Змей на лезвии

– Иди ко мне, желанная моя! – позвал второй Улеб.

Настоящий должен быть этот – который явился снаружи. Он приехал… мог приехать… А тот, что сам собой оказался в доме – это морок. Мелькнуло воспоминание о проскочившей мыши – какой дух злой явился ее морочить. Однако и он зовет:

– Иди ко мне!

«Нет, нет! – хотела сказать Правена, но не могла шевельнуть языком. – Не обманешь!»

Она попятилась к тому Улебу, что пришел снаружи, и бросилась к нему в объятия. Он поцеловал ее, она прижалась к нему, пытаясь наконец почувствовать радость; успела ощутить, но не осознать, как холодно тело мужа, но тут ее отвлек смех за спиной – жуткий, нечеловеческий хохот. Так, рассказывают, леший хохочет в лесу, с присвистом и подвыванием.

Правена зажмурилась… и вдруг всю избу сотряс удар грома. Откуда гром – только что было ясное, тихое утро. Обхватив руками голову, она согнулась, невольно пытаясь спрятаться…

Раздался петушиный крик. Правена вдруг обнаружила, что сидит на лежанке и выпученными глазами таращится перед собой, но ничего не видит, а сердце бешено колотится в груди.

Не сразу она пришла в себя настолько, чтобы оглядеться. Петух закричал снова, от этого повторного крика прояснилось в глазах и в мыслях. В избе никого – только она и дитя у нее под боком, а челядь, Кокора и Долица, в эту пору спят в хлеву на сене. Долица, видать, уже корову подоила…

Правена оглядела пол – ничего не шевелится, никаких мышей.

Так это был сон! С облегчением она тронула теплую головку ребенка. Приснится же такое! Да еще в самую Ярильскую ночь!

Осторожно встав, она перечесала косы – руки слегка дрожали. Вынула из ларца нарядное очелье с серебряными колечками – с каждой стороны по два простых и по одному узорному, с мелкими шариками зерни, моравской работы. Эти колечки были частью ее приданого, и при виде их Правена всегда вспоминала Киев: родной дом, мать с отцом, старших сестер – она последней вышла замуж. Вдруг этот сон был зна?ком – и правда Улеб приедет, нужно нарядиться получше… Но, как ни хотела она истолковать к добру этот странный сон, тревога не отпускала. Даже решила свекрови не рассказывать, не волновать. Со свекровью ей повезло: Ута, много бед в жизни перенесшая, привязалась к ней как к дочери, и Правена ценила ее, как мать.

Одевшись, Правена двинулась к двери. Надо топить летнюю печь, взять молоко, что Долица уже должна поставить в погреб, и варить кашу – чаду, себе и челяди. Но было тревожно – ужас, пережитый во сне, помнился так ясно, что Правена робела, не решаясь отворить дверь. Что если мышь кинется под ноги и все повторится? Страх этот нарастал, еще пока она обувалась, подпоясывалась, надевала убор – казалось, она точно знает, что вслед за этими привычными делами, уже проделанными во сне, придет то самое… два одинаковых мужа, спереди и сзади, и каждый зовет к себе…

Матушка Макошь, уж скорее бы приехал Улеб! Будь он дома – никакие мыши, никакие мороки были бы ей не страшны! Правена скривилась от острого желания заплакать. Она стойко переносила разлуку, стараясь никому не показывать тоски, но долгое ожидание истощило ее душу. Сон этот – дурной знак. Нет больше сил ждать! Не навсегда же Улеб засел у своей бабки в Хольмгарде! Та, говорят, сурова и строга нравом – врагов ее давно избыли, ратники псковские вернулись, а внука не отпускает, нужен он ей зачем-то…

Собравшись с духом, Правена шагнула к двери, взялась за сучок, служивший ручкой. И замерла: сквозь отворенное оконце снаружи донесся стук копыт, негромкие голоса… Кто-то приехал… несколько всадников, трое или четверо…

Правену будто огнем охватило – неужели? Наконец-то! Сбывается сон!

А что если не он? Она прислушалась, в отчаянной надежде разобрать знакомый голос, готовясь к огромной радости, что зальет всю душу, принесет облегчение, сбросит тяжкий груз опостылевшего ожидания…

На лежанке проснулось и захныкало дитя. Правена метнулась обратно в избу. Ее трясло: все существо ее рвалось поскорее увидеть, кто там приехал, и страшно было растворить дверь…

* * *

Дорогу до Пскова Вальга, Асмундов сын, верхом одолел за три дня и прибыл наутро после Ярильской ночи. Часть этой ночи он с его двумя оружниками провел в седле; они проезжали луговины, пестрые от народа, пригорки, где горели высокие костры, заводи, где купались девки, и тут невольно придерживали коней – а девки из воды махали им, зазывали к себе и не поймешь, кто там, под мокрыми обвисшими венками, живые или русалки. Но Вальга лишь вздыхал, вспомнив о цели своего путешествия, и ехал дальше. Впереди его не ждало ничего хорошего, и спешить не хотелось, но приходилось. Он был крайне раздосадован тем, что отец дал ему это поручение, но признавал: а кому еще? Асмунд приходился родным братом Уте, а значит, был покойному Улебу вуем – ближайшим родичем, ближе, чем отец. Но настоящий отец Улеба – князь Ингвар – уже тринадцать лет как был мертв, приемный отец – Мстислав Свенельдич – сидит в Киеве и сам узнает обо всем только с возвращением дружины Святослава, через месяц или больше. А Вальга был единственным сыном Асмунда, что сопровождал его в этом походе. Асмунд, видя, как осложнило княжьи дела убийство Улеба, не мог покинуть без присмотра своего бывшего питомца, мало склонного считаться с чужими желаниями. Вот и выходило, что тяжкая обязанность уведомить Уту о смерти ее первенца выпала Вальге – ее братаничу и двоюродному брату покойного.

В этих краях на реке Великой родился и сам Вальга, и его отец, и мать, и отцовы сестры, в том числе Эльга, княгиня киевская. В честь Вальгарда, ее отца, Асмундов первенец и получил имя. Но его увезли отсюда двухлетним ребенком, и к своим нынешним двадцати шести годам он так ни разу еще здесь не побывал. Заблудиться было негде – Выбуты, куда он держал путь, стояли прямо над рекой. Подъезжая, Вальга старательно сохранял невозмутимый вид, но при этом у него щемило сердце. Лето было на вершине расцвета – миновала самая короткая ночь, настал один из самых длинных дней, довольно хмурый, серые облака сулили мелкий дождь. То и дело на глаза попадались следы вчерашнего празднества – помятые венки, прибитые речной волной к белому каменистому берегу, кострища, завязанные венком ветки берез, полотна и прочие женские подношения на ветках.

Берега Великой в этих местах представляли собой две довольно высоких, почти отвесных известковых стены, но под стеной еще лежала полоса заболоченной, поросшей осокой земли. В иных местах с берега тянулись длинные мостки над топким берегом, в буроватой прозрачной воде виднелись большие рыжие камни. Доносился шум – приблизились знаменитые пороги, мимо которых лодьи приходилось перетаскивать по берегу. Ведал этим волоком в былые времена Вальгард – дед Вальги, а теперь его дядя Кетиль – родной младший брат Асмунда, единственный из своего поколения, кто никогда не покидал родной дом.

Вот и сами пороги. Река здесь лежала широкой скатертью, сморщенной складками каменных гряд от берега до берега; будто крошки и кости, по этой скатерти были разбросаны крупные камни и отмели. Над грядами бурлила желтая пена. Вальга придержал коня, оглядываясь и чувствуя, как теснит в груди от волнения. Здесь он родился, здесь родились его отец, мать и прочая родня, и это место казалось ему волшебным, сам ветер здесь веял значительно, каждый лиловый пестик чабреца или белое облачко тысячелистника обращалось к нему с тихой речью, желая поведать нечто важное. Сам воздух, прохладный и влажный, с запахом мокрой травы, нес неуловимое откровение. Закружились воспоминания – о гибели в битве двоюродного деда, Вальгарда, о Князе-Медведе, который сюда приходит за избранной девицей, о Буре-бабе, живущей в лесу и стерегущей границу белого света и Нави… И Ута, и Пестрянка много рассказывали детям об этих чудесах родного их края, и Вальга не мог отделаться от чувства, что заехал на остров Буян, в самое сказание…

Дорога вилась вдоль берега, чуть поодаль от реки виднелись серые тростниковые крыши. Вальга ехал шагом, с таким чувством, будто прибыл на тот свет и сейчас встретит умерших родичей – тех, с кем простился пять лет назад в Киеве, когда Святослав изгнал Улеба. Не думал, что еще когда-нибудь их увидит. Повод свидеться им на самом деле дала она же – смерть. Только пока не его собственная.

Показалось небольшое святилище на пригорке за тыном: деревянный Перун поверх ограды озирал реку и селение. Стало быть, приехал. Свернув от реки, Вальга увидел разбросанные дворы, тропки между ними. Подъехав к первым дворам, придержал коня. Куда дальше-то? На лугу паслись коровы и овцы, а значит, где-то там пастух – Вальга подозревал, что тот единственный, кто сейчас после веселой ночи, при деле. А остальные, надо думать, отправились спать совсем недавно и не будут рады, если их разбудят стуком в дверь. Особенно если это окажется чужая дверь – не все селение занимали Вальгины родичи. Перед избами ходили куры и утки, прогуливались свиньи, но от них что-то выяснить Вальга не пытался.

Пока Вальга раздумывал, как быть, через три избы отворилась дверь и наружу, согнувшись, выбрался весьма рослый, крупный мужчина со смуглым лицом и темной бородой. Его стан, широкие плечи, длинные руки и ноги, продолговатое лицо с впалыми щеками и довольно грубыми чертами было Вальге знакомо, и он, узнав бородача, вздохнул с облегчением.

– Алдан! – окликнул его Вальга. – Дядька! Будь жив!

Тот, заметив троих всадников, явно не здешних, оглядел их и направился навстречу. Вслед за ним из двери вышел отрок лет двенадцати – рослый, чертами напоминающий отца, но благодаря светлым волосам похожий на его освещенное солнцем подобие. Вальга догадался, что это должен быть Алданов старший сын, но тот за пять лет уж очень вырос. Проехав еще немного, Вальга остановил коня и ловко соскочил наземь.

– Узнаешь меня? Это я, Вальга, Асмундов сын!

– Узнавать-то узнаю, – Алдан подошел к нему, – да глазам не верю. Правда, что ли, ты?

– Правда! Гляжу, не знаю, куда стучаться, а тут ты!

– Я в кузню – хотел поработать малость, пока все спят, а то сенокос-то не ждет.

– Пойдем в кузню. Там расскажу, с чем приехал.

В многочисленных и запутанных связях княжеской родни место нашлось и для Алдана – датчанина, прибывшего на Русь искать службы лет пятнадцать назад. С ясными, добрыми голубыми глазами на лице умелого убийцы, он, с его великаньей внешностью, непостижимым образом внушал доверие, хотя то, что этот человек может быть очень опасен, было ясно при первом же взгляде на него. Многие дивились, что именно Алдана Мстислав Свенельдич когда-то выбрал в воспитатели для своего среднего сына, Велерада, но Мистина всегда знал, что делает. В ту же пору Алдан женился на Предславе, бывшей древлянской княгине, матери Мальфрид. От Алдана у нее было человек семь детей, и со всем этим выводком они вместе с Утой и Улебом пять лет назад перебрались из Киева в Выбуты.

– Ну, пойдем. – Алдан, ни по какому поводу не выражавший бурных чувств, невозмутимо кивнул. – Авось и поможешь немного.

Слушая, как он теперь говорит на славянском языке, мало кто догадался бы, что родным его языком был датский и на Русь он попал, когда ему было под тридцать. Они с Предславой дома говорили по-славянски, и их дети язык русов знали слабо.

Но не успел Вальга обрадоваться случаю так удачно решить свое дело, как снова раздался скрип двери – прямо возле них. Обернувшись, он увидел выходящую из-под навеса ближайшей избы молодую женщину – в красной поневе, с красным очельем, на котором висели по сторонам лица несколько серебряных колечек. Два-три колечка были простых, как все в этих краях носили, но с каждой стороны по одному моравскому, тонкой сложной работы, выдавали причастность к непростой семье, имеющей доступ к дорогим иноземным товарам.

– Ва… Вальга? – недоверчиво выговорила женщина и перевела вопросительный взгляд на Алдана: не мерещится ли? – Это ты? Откуда взялся? Ты из Киева?

Вальга и сам ее не сразу узнал – они не виделись около двух лет, и за это время юная девушка с тяжелой темно-русой косой, часто мелькавшая где-то возле княгинь – Эльги и Прияны – превратилась в молодую женщину, крепкую, несколько раздавшуюся в бедрах и груди. Ребенок в беленькой рубашечке – уже не новорожденный, но еще не ходящий своими ногами, – на руках у нее ясно указывал на причину этой перемены.

Но сильнее того Вальгу поразило само ее присутствие. Он знал, что она должна быть здесь, но не думал о ней и о том, что ее существование делает его ношу еще тяжелее.

– Правена… – пробормотал он с таким чувством, будто впервые обращается к той, кого знал всю жизнь. – Будь жива. Нет, из Хольмгарда я… Князь в Хольмгарде сейчас, и мы все…

– В Хольмгарде? А где же… – Она оглядела тропу и берег реки позади Вальги. – А где Улеб? Они приехали? Я слышу – конский топот, голоса, дядька Алдан с кем-то говорит, ну, думаю, вернулись наконец! Уж мы ждали, ждали, все глаза проглядели!

Вальга моргал, глядя на молодую женщину, как на птицу Сирин. Думая об Уте, о ее невестке он почему-то не думал совсем. И вот, в награду за забывчивость, она упала ему прямо на голову, застала врасплох. И никуда не спрятаться.

– Что ты застыл-то, как чур межевой?

Правена подошла и поцеловала Вальгу. В другой бы раз он обрадовался поцелую красивой женщины восемнадцати или девятнадцати лет, но сейчас вздрогнул, будто его клюнула змея.

– Где Улеб? – теребила она его свободной рукой, а ребенок вопил и махал пухлой ручкой. – С чем тебя прислали? Или ты так, нас проведать? Ну, говори же!

Однако Вальга онемел и лишь беспомощно смотрел на Алдана, который, не зная его беды, не мог ничем помочь. Даже ухмылялся, положив руки на пояс.

– Я… – выдавил Вальга. – Расскажу… потом. Мне с Алданом надо… переведаться. В кузне. Я к вам… потом…

– Да хоть скажи: Улеб-то здоров? – не отставала Правена. – Чего не едет? Когда будет? С весны его не видали, что ж он у них так загостился! Дитя ходить научится, а его все нет! Будто в Царьград убрался!

– З… – По привычке Вальга чуть не сказал «здоров», но это все-таки была бы ложь, которая сделала бы правду еще тяжелее. – Дядька Алдан, пойдем в кузницу! – взмолился он. – Потом уж…

Алдан хмыкнул и пошел на край селения, где стояла кузница; Вальга, ведя лошадь, торопливо направился за ним. Правена сделала было шаг ему вслед, хотела остановить, но недоброе предчувствие сковало ей ноги. Почему он так и не ответил ни на один ее простой вопрос? Так спешит зачем-то в кузню, что недосуг языком шевельнуть?