На заре жизни. Том второй
Из сказанного о них Чернышевским Д. С. приходил к выводу, что нет такой девушки, у которой временный разврат мог бы загубить всякое нравственное чувство; ни одна из подобных личностей при благоприятных условиях не потеряна для честной жизни.
– В наш век эмансипации личности мы обязаны, – настаивал он, – содействовать освобождению женщины от всяких пут, а тем паче от клещей алчных содержательниц домов терпимости. Мы должны жалеть этих погибающих созданий более остальных несчастных, – ведь они жертвы общественного темперамента, жертвы общественных страстей… В публичных домах им приходится выполнять самые презренные обязанности, грязнить душу и тело. Они более других имеют право на сочувствие и сострадание, самостоятельно же вырваться им из этого омута невозможно, – содержательницы опутывают их долгами. Вот для их выкупа мне и нужна тысяча рублей, о которой я упоминал. Таню и еще двух девушек я уже выкупил из дома терпимости, нанял комнаты для этих трех девушек и помещу их в нашей мастерской: через месяц-другой они уже будут существовать самостоятельным трудом.
На мой вопрос, знает ли Полянская, кого он приведет к ней, он отвечал, что знать ей это пока незачем.
– Если бы она была особою нашего круга, – говорил он, – я бы, конечно, ничего не скрыл от нее, но, несмотря на свою порядочность и деловитость, она все же не поймет всей глубины идеи, которую я преследую.
Еще пятый месяц существования мастерской был в начале, когда Полянская прислала членам кружка письменное заявление о том, чтобы они немедленно избавили ее от трех девушек, отрекомендованных Д. С. Она сообщала, что все три девушки не умеют шить даже так, как обыкновенно шьют все женщины: пачкают материю, работают крайне лениво и недобросовестно. Кроме Тани, поведение двух остальных во всех отношениях наглое и бесстыдное. Их как-то особенно раздражают дамы, хорошо одетые, которым они вдогонку посылают срамные слова, а если Удается забежать вперед, высовывают язык, проделывают самые непристойные жесты и антраша. Заказчицы, которых они раздражили своими фокусами, уже, конечно, никогда более не переступят порога мастерской. Да и все портнихи, наверное, скоро разбегутся: на днях ушла лучшая из них – Саша. Вечером, когда работницы выходили из мастерской, обе проститутки, приплясывая и проделывая неприличные жесты, во все горло затянули срамную песню. В это время навстречу им шел отец Саши, служащий плавильщиком на заводе. Он с бешенством вбежал в мастерскую, потребовал немедленного расчета своей дочери, кричал, что хозяйка мастерской должна была предупреждать портних и их родителей о том, что в мастерскую принимают проституток. Что же касается Тани, то она хотя и не скандалит, но совсем не может работать: шитье выпадает у нее из рук, она постоянно плачет или жалуется на головную боль и уходит из мастерской раньше времени. Если Д. С., говорила Полянская, устроивший у нас проституток, думает, что подражает этим Кирсанову, действующему лицу в «Что делать?», то он сильно заблуждается и лишь искажает мысль романа. В нем Крюкова, несмотря на позорное прошлое, под влиянием страстной любви вдруг вспыхнувшей в ее сердце, и под руководством прекрасного человека, которого она горячо полюбила, в конце концов исправляется. Только после этого она поступает в мастерскую. Но в романе вовсе не говорится, чтобы контингент портних Веры Павловны набирался из дома терпимости. Проститутки же, приведенные Д. С. в мастерскую, безвозвратно погибшие создания: они совершенно погубили прекрасно начатое дело. При этом Полянская заявляла, что она остается в мастерской недели полторы, чтобы покончить с заказами, принятыми ею, но новой работы она уже не будет брать на свою ответственности Свое письмо она заканчивала в таком роде: если бы даже члены кружка согласились взять от нее немедленно трех проституток и решили бы с этих пор увеличивать состав портних исключительно по ее выбору, то и в таком случая она не может остаться в мастерской. Если члены кружка могли не обратить внимания на то, что таким странным нововведением они компрометируют ее, честную женщину, и ставят в положение «начальницы проституток», то они с легким сердцем могут поставить ее еще не один раз в другое какое-нибудь неожиданное положение, которое лишит ее возможности получить в будущем честный заработок!
У Полянской не нашлось заместительницы, и мастерская закрылась, как только она ушла.
О судьбе проституток, выкупленных из публичного дома, Д. С. сообщил мне, что все три, видимо условившись между собою, исчезли еще за несколько дней до закрытия мастерской. С Танею же я встретилась в театре совершенно неожиданно. Прекрасно одетая, она с каким-то господином пробиралась в первые ряды партера. Проходя мимо меня она поклонилась, а в антракте подошла ко мне как ни в чей не бывало. Она имела совершенно другой вид, чем прежде, была весела и оживленна, говорила без наглости, но и без смущения, и с первых же слов поведала мне, что она на содержании у очень доброго и богатого господина, который сразу купил ей несколько шелковых платьев. Больше мы ничего не нашли, что сказать друг другу, и разошлись, чтобы никогда не встречаться.
Не один Д. С. вызволял проституток из домов терпимости: это было время, когда мысль о необходимости спасать погибших девушек, и притом, конечно, совершенно бескорыстно в самом глубоком смысле слова, вдруг охватила не только юную, пылкую, увлекающуюся молодежь, но кое-кого и из людей солидных и зрелых; были даже случаи, когда вступали с ними в законный брак.
Однажды три студента пришли ко мне с просьбою устроить с благотворительною целью литературно-музыкальный вечер: я должна была пригласить литераторов и уступить для вечеринки свою квартиру, – все остальные хлопоты они брали на себя. Меня удивило их желание взять для вечеринки мою квартиру: из пяти ее комнат только одна была средней величины, остальные были крошечные. Но студенты утверждали, что с теми, у кого она больше, им по многим причинам на этот раз не хотелось бы связываться. Они доказывали, что моя квартира, несмотря на небольшую площадь, занимаемую ею, точно специально приноровлена для скромной вечеринки. Их требования очень невелики: они удовлетворятся сбором в 40–50 рублей. Большая комната будет заставлена стульями, которые они доставят своевременно, а в маленьких комнатах посетителям придется стоять. Билеты за сиденье в большой комнате будут продавать по рублю, а с тех, кому придется стоять, – но 50 копеек. Мне казалось недобросовестным за такую высокую цену подвергать посетителей духоте и стеснению, но студенты уверяли, что публика страшно интересуется литераторами, готова платить и не такие деньги, чтобы взглянуть на них, хотя бы в щелочку. А тут они увидят их в простой домашней обстановке. «Публика не подозревает, какие у нас певцы среди студентов! Да и по части „балета“ мы выдержим сравнение даже с императорским театром», – убеждали они меня. Тут я вспомнила, что из квартиры против нас только что выехали жильцы.
Решено было в некоторых комнатах пустой квартиры Устроить помещение для хранения верхнего платья, а в Других – чаепитие. В нашей довольно большой передней мы решили поставить фортепьяно и поместить певцов. Когда выступит «балет», певцы должны будут войти в пустую квартиру, а публика, занимавшая стулья в большой комнате, отодвинется к стене, а отчасти войдет и в переднюю, – таким образом, для танцоров освободится место.
Через несколько дней я известила студентов, кто из литераторов соглашается читать на вечеринке, но почти никто из них не сказал мне наверно, что именно собирается Прочесть каждый из них. Студенты доставили мне программу вечеринки, или скорее, подробнейший проспект с объяснениями. В нем в комических выражениях упомянуто было о том, что может ожидать каждый, рискнувший потратить на билет рубль или полтинник. «Комнаты не отличаются ни высотою, ни объемом блестящих общественных зал и дворцов, ни роскошью освещения и обстановки, не дадут они для дыхания, как требует современная гигиена, и достаточного количества кубических саженей воздуха. Но духота и теснота – не беда, не было бы только обиды, а это заботливо будет устранено. В антрактах публика может подышать чистым воздухом в пустой квартире, находящейся на той же площадке напротив. За все неудобства, которые придется претерпеть публике, она не только увидит и услышит писателей, но в антрактах может представить на их усмотрение свои гениальные соображения об общественном переустройстве всего мира, изложить им всякие пустяки, которых у русского обывателя накопилось достаточно за целые века молчания. Как истинные поборники свободы, писатели не пожелали заранее стеснять себя определением того, что ими выбрано будет для чтение и рассказа, – они сделают это по вдохновению, когда назреет момент. Слух публики будет услаждаем поистине отменным хором певцов. Правда, их могучие голоса могли бы потрясти восторгом всех слушателей даже в залах исполинских размеров, а тут, пожалуй, будет некоторая опасности для посетителей, имеющих не особенно солидную барабанную перепонку. Но устроители вечера позаботились и об этом: при входе каждый имеет право требовать вату бесплатно. Танцы будут исполнены с такою грациею и божественным огнем, что сама муза Терпсихора от изумления и восторга вскочила бы со своего места, а потому и публику почтительнейше просят встать в это время: со своих мест, отодвинуться к стене, а то и постоять в передней».
Эти проспекты служили входными билетами и продавались только близким знакомым. На незанятой текстом четвертой странице красовалась цена, был обозначен адрес квартиры, день и час начала вечера.
Кстати замечу, что никто из устроителей даже не подумал о том, чтобы давать знать полиции о вечеринке: ни до, ни после нее никто не беспокоил нас. Да, удивительные были времена: шли аресты довольно внушительных размеров, в Польше массами казнили повстанцев, практиковались и другие реакционные меры, наглядно подтверждавшие, что политика правительства круто поворачивает на право, между тем движение в обществе продолжалось и оставались незамеченными весьма многие инциденты, за которые у нас издавна принято карать или, по крайней мере, вписывать в книгу живота.
Хотя полиция и не беспокоила нас, но моя семья тревожно переживала дни, предшествовавшие вечеринке. Требованиями билета меня осаждали буквально с утра до вечера, – предлагали плату вдвое против назначенной, приносили записки от знакомых с просьбой найти местечко для подателя письма, но билеты все были проданы распорядителями в несколько дней.
А вот и вечер. Как только начался съезд, оркестр загремел вовсю, то есть две пианистки исполняли на фортепьяно какую-то бравурную пьесу в четыре руки и несколько человек аккомпанировали им на мерлитонах[13] и других неизвестных музыкальных инструментах примитивного вида. Уже это одно весело настраивало публику: при входе каждый хлопал в ладоши и раскланивался на все стороны. «Полтинничников» вводили в комнатюрки, а «рублевых» усаживали на стулья, близко-близко один подле другого. Как только все уселись, оркестр смолк, и к столику, поставленному к стене, подошел М. И. Семевский, хорошо читавший Островского, и прочел один акт его пьесы «Свои люди – сочтемся!». За ним выступил В. С. Курочкин с несколькими стихотворениями Беранже в своем прекрасном переводе. Затем послышались звуки сонаты Бетховена в артистическом исполнении одной молодой особы. В это время тихо вынесли столик, за которым читали, и заменили его кушеткой. Когда затихли последние звуки сонаты, к кушетке подошел П. А. Гайдебуров в халате и лег на него, держа в руке длинный чубук. Он весьма Удачно исполнил роль Подколесина с его слугою Степаном, которым превосходно был загримирован один из студентов. За ним выступил Н. С. Курочкин и прочитал стихи итальянского поэта в своем переводе.
Каждого исполнителя провожали громом рукоплескании и неистовым стуком.
Был объявлен антракт, и присутствующих приглашали в пустую квартиру, где на столах стояли тарелки с бутербродами, стаканы с чаем, графины с лимонадом и кувшины с клюквенным морсом. Все это мы получили от неизвестной с условием угощать желающих бесплатно. Это дало нам возможность украсить стену аншлагом с надписью громадными буквами: «Почтительнейше просят публику бесплатно закусить и освежиться».
– Ну, нет-с… злоупотреблять таким великодушием – совесть зазрит!.. Нужно помнить, что цель вечера благотворительная, – проталкиваясь сквозь толпу, громко произнес военный, единственный представитель своего сословия на этом вечере. Он положил на стол десятирублевку и взял стакан чаю. Пример ли военного или аншлаг с любезным обращением к публике, а может быть, и удачно выполненная первая часть программы, но только присутствующие внезапно охватил великодушный порыв. Хотя десятирублевиков никто более не выбрасывал, но на столе быстро выросли две кучки – одна с кредитками в рубль, другая – с мелким серебром.
Я нашла в толпе щедрого военного и поблагодарила его за пожертвование. Мы разговорились: он сообщил, что случайно прочел наш проспект, который ему так понравился, что он взял билет. Он уверял, что ему особенно легко и хорошо дышится в этом милом интеллигентном общества.
– А молодая особа, – спросил он меня, – которая так артистически исполнила одну из труднейших сонат Ветхое вена, – она тоже отрицает искусство?
Не могу удержаться, чтобы не сказать несколько слов об этом военном. Он отрекомендовался Николаем Дементьевичем Новицким; через месяц-другой после этого он познакомился с моею семьею, бывал одну зиму на наших вторниках, но затем исчез с нашего горизонта, так что я забыла даже его имя и фамилию. Прошло более четверти столетиям Мне необходимо было ехать в Киев для свидания с моим сыном, содержавшимся в то время по политическому делу в киевской тюрьме, и приходилось явиться к начальнику жандармского управления, грозному Василию Дементьевчу Новицкому, прославившемуся своею необыкновенной грубостью не только с арестованными, но и с их родственниками. И при этом фамилия Новицкого ничего не не помнила мне. Прежде чем явиться к киевскому Новицкому, мне посоветовали поговорить об этом деле с его братом, жившим в Петербурге и считавшимся весьма порядочным человеком. Петербургский Новицкий был тогда уже полным генералом и членом военного совета; чтобы быть ни принятой, я взяла к нему рекомендательное письмо от Н. К. Михайловского, который был знаком с ним. Каково же было мое удивление, когда Николай Дементьевич, прихрамывая, вышел ко мне с самым сердечным радушием, протягивая мне обе руки. «Да будет вам стыдно являться ко мне с рекомендациями! Я сам прекрасно вас знаю и с наслаждением вспоминаю вечера, проведенные у вас. А если бы вы знали, как часто приходит мне на память „вечеринка с благотворительною целью“!..» И мы вместе начали припоминать и надпись на аншлаге, и комическое содержание проспекта, и необыкновенное оживление посетителей в маленьких комнатках нашей квартиры, и подмывающее веселье молодежи.
И не один Новицкий через много лет вспоминал с удовольствием эту вечеринку, которая была таким обычным явлением в наших интеллигентных кружках, но лишь с меньшим наплывом посетителей и без благотворительной цели.
Возвращаюсь к прерванному рассказу. Один из устроителей как угорелый бегал по комнатам двух квартир, сзывая публику звоном колокольчика. Через несколько минут действительно раздалось превосходное пение хора «Вниз по матушке по Волге», дружно подхваченное всеми присутствующими; так же пропето было еще несколько народных песен. Даже такое громкое пение не вызвало усердия полиции, хотя вся наша парадная лестница была запружена народом, который прислушивался к пению, отчетливо раздававшемуся всюду. Духота и постоянное общение с пустою квартирой заставили нас открыть настежь входную дверь.
Блестящий успех нашего скромного угощения заставил устроителей закупить провизию для второго антракта в большем количестве, – нас одушевляла мысль хотя чем-нибудь отблагодарить публику за ее великодушие.
Вдруг меня кто-то окликнул. Я подняла голову и начала всматриваться в молодую особу, которая медленно приближалась ко мне. Она остановилась передо мной, улыбаясь, и я только через минуту узнала ее и бросилась обнимать.
О. Н. Очковскую я не видела более года: скоро после моего отъезда из Петербурга и она уехала в провинцию. Хотя я уже слыхала, что теперь она только на время приехала сюда, что угощение на нашей вечеринке «от неизвестной» было от нее, что она даже будет танцевать, что ее ждут с минуты на минуту, я все-таки не сразу ее узнала. Пышные розы не цвели уже на ее смуглых щеках, ее покатые плечи образовали углы, вся ее фигура, прежде склонная к полноте, исхудала до чрезвычайности. Вероятно, вследствие этого она казалась даже ростом выше прежнего. Порывистая живость ее движений, страстность ее темперамента, проявлявшиеся в каждой фибре ее всегда оживленного лица, заменились теперь какой-то затаенною грустью. Если прежде все говорило в ней о жизни и юности во всем блеске расцвета, то теперь серьезное страдание, видима; посетившее ее, придавало ее фигуре особенную симпатичность, делало ее лицо еще более одухотворенным. Я закидывала ее вопросами, она отвечала отрывисто, да тут, было и не место для разговоров. Она сообщила, что живет с родителями в деревне, помирилась с ними, устроила школу, исхудать же ее заставила тяжелая болезнь и разные житейские невзгоды. Тихая деревенская жизнь ей совершенно по душе, ее удручает лишь продолжительное однообразие. Если бы можно было хотя раз-другой в месяц совсем забыться в шумных спорах, в пляске вовсю, как это бывало прежде, у нее хватило бы энергии, даже хорошего настроения надолго, но в деревне жизнь томительно одной образна… Приехала она в Петербург по делам родителей и лишь на несколько недель… Не могла, конечно, отказать говорила она с улыбкой, «в своем содействии благотворительной вечеринке»… Ее очень тешит мысль, что она сегодня выступит чуть не на театральных подмостках в танцах, которым она никогда не училась, а цыганскую пляску сама видела лишь один раз в жизни. Вдруг она внезапно спросила меня: «В пользу кого или чего устраивается эта вечеринка?» Я созналась, что мне даже и в голова не пришло спросить об этом. Ольга Николаевна упрекнула меня за легкомыслие, говоря, что слухи идут о новых течениях у нас, и при этом в высшей степени диких и нелепых, а потому-то она и спросила меня об этом. Вдруг она расхохоталась неудержимо весело и так, как только она одна умела смеяться.
– Вот так логика! – вскричала она, – вас упрекам в легкомыслии, а сама, принимая активное участие в вечеринке, тоже не подумала ни о чем осведомиться!..
В эту минуту меня окликнул В. А. Слепцов и быстро подошел к нам. Хотя Ольга Николаевна и должна был ожидать этой встречи (почти ни одна затея в нашем круге не проходила без его содействия или прямого участия), она очень переконфузилась, но что еще больше удивило меняя так это то, что и он на этот раз сильно смутился. На его вопрос, надолго ли она приехала в Петербург, она сухо ответила: «Сама еще не знаю», – и стремительно вышла из комнаты.
Я всею душою симпатизировала и Слепцову и Очковской, но так как ни тот, ни другой не говорили мне о том какие сложились у них отношения друг к другу, я, конечно, и не спрашивала у них об этом. Что Ольга Николаевна в конце концов, была безумно влюблена в Слепцова, в этом я не сомневалась, как и многие другие, но какие чувства Слепцов питал к ней, трудно было прочесть на его неподвижном лице. Когда я уезжала в провинцию, они, как мне казалось, были в дружеских отношениях. Что же произошло, что они, судя по встрече, так изменились друг к другу? Не этот ли разрыв положил печать глубокого страдания на прекрасное лицо Очковской? Хотя многих знакомых это интересовало, но, если кто-нибудь по своей экспансивности подымал подобный вопрос в обществе, обыкновенно ему замечали: «Каждый должен устраивать с личную жизнь по своему усмотрению», или: «Никто не имеет права залезать в чужую душу», или: «Предметом обсуждения могут быть лишь дела общественные, а не личные». Тут невольно приходилось прикусить язычок даже тому, у кого он был очень длинен.
Слепцов сообщил мне, что Якушкин явился совершенно пьяный и ему необходимо дать опохмелиться, что иначе он наговорит много нелепостей.
Когда я пробиралась в «залу», публика аплодировала хору, кончавшему пение. В эту минуту из противоположной двери показался растрепанный, засаленный, лохматый Павел Иванович Якушкин.
– Други мои, братья мои!.. – забрюзжал он, повторяя каждое слово по нескольку раз. – Ребята вы хорошие… чудесные ребята. Что же это такое? Оглобли назад вертают? Нельзя назад… Что у кого, то и в дело пускай: палки… камни… зубы… кулаки. Во как! – И он поднял вверх кулаки и выпучил глаза. – Эх вы, голуби мои злосчастные! – И вдруг, сделав хитрые глаза и грозя пальцем, он произнес: – Только бы не кукиш в кармане казать!
Тут Слепцов подошел к столику и шепнул ему, что «мокренькое» уже ждет его, взял его под руку, и Якушкин направился к двери, то и дело хватая Слепцова за голову, целуя его и приговаривая:
– Славный паренек!.. Уж такой-то славнеющий!
Слова Якушкина публика встретила смехом и громом рукоплесканий, – она видела в них намек на изменившуюся политику правительства. Лишь только он исчез за дверью, появился В. И. Водовозов и прочел отрывок из «Зимней сказки» Гейне в своем переводе. За ним опять вышел Якушкин, уже совершенно трезвый, и рассказал один эпизод из своих странствований по России, – о том, как он бабам продавал ленты и платочки, и какие у него выходили при этом разговоры. После этого С. В. Максимов прочитал отрывок из своей статьи о путешествии по северу России. За ним следовало чтение Слепцова с обычным громким успехом.
Объявили второй перерыв, и публику просили перейти в другую квартиру – освежиться и закусить уже без каких бы то ни было жертвоприношений.
Было далеко за полночь, когда устроители начали! перетаскивать в пустую квартиру стулья, чтобы в большой комнате расчистить свободное место для «балета». Разнообразные танцы особенно понравились публике: были исполнены различные малороссийские танцы, лезгинка русская: одна девушка, одетая мордовкой, протанцевала свой народный танец. Вполне ли соответствовали национальности костюмы и танцы танцоров, судить не могу, на все они вызывали громкие аплодисменты. Когда же появилась Очковская в красной цыганской шали, обшитой густою бахромою, голова, шея, руки которой были щедра украшены бусами, фольгою и позвякивавшими монетами она одним своим появлением вызвала всеобщий восторг настоящую бурю бешеных аплодисментов, восклицании и топанья ног, которых уже никто не в состоянии был остановить. Начался танец, и Очковская сама все более увлекалась и пьянела от восторга публики и от темпа музыки, все более быстрого, от гиканья и цыганских выкриков, видимо непроизвольно срывавшихся с ее уст. Ей совсем не давали передышки, то и дело кричали «бис», и она повторяла еще и еще все тот же танец. На ее шее разорвалась нитка бус; все бросились их подбирать с криками: «И мне, и мне. на память!» Несколько человек хлопали с каким-то остервенением, выкрикивая во все горло: «Бис, божественная! Бис, очаровательная Очковская!» Наконец она выбилась из сил и убежала.
Заиграли мазурку: тут уже и посетители с билетами, и устроители вечеринки, одним словом, все присутствующие пустились в пляс в двух квартирах сразу, так как звуки музыки раздавались повсюду, а в задних маленьких комнатках шла оживленная беседа: трудно было представить, что многие тут в первый раз видели друг друга, казалось, все собравшиеся хорошо были знакомы между собой. Когда топот ног несколько стихал, то один из братьев Курочкиных или кто-нибудь из студентов произносили экспромты в стихах; затем снова пели и танцевали, танцевали без конца… Вдруг кто-то закричал: «Шестой час!» Тогда к устроителям (они расхаживали в цветных бантиках) двинулись посетители, протягивая им свои визитный карточки, а некоторые и деньги с просьбою прислать одни или несколько билетов на следующую вечеринку. Адреса требовавших билеты немедленно записывались, а деньги никто не брал ввиду того, что тут только явилась мысль повторить вечеринку.
Через несколько дней после этого ко мне пришли устроители вечеринки и начали на чем свет бранить Очковскую. По их словам, вторая вечеринка, которую они решили устроить, имела еще несравненно более шансов на успех, чем первая: желающих получить билеты записано уже очень много, «почти» обещана огромная зала в квартире одного финансиста, все участники прошлой вечеринки обещали свое содействие и во второй раз. И вдруг Очковская не только отказывается проплясать свой цыганский танец, но заявляет, что считает своим нравственным долгом оповестить всех участвующих о цели вечеринки, то есть, как прибавляли они, донести всем, что сбор как с первой, так и со второй вечеринки предназначается для выкупа девушек из домов терпимости.
Тут только я впервые узнала о цели этих вечеринок. Я выразила устроителям мое удивление, что после печального опыта в швейной мастерской Полянской они могут еще думать о спасении погибших девушек, доказывала им, что они, во всяком случае, обязаны сообщить ближайшим участникам о цели вечеринки. И получила в ответ, что они не только не скрывают своих взглядов на этот вопрос, но громко пропагандируют их всюду: если они не заявили об этом во всеуслышание, то только потому, что этому помешал инцидент с Д. С. Этот «барич», этот «дворянский недоумок», бранили они его, выкупив из публичного дома несчастных девушек и не дав им опомниться от ужасающей жизни, не дав успокоиться их издерганным нервам, немедленно засадил их за работу. Да еще из трех девушек, выкупленных им, две из них, как оказалось, уже по нескольку лет прожили в этом учреждении, – следовательно, таких, для которых внезапный переход к трудовой жизни был особенно тяжел. Вообще «он» все устроил по-идиотски. Разве можно было ожидать при этом хороших результатов? Своею необдуманною попыткою Д. С. сразу поселил недоверие к гуманнейшему делу. Только это и заставило их, так оправдывались студенты, на время скрывать цель вечеринок. Им нужны деньги для выкупа погибающих девушек… Откуда же их взять? Если они добудут деньги, то поставят дело спасения несчастных совсем иначе, чем Д. С. Выкупив их от хозяек домов терпимости, их немедленно отправят на весну и лето в деревню, а затем уже будут исподволь приучать к труду и заниматься их умственным и нравственным развитием. Что же касается Очковской, которая так гнусно; отнеслась к делу, имеющему громадное общественное значение, так ведь она всегда отличалась большою склонностью к заскорузлым понятиям, а пожив в провинции, по их мнению, окончательно отупела.
