притирания, ткани, ожерелья, перстни и дурман; там фрукты, овощи, мука, рыба и напитки. Справа уличные торговцы, разносчики, зазывалы, нищие и воры; слева жрецы, девственницы, книжники и сборщики податей. Вверху дворец, храмы, алтари, фонтаны и сады; внизу улочки, узкие проходы, притоны, вертепы, трущобы и клоаки. Пути пересекались, тела прижимались, языки смешивались, торговые связи налаживались, сделки множились, а слухи распространялись. Торопливым роем носились горожане, опустив голову и уже даже не глядя по сторонам. Город гудел громче пчелиного улья, все сталкивалось и сновало туда-сюда.

Бавель! Ни одному современному человеку не вообразить, что я ощутил, войдя в Бавель. Людные улицы, набитые товарами лотки, смешанный запах ладана, ячменя, жасмина и жареного мяса; это бурление погружало меня в самую сердцевину полной движения жизни, будто город пульсировал и принуждал меня приспособиться к своему ритму. Я поднимался к дворцу и храмам и ощущал, как на меня нисходят высокие мысли и покой; стоило мне спуститься в переулочки, где вдоль крепостных стен томно шатались размалеванные, полуодетые женщины и рекой текло пиво, меня тянуло к разврату и пьянству. Мне никогда не случалось ходить по городу. Как я мог представить себе городскую цивилизацию в озерной деревне своего детства, в глубине леса, где вместе со своим дядей Бараком я бродил вдоль узких тропок, на которых набирался ума-разума? Тогда эта химера еще не явилась на свет!