Дни, когда мы так сильно друг друга любили
– Возвращайся ко мне!
И вот он уезжает. Я стою, внутри пусто. Лезу в карман за носовым платком и чувствую бархат на кончиках пальцев. Фиалки. Я перебираю в кармане лепестки и не ухожу даже тогда, когда перестаю различать вдалеке размытые очертания поезда.
Что вспоминается из того времени после отъезда Джозефа и Томми? Ноющие запястья. Ноющие запястья и боль в груди. Я считаю дни, которые тянутся, как морские водоросли по волнам. Внутри себя я будто берегу место для нас троих, которое вновь наполнится жизнью, как только закончится война. Провожу время за пианино, пишу письма и шью парашюты. На фабрике «Арнольд», что разместилась в кирпичном здании бывшей школы, нас таких целая комната – женщин, которые ждут возлюбленных, братьев, сыновей и, сидя за стрекочущими швейными машинками, делятся переживаниями и новостями с передовой. Некоторые девочки, с которыми я ходила в школу до того, как уехала к миссис Мейвезер, выглядят намного старше восемнадцати – на лбу у них залегли морщины от страха. Мы поддерживаем друга друга, но в глубине душе понимаем: шансы на то, что все наши солдаты вернутся, невелики. Каждая потеря опустошает; я сопереживаю и тут же с чувством вины мысленно радуюсь, что телеграмма пришла не к нам в дом, и эгоистично молюсь о том, чтобы горе обошло меня стороной. При шитье парашютов я ощущаю, что делаю что-то осязаемо важное. Я говорю: «Вот, держитесь, летите». В моих снах парашюты, которые я шью, раздуваются и становятся похожими на облака или медузы, но приземляются всегда пустыми.
Джозеф в конце письма всегда пишет «люблю тебя», я подписываюсь «твоя Эвелин». Я и правда его. Я его люблю. Всегда любила. Именно поэтому я не доверяю это письмам, не хочу слать надежду через целый океан. Я приберегаю свои чувства, записываю их на листочках, которые не отправляю; записки с признаниями никогда не опустятся в почтовый ящик. Я пишу и Томми, подразнивая новостями из Стони-Брук. Сообщаю ему, например, что самые красивые девушки города теперь работают в госпиталях. Томми шутит в ответ, что, если так, ему надо срочно получить ранение.
Я храню письма Джозефа в тумбочке у кровати вместе с цветочными лепестками, которые давно засохли. Иногда я беру их в руки и, хоть они и хрупкие, пересыпаю туда-сюда между ладонями. Я с удовольствием трогаю лепестки и представляю, как Джозеф их держал, еще когда они были свежими; его рука – последнее, чего они касались, прежде чем отправиться ко мне в карман. Мне нравится перечитывать первое письмо Джозефа. Оно пришло через несколько недель после их отъезда, которые я провела в основном в одиночестве. Я сижу на причале, где мы впервые поцеловались, слушаю шум океана и читаю его снова и снова. Плеск волн гораздо громче теперь, когда я одна.
Дорогая Эвелин!
Я постоянно думаю о том, как мы попрощались. Ломаю голову, почему ты мне не ответила, оттолкнула меня. Я знаю, какая ты сильная. Может, ты просто побоялась сказать о своих чувствах. Побоялась показаться слабой. Пойми, я хочу, чтобы моя любовь тоже придавала тебе силы. Не надо быть сильной в одиночку.
Я сказал, что чувствую, и буду всегда об этом говорить. Я тебя люблю, и не нужно было откладывать признание до последнего. Я тысячу раз хотел это сделать… На причале, в океане и когда мы лежали на песке. И все же не признался, потому что это выглядело бы, как будто я прощаюсь. Но там, на вокзале, я понял, что не могу уехать, не произнеся эти слова. Не подумай, я давно это решил, не в последний момент.
Ты не обязана мне говорить о своих чувствах. Может, сейчас не время. Однако я верю, что, когда я вернусь, между нами все будет по-прежнему. Верю, что наша любовь будет становиться все сильнее и преодолеет все испытания. Даже эту нашу разлуку. Даже войну. Не спрашивай, как мы здесь, я не буду об этом писать, ладно? Зачем тебе волноваться о вещах, которые ты не можешь изменить? Не хочу тратить бумагу на описание всяких ужасов, лучше я вложу в свои письма любовь. Ты тоже свои наполни любовью и пришли мне. Это поможет мне вернуться домой.
Люблю тебя,
Джозеф
Я делаю, как он просит. Наполняю строчки любовью, но само слово не пишу.
Я рассказываю ему о своей отдушине – пианино. О том, как пальцы танцуют над клавишами стремительный танец, создавая что-то отдельное и в то же время становящееся частью меня, потому что ноты продолжают звучать во мне, даже когда я отхожу от инструмента. Я рассказываю ему о парашютах, рулонах бесконечного шелка. О том, как при каждом стежке мысли уносятся в детство и в голове одна за другой сменяются картинки. Вот Томми вылавливает прозрачную лунную медузу, у которой нет жал, и кладет ее, колыхающуюся, мне на ладонь. Вот Джозеф сидит на причале, моя нога у него на коленях, и, нахмурив брови, достает раковину с острыми краями, вонзившуюся мне в палец. Вот мы втроем прыгаем с Капитанской скалы в ледяную пучину. Томми и Джозеф забираются на скалу снова, на самый верх, чтобы сигануть с отвесной вершины, а я подбадриваю их возгласами, бултыхаясь внизу.
Рассказываю, как вышиваю инициалы Т. С. и Д. М. на краешке каждого парашюта перед тем, как его упакуют. Крошечные буквы, о которых знаю только я. Я вышиваю их снова и снова, ради обладателей этих инициалов, и надеюсь, что это принесет удачу тем, кто будет прыгать с моим парашютом.
Я не рассказываю о лепестках, о том, как я представляю, что они касались его кожи. Молчу о своих мечтах о Бостоне, громыхающих трамваях, лабиринте каменных особняков, среди которых я чувствовала себя огромной и крошечной одновременно. Об извилистых, вымощенных булыжником улочках, на которых я теряла и обретала себя, представляя свое альтернативное будущее. Об упущенных сроках и шансах, другой жизни, унесенной войной, ответе, который я не узнаю, и той девушке, которой я была раньше.
Вот чем мне запомнится время разлуки. Тоска, музыка, лепестки, парашютный шелк и письма, которые уносятся прочь, словно подхваченные ветром, с надеждой на благополучное приземление.
Глава 5
Джозеф
Июль 2001 г.
Высокие волны захлестывают причал, мы занимаем свое обычное место и ждем детей и внуков, которые будут потихоньку подтягиваться на протяжении всего утра. Недавний День независимости выпал на среду, отчего празднование растянулось: каждую ночь в течение недели в небе что-нибудь гремит да хлопает, на дюнах валяются картонные корпуса и коробки от использованных фейерверков.
Нашей старшей внучке Рейн, единственной дочери Джейн, двадцать семь лет. Она первой из внучек вышла замуж, отдав прошлым летом руку и сердце коренастому итальянскому пареньку Тони Сандуччи, который с отцом и дедом работает в семейном автосервисе «Сандуччи» неподалеку от Бостон-Пост-роуд. Они снимают жилой гараж в городе – им до нас недалеко – и появляются первыми с перекинутыми через плечо полосатыми шезлонгами. Джейн, закончив утренний выпуск местных новостей, тоже на подходе. Приблизившись к нам, Рейн бросает свой шезлонг и заключает меня в долгие, крепкие объятия.
Она знает.
И снова острая боль, неугасимое раскаяние, тихо пульсирующая вина за то горе, которое мы впустили в нашу обитель. Даже сегодняшний день – мы отмечаем семьдесят шестую годовщину Эвелин – окутан печалью.
На праздник поездом приехали двое старших детей Вайолет и Коннора. Двадцатитрехлетняя Молли после окончания университета Роджера Уильямса живет в Провиденсе, а Шеннон, которой двадцать, проходит летнюю стажировку в Музее науки в Брайтоне – учеба в Бостонском университете подходит к концу, и ей пригодится эта строчка в резюме. Они появляются перед обедом, таща с собой холодильники с газировкой и сэндвичами: Вайолет, Коннор и четверо детей. Кроме Молли и Шеннон у них есть Райан, который проводит дома последнее лето, а потом уезжает в колледж, и Патрик – у него с самой старшей сестрой разница в десять лет, ему двенадцать. Патрик поглощен своей приставкой «Геймбой», но при виде меня смущенно ее прячет. Снова долгие объятия, у всех напряженные лица. Вопросов нет, есть лишь полные боли взгляды, которые меня преследуют, даже когда я закрываю глаза. Наше решение сидит в засаде, как враг, затягивая к себе в сети полные грусти моменты. Когда Коннор наклоняется, чтобы спросить Эвелин, как она себя чувствует, Вайолет смахивает слезы. Джейн задумчиво смотрит на воду. Отсутствие Томаса для нас как сигнальный флажок: бросается в глаза, транслирует его неодобрение. Рейн подтаскивает свой шезлонг поближе ко мне.
– Деда, а расскажи, как мама была маленькая и с ней постоянно что-нибудь случалось!
Джейн тихо смеется.
– Так, сколько у нас времени?
– Да вы все это сто раз слышали, – говорю я.
– Я еще хочу! – просит Рейн, склоняя голову мне на плечо.
В честь дня рождения Эвелин мы стараемся не думать о грустном или хотя бы делаем вид. Едим завернутые в целлофан сэндвичи, чипсы с солью и уксусом и вишню из пакетиков, сплевывая косточки на песок. Над нами бескрайнее голубое небо, расчерченное тонкими облачками, похожими на реактивный след. Мимо с ревом пролетает самолет, который тащит за собой баннер, рекламирующий свежего лобстера по цене шесть долларов девяносто девять центов за фунт в закусочной «Дары моря от Хэла». После каждого купания мы греемся на солнце, сушим, лежа на жестких после стирки полотенцах, плавки и купальники и гоним прочь печаль, которая камнем лежит на душе.
С отливом на песчаной отмели начинается игра в тачбол. Я встаю, всей душой стремясь туда, к моим внукам, которые снова играют вместе.
Неужели это в последний раз?
Эвелин полулежит рядом со мной, зачесанные назад волосы у нее абсолютно сухие: ее покачивает с утра, и в воду она решила не заходить.
– Не хочешь прогуляться? – спрашиваю я.
– Ты иди, – она прикрывает глаза рукой. – А я с удовольствием понаблюдаю.
Я пробираюсь по уже проложенным следам, стараясь не наступить на улиток и раков-отшельников. При моем приближении внуки, заляпанные мокрым песком, издают радостные возгласы.
– Чур, стариков не обижать!
Я поднимаю руки, изображая, что сдаюсь.
– Давай немного побросаем!
Райан улыбается и, прежде чем кинуть мне мяч, споласкивает его в воде, которая уже прибывает, заливая песчаную отмель. Это его последнее лето перед колледжем, он почти взрослый – на пороге того, что для меня уже позади. Мы становимся в круг и, передавая мяч друг другу, по очереди рассказываем всякие истории, которые из-за частого упоминания превратились в семейные легенды, пока поднявшаяся до щиколоток вода не выгоняет нас на берег.
За нашими шезлонгами Эвелин припрятала коробку с пустыми бутылками из-под вина и пару вымытых банок из-под джема, а также блокноты и ручки, которые она выудила из ящика со всякими мелочами. Отправить послание в бутылке. Это желание из извлеченного на свет старого списка – не единственное, которое мы надеемся исполнить в нашем заключительном году. К большим мечтам добавляются маленькие радости, которые Эвелин хочет испытать в последний раз. Клубника, которую мы ели прямо с куста, – не очень крупная, рубиново-красная и согретая солнцем. Шоколадно-солодовый молочный коктейль и соленый картофель фри. Первый поспевший нектарин на пробу. Распахнутые на ночь окна, куда врывается летний воздух.
И особенно такие дни, как этот.
Эвелин раздает бутылки, ручки, бумагу, и дети, опустившись на колени, пишут послания на деревянных подлокотниках или друг у друга на спине.
Я подглядываю в листочек Эвелин, а она со смехом тычет в меня ручкой.
– Та-а-ак, попрошу не списывать!
В итоге вывожу единственное, что приходит мне в голову: Д + Э. Я будто вырезаю наши инициалы на стволе дерева, как свидетельство, доказательство того, что мы здесь были. Сворачиваем листочки в свитки, засовываем в бутылки, закупориваем и все вместе, прошлепав через песчаную отмель, заходим по колено в воду вдогонку за садящимся солнцем. Эвелин считает до трех, и мы забрасываем послания подальше, а потом наблюдаем, как они плывут по течению и исчезают.
– Ну вы же понимаете, что их наверняка выбросит к нам же на пляж? – говорит Джейн.
– Умеешь ты все испортить, – вздыхает Вайолет.
– Большинство вещей в конце концов возвращаются туда, откуда пришли, милая, – подтрунивает Эвелин, толкая Джейн в бок. – Но им надо давать шанс найти свой путь.
Все спешат домой, чтобы привести себя в порядок перед ужином; внуки спорят, кто будет мыться в уличном душе. Мы с Эвелин отстаем, не желая пропускать наше любимое время суток. К этому часу другие семьи уже расходятся с пляжа, солнце садится, легкий ветерок сдувает с загорелой кожи накопившееся за день тепло. Завтра берег снова будет усеян зонтиками карамельного цвета, но пока мы одни.
Я мечтаю о таких бесконечных днях, как этот, когда наступает отлив и вода откатывается от песчаной отмели, протянувшейся вдоль берега, словно длинная рука. Вдыхаю в легкие терпкий соленый воздух. Время застегивать кофты и накидывать на колени полотенца; на пляже тихо, и слышно только море. Не сосчитать, сколько вечеров провели мы здесь с Эвелин, любуясь закатом в отзеркаленном небе.
Волны набегают и отступают, будоража воспоминания. Джейн с косичками месит мокрый песок, строя островерхий замок. Жаждущая внимания Вайолет крутит сальто в прибойных волнах. Томас с отстраненным видом бросает камешки с причала. Эвелин бежит за детьми и со смехом поднимает их к небу. Собирает в пластмассовое ведерко зеленых крабов, маленьких, в которых и есть-то нечего, а затем выпускает обратно в воду. Показывает, как их нужно держать, чтобы не ущипнули – зажав большим и указательным пальцами между задними лапками, – и переворачивает, чтобы определить пол по форме пластины на брюшке. Внуки наперегонки плывут к Капитанской скале: четыре рыжих макушки под предводительством белокурой двоюродной сестры Рейн. Привязав к причалу огромный плот, играют в царя горы, скидывая друг друга в воду; до нас долетают их вопли. Мы сидим в шезлонгах, читая, разговаривая и позволяя себе роскошь вздремнуть в тени наклоненного зонта.
Эвелин, довольная, вздыхает.
– Какой сегодня чудесный день.
Я киваю.
– Да, лучше не придумаешь.
У нее на лице морщины, пигментные пятна. За нашу совместную жизнь мы как будто были женаты несколько раз – и каждый раз похоже, но по-другому. Знакомо, но по-новому. На протяжении нашего брака она никогда не была моей, и даже сейчас, когда мы вместе подходим к концу, она не моя. Она никогда не принадлежала кому-либо, кроме себя, а я никогда не принадлежал кому-либо, кроме нее.
– Ты боишься? – спрашиваю я.
Мы пробираемся сквозь наши туманные убеждения, берущие исток скорее в надежде, чем в религии, в принадлежности к нашему миру, которую мы чувствуем всем своим существом, тем не менее никогда не называем. С детства прививаемое нам христианство оказалось узким туннелем, и вход в него теперь перекрыт, потому что с каждой потерей туда падали тяжелые камни.
Эвелин отвечает не сразу.
– Боюсь за детей – каково им придется. Страшно, если вдруг пойму, что не готова, или вообще соберусь передумать.
Не знаю, сможем ли мы довести дело до конца, когда настанет день икс. Обнять тех, кого любим, и уйти, понимая, что все, другого раза не будет. Мне до сих пор не дает покоя вопрос: год – это слишком долго для Эвелин, чтобы продержаться в нормальном, как сейчас, состоянии, или, наоборот, она могла бы прожить гораздо дольше?
Ее рука в моей будто маленькая птичка, я легонько ее сжимаю.
– Всегда можно передумать, Эвелин. Кто сказал, что нельзя?
– Тебе можно. Даже нужно.
– Нам обоим!
– Ну да, будто у меня есть выбор.
Что есть наш собственный выбор – это для нас чувствительный предмет разногласий. Однако я не спорю.
– У нас нет вечности, но, по крайней мере, конец наступает на наших условиях. По крайней мере, нам не нужно все время прощаться.
Я целую ее дрожащие, распухшие в суставах пальцы и бормочу:
– Мы счастливчики…
Она улыбается, морщинки вокруг губ становятся резче, а голос переходит в шепот.
– Мы всегда такими были!
Над горизонтом тянутся розовые облака. Пролив Лонг-Айленд сегодня спокоен, вода подернута розовым и настолько неподвижна, что кажется продолжением цветистого неба. Мы сидим до тех пор, пока солнце не опускается слишком низко и перестает греть, пока не заканчивается день, обещая еще больше тепла на грядущие дни, которые – предсказуемо и неумолимо – закончатся слишком скоро.
Позже, уже придя домой и сидя на кухне, мы вдруг слышим, как открывается парадная дверь. По плитке глухо постукивают подошвы мужских туфель и звонко цокают женские каблучки – из прихожей к нам приближаются шаги двух человек. Приехали Томас и Энн. Джейн удивленно поднимает брови, смотрит на меня, потом на часы в углу и молча ставит на стол булочки. Я понимаю, что она хочет сказать. Сегодня суббота, у них был целый день, чтобы приехать, и тем не менее они дотянули до вечера.
Эвелин вытирает руки о фартук и, оставив ложку в кастрюльке с соусом, бросается их целовать. Чувство облегчения быстро сменяется у нее приливом нежности. Томас не появлялся и не звонил с тех пор, как в прошлом месяце мы объявили о своем решении. Четыре наших сообщения остались без ответа, в одном из них мы приглашали его на сегодняшний праздник.
Приобнимаю Томаса – он, правда, уклоняется – и говорю:
– Молодцы, что вдвоем приехали.
Он стряхивает пушинку с рукава.
– Да, извини, что поздно. Срочные дела по работе.
Я опираюсь на спинку своего стула, что стоит во главе стола.
– Томас, сегодня суббота.
Сын снимает спортивную куртку и вешает ее на стул у противоположного края стола.
– В Нью-Йорке и по субботам работают, пап.
– Я его тоже совсем не вижу, клянусь! Но вряд ли вам от этого легче.
Энн обнимает меня и протягивает бутылку. Руки у нее словно изящные веточки, элегантное платье облегает стройную фигуру. Прямые светлые волосы отливают блеском. Она почти такая же высокая, как Томас, и успехов у нее не меньше: она директор рекламного агентства на Манхэттене, они работают в нескольких кварталах друг от друга. Энн всегда привозит нам из города какие-нибудь вкусности: изысканные сыры, импортные ликеры, затейливую выпечку. Когда мы в честь шестнадцатилетия повезли Рейн на бродвейский спектакль, Томас и Энн пригласили нас поужинать в ресторане «Окно в мир». От высоты у Эвелин слегка кружилась голова, а Рейн постоянно вскакивала из-за накрытого льняной скатертью столика и, прижимаясь ладонями к стеклу, восхищенно разглядывала кажущийся игрушечным бесконечный город.
Я беру красное вино и говорю спасибо.
– Понятно, что у вас сумасшедший график, но сегодня такой важный день! И на пляже мы здорово отдохнули. Жаль, что вас не было.
– Сейчас-то мы здесь! – Томас заметно резковат со мной. – Что там с ужином, ма?
– Все готово. Вы как раз вовремя, – радостно кудахчет Эвелин, поправляя разложенные приборы.
– На самом деле он хотел спросить, как вы себя чувствуете, – вмешивается Энн и участливо интересуется у Эвелин: – Как самочувствие?
– После вашего приезда гораздо лучше. – Она стискивает руку Энн. – Хватит обо мне, еда стынет.
Остальные члены семьи занимают свои места, и мы жадно набрасываемся на горячее после долгого дня, проведенного на солнце. Вайолет и Коннор сидят далеко друг от друга, между ними – дети. Когда они только познакомились, они чуть ли не на одном стуле были готовы сидеть, а сегодня обменялись от силы парой слов. Вайолет сказала, что Патрику нужен солнцезащитный крем; Коннор спросил, какой сэндвич ей достать из холодильника: с ветчиной или с индейкой. Их отношения сейчас держатся только на детях и общих домашних делах. Они словно болтаются над бездной, нельзя их оставить в таком состоянии, не зная, найдут ли они точку опоры, не кинув им спасательный трос. Коннор мне всегда нравился. Еще при первом рукопожатии он показался мне искренним и надежным, несмотря на их бурный роман и быструю помолвку. И он мне до сих пор симпатичен. Я – за Коннора.
Все постепенно наедаются и переходят к разговорам о работе, учебе, планах на лето; я встаю, чтобы произнести тост. С бокалом в руке окидываю взглядом тяжелый сосновый стол, разнокалиберные стулья, собранные со всего дома, и членов своей семьи, сидящих бок о бок по периметру. На столе запеченная свинина в соусе, кукуруза в початках, картофель по-французски, тушеная зеленая фасоль. Из рук в руки передаются солонка и перечница с изображением парусников и щербатая масленка. Через приоткрытую дверцу шкафа позади стола видно шаткую стопку настольных игр и пазлов. На меня направлены выжидающие взгляды, вилки и ножи замирают, в открытые окна дует легкий ветерок. Наш дом одиноким маяком сияет в темноте.
– Не верится, что еще один год прошел. Тебе семьдесят шесть, Эвелин, и ты такая же красивая, как тогда в шестнадцать, когда сошла с поезда. Мы, конечно, и представить не могли, что нам придется пережить за нашу совместную жизнь. – Я делаю паузу и киваю в сторону детей и внуков. – Не могли вообразить ту радость, которую все вы нам принесли. – И заканчиваю, повернувшись к Эвелин: – Спасибо за то, что ты рядом. Ты для меня – всё. Люблю тебя. С днем рождения!
Звенят бокалы, все наперебой поздравляют Эвелин. Она благодарит с сияющими глазами.
Слеза стекает по щеке Джейн, нашей независимой и стойкой старшенькой. Необузданная, комок нервов, рук, ног и волос; сто лет не видел ее плачущей. С непримиримым видом она мотает головой.
– Вы этого не сделаете.
За столом воцаряется тишина. Вдруг громко всхлипывает Вайолет, у нее всегда все чувства как на ладони. Однажды в детстве она нашла в траве яйцо малиновки. Поблизости не было никаких гнезд. Она завернула его в полотенце и положила в коробку у своей кровати, а по ночам пела ему песни. Увы, птенец не вылупился. Вайолет так рыдала, когда хоронила яйцо, что у меня заходилось сердце. Сегодняшние слезы дочерей чуть ли не заставляют меня пересмотреть свое решение. Хочется избавить их от боли, высидеть яйцо, выпустить птицу на волю.
– Это бессмысленно! – вспыхивает Томас.
Энн хлопает его по руке.
– Хватит, а? Сейчас не время.
– А когда? Судя по их словам, времени-то у нас совсем немного.
– Это наша жизнь, наше решение, – спокойно говорит Эвелин, даже слишком спокойно. – Ты действительно хочешь это обсуждать при детях?
– Это касается не только вас, а всех нас тоже! Включая их! – Томас указывает вилкой на внуков, опустивших глаза в тарелки.
Эвелин соглашается:
– Что ж, это правда. Вайолет, Коннор, что скажете?
Вайолет кивает.
– Они уже взрослые, и Патрик все понимает, хотим мы того или нет. Хорошо, если они услышат напрямую от вас.
– А как вы собираетесь это сделать? – вклинивается Томас, его голос напоминает скрежет наждачной бумаги.
– Уж с такими-то вопросами зачем лезть?
Впервые за вечер я слышу Коннора с его бостонским говором. Хмуря рыжеватые брови, он смотрит на Томаса. Тот наклоняется вперед.
– Ну они ведь так хорошо все продумали, поэтому я хочу знать. Как?!
– Томас, не сходи с ума!
Вайолет бледнеет. Внуки молчат. Не слышно даже стука вилок о тарелки. Патрик рос со старшими сестрами и братом и привык слышать разговоры, для которых был слишком мал, но, боюсь, сегодняшний – это перебор для любого двенадцатилетнего ребенка, даже для Патрика. Поворачиваюсь к нему. Щеки у парнишки порозовели, глаза опущены. Меня тревожит, какие воспоминания у него останутся о сегодняшнем вечере. Как этот разговор повлияет на его собственные взгляды на жизнь и смерть, как наше решение отразится на нем, изменит его, его старших братьев и сестер, а также Рейн.
– Резонный вопрос, – говорит Джейн.
– Это же не произойдет волшебным образом. Вы должны что-то сделать. И кто-то после этого должен вас найти. Есть желающие? – Томас сверлит сестер взглядом. – Я так и думал! – Он поворачивается к нам. – Давайте больше информации, если уж решили нас в это посвятить.
– Таблетки, Томас, тебя устроят? Мы воспользуемся таблетками. Нас заберет скорая. Больно не будет. – Эвелин говорит сдержанно, спокойно. – Для вас все это звучит странно…
– Да ладно?!
Томас отхлебывает вина.
– …Но однажды вам все равно придется жить без нас, а так, по крайней мере, мы сможем подготовиться и извлечь из оставшегося времени максимум.
– Но зачем назначать дату? Если вы действительно не хотите жить друг без друга – а это отдельная тема, к которой мы еще вернемся, – почему бы не подождать, пока один из вас уйдет, а потом того… самоликвидироваться?
– Господи, здесь же дети! – с упреком восклицает Энн.
– Так мы именно об этом сейчас и говорим! Что, мне теперь не произносить этого слова?
– Однажды горе чуть не убило меня, – твердым голосом заявляет Эвелин. – Я не согласна с решением отца, но понимаю его. Я тоже не представляю себе жизни без него.