На заре жизни. Том второй
– Упустил… не все его словечки обсказал! – вдруг выкрикнула одна из молодух.
– И то правда, – поправился парень и, видимо, начал прилагать все старания, чтобы дословно передать все сказанное стариком: – «Чтоб, значит, язык мой в аду перелизал все сковороды раскаленные, чтобы змий жалом своим ядовитым всю утробу мне разворошил, чтоб душенька моя христианская не знала в аду спокоя до скончания века. Православные христиане, сказываю вам по всей правде, что бумага моя списана с подлинного царского указа-манихфеста: важнеющий енерал провозил ее на поштовых. Пока коней-то перепрягали, прилег он отдохнуть в Ведерках, что от нашего-то села без малого в верстах в двухстах буде, да и захрапел… Один грамотный паренек указ-манихфест скрал, а я в одночасье и списал с его. Как бумагу-то списали, так енералу опять за пазуху сунули. Будьте без сумления, православные, списал от слова до слова». Ну, и зачал он читать. Тут-то всего я не упомню, а выходило так, что усадебная земля, панские хоромы, скотный двор со всем скотом помещику отойдут, ну, а окромя эвтого, – усе наше: и хорошая, и дурная земля, и весь лес наши; наши и закрома с зерном, ведь мы их нашими горбами набили. А заместо эвтого, извольте радоваться, что вышло: отрезали такую земельку, что ежели в ей хоча половина годной для посева, так ты еще бога благодари.
На мой вопрос, куда девался старичок, Федька закончил так свой рассказ:
– Заночевал он у нас, а утрешком потащили его к становому и в телеге отправили в город, а куда девался оттудова, так и не слыхивали.
– Вестимо, кто нам правду откроет, так того паны да попы упрячут туды, куды Макар телят не гоняет, – на разные лады повторяли молодухи и их мужья.
– Если вы не верите ни попам, ни панам, то вам объясняют манифест ваши мировые. Вы же доверяете своим мировым, – ну, хотя бы моему брату? Неужели он вам врать будет?
– Врать-то не буде, не таковский, только и его поднадули, – заметил Петрок. – Разве паны и попы его одобряют? Не велика ему честь от их-то.
– Наш-то поп этот самый манихфест и подделал, – упрямо стоял на своем Федька.
– Да какая же выгода попу от этого? – допытывалась я.
Тогда со всех сторон и мужики и бабы начали выкрикивать:
– Наш-то поп – Ирод заправский!
– Разе трудно его подкупить?
– На деньгу-то ён зарится, как муха на мед… С живого и мертвого по сю пору дерет!..
– Ежели что ему поперечишь али в чем отказ дашь, так уж ён и на тебе, и на бабе твоей, и на ребятах твоих усё выместит!
Жена Петрока, расхаживая по избе, укачивала плакавшего ребенка; она подошла ко мне вплотную и быстр заговорила:
– Ты послухай, барышнечка: летось ён, значит, поп наш, звал к себе Петрока – мужа мойво, чтоб на помочь к нему навоз вывозить, а меня гряды окапывать, а Петрок то и скажи: «Я, батька, приду и женку приведу, коли ть: сам с сынами к нам на косовицу придешь»… Так ён-то, поп мойму ребенку рот причастной ложкой разодрал, а суседк! отказала ему сено грести, так ён ейному мальчику тако. имечко при крещении дал, что усё село его досель просмеивает.
– Да разве возможно причастной ложкой рот разорвать?
– И, милая, – сразу затараторили, подходя ко мне, об молодухи. – Наших-то делов ты знать не знаешь, ведать не ведаешь, вот и дивишься, а ты погляди: от струпьев и тапе ретка пятны остались.
– А я постом-то к исповеди пришла, – перебила ее другая молодуха, – так ён перво-наперво как гаркнет: «А пятак принесла?» – «Нетути, грю, батюшка, откелева же я тебе его возьму?» – «Денег нет, а грехи принесла? Неси, грит, моей попадье гарнец овса, тогда и грехи ко мне приноси». – «Как же, батюшка, грю, гарнец овса подороже пятака! Почто же ты с меня дороже, чем с других хочешь?» Так и прогнал от исповеди, так и не исповедовалась цельный год!
– По крайней мере, помещики не могут вас теперь истязать, как прежде, бить, надругаться над вами!.. – старалась я указывать им на выгодные стороны новой реформы.
– Как было допреж, так осталось и ноне: и скулы выворачивают, и зубы пересчитывают… – утверждал старик Кузьма, не подымая глаз от стола.
– Но этого никто не имеет права с вами делать! Вы можете жаловаться мировому.
– Как жалобиться-то на пана? – возражал Петрок. – По нашим местам заработков, почитай, никаких нетути: чугунка далече, фабрика одна-одинешенька, да и та не близко, и народу в ней завсегда боле, чем надоть. И не всякому сподручно хозяйство бросить… Вот и приходится путаться кругом свойво же пана: у его мужик наймается на косовицу, мосты чинить, лес рубить, бабы на. жнитво да на огороды… Паны куда лютей стали супротив прежнего! Ежели ты таперича у пана робишь, ён ткнул тебя куда да как попало, либо палкой с медной головой, либо ногой, ажно дух займется!.. А ему што? Допреж иной разбирал: ежели, значит, искалечит, загубит человека, ему изъян, а ноне хошь ты пропадом пропади! А пожалобился на его, к примеру сказать, хоча своему посредственнику, и не найдешь ты работы во всей округе, кажинный пан буде тебя со двора, как собаку, гнать али потравами затравит, а ежели баба по грибы али за ягодами в лес пошла, да он встрелся, – вдрызг изобьет.
– Паны сказывают нам: таперича земля у вас своя, нас из-за вас разорили! А посмотрели б, какие доходы мы с земли получаем! Да ежели ты и негодную полоску получил, так ты и эту землицу, мужичок миленький, не только потом и кровью ороси, а без малого полста лет выкупай, – с горечью промолвил Тимофей, второй сын хозяина.
– Мужику, – заговорил старик Кузьма, – здесь, значит, на земле, николи не было управы и вовек не буде… Может, на том свете бог мужика с паном рассудит! Как допреж кажинную копейку, добытую хребтом да потом, отбирали, так и ноне тянут с тебя и на оброки, и за недоимки, и за выплату. Как допреж пороли до крови, и таперича тебе таковская же честь, а ежели народ не стерпит, забуянит, подымется уся деревня, так и таперича нагрянет военная команда, кого пристрелит, кого окалечит, кого как липку обдерет али такой срамотиной опорочит, что лучше б твои глазыньки на свет не глядели!.. И весь свой век проходишь ты как оплеванный.
Я была потрясена этим рассказом. Я не умела еще понять тогда, что даже такая грандиозная реформа, как крестьянская, не могла уничтожить всей неправды, вытравить всего ужаса бесправия и произвола, веками въедавшихся в нашу жизнь, не понимала и того, что, как бы зло нашей жизни ни было еще велико, но освобождение крестьян от крепостной зависимости, несмотря на все его дефекты, все же имело громаднейшее значение для всех классов русского общества и уже направило его на путь обновления. Только что слышанное так угнетало, так удручало меня, так подрезало крылья моих детских надежд и упований, что я тут же порешила две вещи: обо всем немедленно написать в Петербург моим новым юным друзьям и более никогда не произносить фразы, которую так недавно еще я любила повторять: «Теперь, когда цепи рабства пали!..»
Глава XXII
Среди петербургской молодежи шестидесятых годов
1863 год
Роман «Что делать?» и его влияние. – Устройство швейных мастерских на новых началах. – Две вечеринки с благотворительною целью. – Разрыв между старым и молодым поколением. – Фиктивные браки. – Женитьба на крестьянках. – Значение шестидесятых годов
После петербургских пожаров в мае 1862 года началась реакция. Но и такие репрессии, как частые аресты, заключение Чернышевского в крепость, закрытие воскресных школ, строгие преследования за сношения с Герценом, за распространение прокламаций и даже за простое хранение «Колокола», приостановка на восемь месяцев «Современника» и «Русского слова», не могли подавить радикальных течений в русском обществе.
В 1863 году я окончательно переселилась в Петербург, имела много знакомых среди университетской и медицинской молодежи, среди писателей, учителей и интеллигенции вообще. Более чем скромные средства моей семьи не помешали нам назначить с сентября этого года еженедельные фиксы, которые быстро сделались чрезвычайно многолюдными. Это не было следствием уменья хозяев занимать гостей, чего в то время совсем не требовалось, как и других добродетелей по этой части: посетителей было много во всех домах, где только собирались в назначенные дни. То были времена совершенно особые. Как в предыдущем, так и в 1863 году жилось весело, оживленно, разнообразно, и не только людям с достатком: принимать у себя большое общество, участвовать на увеселительных пикниках и всевозможных экскурсиях стоило гроши, а у кого и их не было, это тоже не служило помехою для веселья вовсю.
По вторникам к нам являлось так много гостей, что большинству приходилось сидеть на подоконниках, сундуках, ящиках, на импровизированных сиденьях из дров. Это никого не смущало: во время спора, когда молодежь, нетерпеливо выслушивая какое-нибудь возражение, не могла спокойно усидеть на месте, дрова разъезжались в разные стороны и кто-нибудь грохался на пол. Смех, шутки, остроты сыпались со всех сторон и лишь увеличивали оживление. Так, или приблизительно так, было почти всюду у моих знакомых: их квартиры так же, как и моя, не отличались хорошею обстановкою и даже элементарным комфортом отчасти потому, что их хозяева были люди молодые, еще не обеспечившие себя постоянным заработком, отчасти по принципу того времени жить как можно проще.
Несмотря, однако, на общественное оживление, реакция давала чувствовать себя на каждом шагу. Приходит, бывало, кто-нибудь и сообщает о новых арестах, ссылках, о кровавых усмирениях крестьянских движений в различных местностях России, о жестокостях, происходящих в Польше при усмирении восстания, о новых правительственных репрессиях. Узнав множество подобных новостей, на одной из вечеринок рассуждали о том, какое движение произошло бы в России, как быстро умерило бы правительство свой произвол, если бы возможно было поднять мятеж среди огромного числа раскольников и сектантов. Молодежи казалось, что те и другие в качестве оппозиционного элемента, весьма внушительного уже по своей численности, сумели бы дать почувствовать правительству, что во второй половине XIX века нельзя угнетать так безнаказанно. С этою мыслью соглашались все; при этом многие указывали на то, что для правительства было бы еще более чувствительно, если бы одновременно с раскольниками можно было поднять и все Поволжье. Некоторые даже детски наивно утверждали, что осуществление такого плана не представит особенных затруднений, если бы только нашлось несколько очень умных голов, которые взялись бы организовать это дело.
Кстати замечу, что не только у молодежи, но и у зрелых образованных людей того времени существовала непоколебимая вера в чудотворную силу человеческого ума: все невзгоды и затруднения, экономические неурядицы, накопившиеся веками на нашей родине, как результат сложных и печальных исторических условий, казалось возможным быстро уничтожить, если только за лечение этих недугов взялись бы очень умные люди. Уму придавали всесильное, всеобъемлющее значение. Ложь, воровство, взяточничество и всевозможные пороки считали прежде всего последствием глупости и умственной неразвитости. Вполне умный человек, по понятиям весьма многих людей того времени, не будет притеснять слабого уже потому, что это не расчетливо, невыгодно для него самого: слабого он может сделать полезным даже для своих возвышенных целей. Подлецом быть невыгодно: вполне умный человек бывает им разве в самых исключительных случаях. Подлец – прежде всего дурак. Иногда кто-нибудь возражал: «А Бэкон Веруламский, знаменитейший мыслитель и философ, оказался же простым взяточником…» – «Это было бог знает как давно!.. Что-нибудь подобное может случиться с одним из современных мыслителей разве в виде исключения, а исключения допускаются даже в грамматических правилах!» Чем более знаний приобретал человек, тем более нравственным авторитетом он пользовался. Истинно образованный человек, как думали тогда, обладал в то же время и чутко развитою совестью. Поступок, доказывавший благородство, добрую душу, сердечную деликатность, истинное сочувствие к ближнему, считали результатом ума, всесторонне развитых умственных способностей, сообразительности и правильно понятой личной выгоды. Чувство было не в авантаже, ему придавали ничтожное значение, а проявление его даже осмеивали: «Вот вы и рассиропились!» – эту фразу тогда нередко можно было слышать.
Когда осенью 1863 года из деревень и дач все снова съехались в свои насиженные петербургские гнезда, необыкновенное оживление в интеллигентных кружках сразу дало себя чувствовать. Кого только ни приходилось посещать в это время, всюду шли толки о романе Чернышевского «Что делать?». Хотя печатание его закончилось летом (1863 год), но жившие вне столицы не успели еще его прочитать; зато теперь не могли наговориться о нем.
В настоящее время трудно представить себе, какое огромное влияние имел этот роман на своих современников. Его обсуждали не только в собраниях, специально для этого устраиваемых, но редкая вечеринка обходилась без споров и толков о тех или других вопросах, в нем затронутых.
Как после выхода в свет романа «Что делать?», так еще чаще впоследствии, критики и читатели указывали на большие его недостатки: на то, что действующие лица в нем являются людьми без заблуждений и увлечений, без ошибок и страстей. Жизнь их идет удивительно гладко, ровно, без потрясений и драм, без испытаний и соблазнов, без тяжких страданий: с их уст никогда не срываются проклятия судьбе, их сердца не разрываются от боли и муки, их души не омрачаются ненавистью, злобою, завистью, отчаянием. Это какие-то особенно трезвенные люди, удивительно уравновешенные и счастливые. Другие наиболее крупным недостатком романа считали то, что действующие лица зачастую находятся в противоречии с жизненною правдою, что их отношения между собой грешат неестественностью, что тенденция сквозит почти во всех их разговорах, решениях, поступках, что, наконец, это произведение не роман в том смысле, как это принято понимать, а публицистический трактат, написанный на социально-общественную тему. Но еще чаще на этот роман сыпались обвинения за то, что он не отвечает художественным требованиям. В этих обвинениях хотя далеко не все, но кое-что было справедливо, что же касается последнего, то нужно помнить, что шестидесятые годы были эпохою отмирания эстетики: современники искали в нем не художественных красот, а указаний на то, как должен действовать и мыслить «новый человек».
Как бы ни были велики его недостатки, но в нем, несомненно, было и чрезвычайно много достоинств, иначе он не вызвал бы в русском обществе такого живого, такого напряженного, такого продолжительного внимания к себе. Несмотря на все его недочеты, он навсегда останется наиболее важным историческим памятником, в котором ярко отразились идеи и стремления эпохи шестидесятых годов, этой кратковременной весны нашей юной общественности. Я вовсе не намерена заниматься оценкой этого произведения, но так как действующие лица, выведенные в нем, вызвали в обществе множество толков и подражаний, то я считаю необходимым указать на причины этого явления. Но я не буду касаться Рахметова, представляющего в романе героя, идеал «человека будущего», не собираюсь упоминать и о многом другом, подражания чему я не могла наблюдать в том кругу, среди которого вращалась.
Громадное влияние романа Чернышевского объясняется тем, что автор его, самый популярный и уважаемый писатель того времени, явился в нем истолкователем стремлении и надежд, овладевших умами и сердцами «новых людей», и отнесся к ним с глубочайшею симпатиею и сочувствием. В этом романе сосредоточены не только основные идеи современников, но затронуты наиболее важные вопросы, стоявшие тогда на очереди. Не менее ценно было то, что автор романа укреплял в юных сердцах пламенную надежду на счастье: каждая строка красноречиво говорила о том, что оно возможно на земле, что оно достижимо даже для обыкновенных смертных, если только они несутся к нему не пассивно, а всеми силами ума и сердца будут работать для его завоевания, памятуя о том, что оно должно идти рука об руку со счастьем ближнего. В семейно жизни автор романа стоит за свободу любви, за идеально честные, откровенные, деликатно-чистые отношения между супругами. Вот эти-то идеи, высказываемые и подтверждаемые примерами действующих лиц, были особенно симпатичны молодежи. В снах Веры Павловны, центральной фигуры романа, автор проповедует социалистические идеалы, относительно которых тогда еще мало кто у нас был осведомлен; большая часть остальных идей была известна русскому обществу уже раньше появления в свет этого романа, но он дал возможность распространить их в несравненно большем кругу, заставил думать о них и, таким образом, расширил духовный горизонт читателей, осветил и укрепил их миросозерцание – одним словом, дал сильный толчок к умственной и нравственной эволюции русского общества. Многие сцены в нем, весьма живо и талантливо написанные, воспроизводят действительную жизнь того времени, и все литературные погрешности романа сильно сглаживаются тем, что автор сумел уловить в нем биение пульса людей шестидесятых годов с их повышенною температурою и дать наглядное представление о лихорадочном трепете жизни того времени. Идеи романа согревали юные сердца горячими демократическими чувствами, внушали пламенную любовь к ближнему, служили страстным призывом к возрождению и обновлению, пробуждали горячее стремление к общественной деятельности.
В основе деятельности людей шестидесятых годов лежало бескорыстное служение народу и вера в могущественное значение естествознания. Чернышевский не мог не подчеркнуть этих характерных черт своего времени: Лопухов и Кирсанов, действующие лица его романа, усердно занимаются естественными науками. Как оба они, так и Вера Павловна отличаются энергиею, необыкновенною работоспособностью и проникнуты стремлением облегчить жизнь трудящихся людей, создать для них отдых и развлечения более высшего порядка, чем те, которыми они пользовались, сделать их менее поддающимися эксплуатации.
Действующие лица романа, как и их современники проникнуты непоколебимою, трогательною, наивною верою в то, что труд, приобретение знаний и забота о ближнем произведут скоро, очень скоро полный переворот в нашей жизни.
Популярности романа много содействовало и то, что он представлял сплошной, победный, торжествующий гимн труду и трудящимся, труду, который еще недавно был уделом только раба. Автор романа придает громадное значение трудящемуся человеку, кто бы он ни был, пробуждает высокое уважение к нему…
«Мы бедны, – говорится в песенке, которую напевает Вера Павловна, – но мы – рабочие люди, у нас здоровые руки. Мы темны, но мы не глупы и хотим света. Будем учиться, – знание освободит нас; будем трудиться, – труд обогатит нас… Труд без знания бесплоден, наше счастье невозможно без счастья других».
Вера в плодотворность труда, хвала здоровым наслаждениям – лейтмотив романа. Читатели то и дело наталкиваются в нем на мысль, что злоба и горе не вечны, что навстречу трудящимся, угнетенным и оскорбленным быстро идет новая, светлая, чистая и радостная жизнь.
Символом веры людей того времени было расширение прав всех граждан без различия их социального положения, сближение с народом, распространение просвещения среди него, уничтожение гнета и предрассудков, смелое обличение неправды, эмансипация личности, презрение к старому укладу жизни, выражавшемуся в аристократизме, светскости, барстве, деспотизме и произволе во всех сферах жизни. Эти взгляды и стремления людей шестидесятых годов ярко отразились и в романе «Что делать?».
Трудно представить себе, с каким волнением читала его тогда интеллигенция, какую веру пробуждал он в пользу знания и науки, какую надежду подавал он тем, кто шел на завоевание счастья для себя и ближнего, как настойчиво звал он к общественной борьбе, какую блестящую победу сулил он каждому, кто отдавался ей!
Нравилось молодежи и то, что даже ее стремление к шумному веселью, эту черту тогдашних нравов, Чернышевский сердечно поощрял в своем романе, указывая, что после труда такой отдых крайне необходим для обновления моральных и физических сил.
«Если ты семидесятилетний старик, но попался сюда, изволь дурачиться вместе с другими; ведь здесь никто ни на кого не смотрит, у каждого одна мысль: побольше шуму, побольше движения, то есть побольше веселья каждому и всем».
Успеху романа сильно содействовала и его демократичная основа: стремление людей шестидесятых годов к опрощению во всем укладе домашней жизни, в нравах обычаях семейных и общественных на каждом шагу показывается в нем: «заботы об излишнем, мысли о ненужном непригодны…» или: «где праздность, там гнусность; где роскошь, там гнусность». Действующие лица романа – по происхождению разночинцы и всему обязаны! собственным силам. Это опять-таки соответствовало взгляд дам того времени. Они выражались тогда порою очень наивно: тот, кто принадлежал к привилегированному классу, старался скрывать это, а вышедший из народа при первой возможности выставлял на вид свое происхождение. С какою гордостью рассказывал в то время молодой человек о том, что его отец до сих пор пашет землю, а мать в три погибели гнется над жнитвом!
Популярности романа помогало и то, что автор писал его в каземате Петропавловской крепости. Вдумываясь с благоговением в каждое слово высокочтимого автора, наши сердца обливались кровью при мысли, что лучший и умнейший из людей нашего времени, считавшийся истинным вождем молодого поколения, томится в тюрьме.
Роман «Что делать?» ярко отразил своеобразную мораль и психологию людей шестидесятых годов, его действующие лица в своих взглядах и поступках придерживаются принципа рационального эгоизма, под чем подразумевалась тогда честно понятая выгода. Иллюстрации и объяснения этого принципа разбросаны по всему произведению. Они таковы: человек не обманывает, не ворует, не совершает других подлостей прежде всего потому, что это противно его натуре и вредно его ближним. Нанося вред ближнему, – вредишь и себе, так как интересы обеих сторон тесно связаны. Таким образом, человек не совершает дурных поступков прежде всего из эгоистической честности, – следовательно, из личного расчета. Самые великодушные, благородные, самые возвышенные поступки действующие лица «Что делать?» объясняют собственною выгодою, собственным расчетом. «Приносить жертвы… – говорит одно; из действующих лиц романа, – их не бывает, никто не приносит; это – фальшивое понятие: жертва – сапоги всмятку. Как приятнее, так и поступаешь…»
Таким образом, действующие лица романа являются «эгоистами», но понимай под этим – альтруистами высшей пробы. Стремление всякими натяжками логически выводить все возвышеннейшие побуждения из «личной выгоды», так широко истолкованной, имело, между прочим, одно очень важное моральное последствие: представить самое возвышенное, самое благородное поведение не каким-то заслуживающим изумления и похвал геройством, а чем-то естественным, простым, само собою подразумевающимся, видеть в нем не какую-то особенную заслугу, а необходимый результат неотъемлемых качеств ума и сердца каждого вполне порядочного человека. Но, конечно, формулировка такой благороднейшей теории была крайне искусственной, совершенно парадоксальной и вносила немалую путаницу в понятие об эгоизме и альтруизме. Однако этою своеобразною моралью «честного эгоизма», или, точнее сказать, альтруизма, очень многие были тогда сильно проникнуты, и Писарев так выразил это настроение: «Люди мыслящие, просвещенные, чуждые предрассудков, руководясь единственно велением своего эгоизма, непременно придут к общему благу». Выражения вроде «правильно понятая выгода», «разумный эгоизм», то и дело срывались с уст людей того времени.
Молодой человек Б. дарит наследственную землю крестьянам, а сам продолжает жить как настоящий пролетарий. Когда он приехал в деревню, чтобы покончить с формальностями по передаче своего имущества крестьянам, его посетил интеллигентный человек, случайно попавший в те же края, и выразил ему свое удивление и восторг по поводу его великодушнейшего дара крестьянам. Б. изумили эти восторги, и он совершенно искренно уверял, что сделал это исключительно из эгоизма.
– Когда я в прошлом году приезжал сюда, я встретил такую ужасающую нищету крестьян, таких заморенных детей, что они просто не давали мне спать по ночам. Но тогда не я владел этим имением… Теперь же, когда я развязался со своею землею и наши бывшие крестьяне получат сравнительно с другими более значительный надел, меня оставили в покое картины ужасной нищеты в моей родной деревне.
Эмансипация личности была лозунгом, краеугольным камнем учения эпохи шестидесятых годов, и автор «Что делать?» не мог не отвести в своем романе видного места этому вопросу. Борьба за освобождение личности более всего развивается в романе на почве семейных отношений: Цензурные условия были тогда таковы, что автору, вероятно, волей-неволей пришлось ограничиться лишь семенною сферой, и он значительное место отводит женщине, как существу, наиболее угнетаемому родительскою и супружескою властью. Он, между прочим, указывает и на то, что У нас мало уважается неприкосновенность внутренней жизни. Каждый член семьи, особенно старшие, без церемонии суют лапы в интимную жизнь ближнего. Между тем каждый должен «заботиться о том, чтобы в его внутренней жизни был уголок, куда никто не залезал бы». Вывод из сказанного по этому поводу таков, что женщина должна разорвать все путы, тормозящие ее жизнь, сделаться вполне самостоятельною в делах сердца и, не ограничиваясь этим, сбросить моральный гнет предрассудков, зажить общественною жизнью. Она должна трудиться так же, как и мужчина, как и он иметь свой собственный заработок и быть полезною обществу, одним словом, обязана отвоевать себе такое самостоятельное положение, «чтобы она никогда не пожалела о том, что она женщина».
