Весна незнаемая

А Громобой рос небывало быстро и через год уже выглядел трехлетним. В двенадцать лет вовсю помогал отцу в кузнице, и силы у него было больше, чем у взрослого молотобойца. Когда ему исполнилось двенадцать, волхвы хотели забрать его в Перуново святилище на гору – служить небесному отцу. Но Громобой отказался и на том уперся. Вообще-то нрав у него был спокойный и в обычных обстоятельствах покладистый, но если уж он чего-то хотел или не хотел, то сдвинуть его было невозможно никакими средствами. И волхвы отступили. Когда ему сравнялось пятнадцать, молодой князь Держимир прислал звать его в дружину, но тоже получил отказ. Громобой хотел быть кузнецом, ратная слава и честь его не привлекали. И князю, ничуть не менее самолюбивому и упрямому, тоже пришлось смириться: насильно мил не будешь.

А Вестим, наблюдая все это, не знал, что и подумать. Конечно, он был рад, что старший сын остается с ним, не желая менять избу в Кузнечном конце ни на святилище, ни на княжескую гридницу. Приятно было видеть, что сын вырос первым парнем в Прямичеве и непревзойденным кулачным бойцом, приятно знать, что такому работнику позавидует любой кузнец на свете. Но Вестим не мог не задавать себе вопроса: а все ли это? Неужели Перун дал ему своего сына, чтобы тот ковал топоры, косил сено козам и изображал медведя в новогодних гуляньях? У него должно быть какое-то другое предназначение. Какое?

* * *

Все первое утро нового года посад и детинец Прямичева обсуждали знамение. В избе гостеприимного Хоровита перебывали соседи со всех окрестных улиц: приходили, сидели за столом, толковали, спорили, качали головами, уходили говорить все о том же в других местах, уступая скамьи новым гостям.

– Волк на солнце – не к добру! – твердил старый отец Хоровита, прозванный Знамо Дело. – В прежние времена такое знамение завсегда к беде было!

– Ох, отец! – вздыхала Любезна, жена Хоровита, словно умоляла не портить праздника дурными пророчествами.

– Это к большому пожару! – вставила Нарядиха. – Видали, облака-то были в огне? Это значит, вся земля в огне будет!

– К мору это! – убежденно возражал Прамень, точно его предложение было гораздо лучше. – Навьи-то, видели, как вокруг вились! Так и ходят, так и ходят! Чур меня!

– Пожар, мор! – Старик Бежата махнул рукой на них обоих, уже готовых спорить. – Смешно! – восклицал он с видом не столько веселым, сколько возмущенным. – К войне это! Тут тебе и огонь, и мор, и навьи, и всякая прочая погибель!

– Ну, старче! – Хоровит недоверчиво качал головой. – Ты уж хватил! С кем же нам воевать?

– С нашим князем воевать охотников мало! – убежденно заметила Любезна.

– Что, Беляй, пойдешь воевать? – поддразнила Веселина парня, который тоже явился к ним и теперь сидел у двери, дожидаясь от нее хоть взгляда. – Отличишься!

Беляй ухмыльнулся и опустил глаза. Он не был труслив, но воевать ему совсем не хотелось. Дома, среди родных и поблизости от Веселины, ему было гораздо лучше, чем любому прославленному витязю, который ратными подвигами добыл себе княжью шапку.

– Не хочешь? – не отставала Веселина. – А то смотри! Княжеские отроки столько всего занятного рассказывают, а тебе и сказать нечего! Так и будешь весь век сидеть, с печным горшком шептаться! – намекнула она.

– С котом целоваться! – ехидно шепнула восьмилетняя Волошка и звонко захохотала, прячась за взрослую сестру от грозного взгляда матери.

– Надо бы к князю сходить! – толковал между тем дед Знамо Дело. – Ему виднее, что за напасть такая.

– Князю завсегда виднее! – подхватил Бежата, уже седой старик с длинной, широкой, белой бородой. – Надо нам всем собраться да сходить!

– Давай, знамо дело, собирайся! – подзадоривал седого приятеля хозяин. – Повеличаем, может, бражки поднесут. Свиные ножки да пирогов в лукошке!

– Да что мне собираться? Подпоясаться разве! – посмеиваясь, отозвался Бежата.

– Да знаю я, как вы соберетесь! – Любезна им не слишком верила. Старики сидели за столом крепко, как молодые зубы в челюсти. – До Велесова дня прособираетесь, а там праздникам конец!

Проводя время в разговорах, посадские жители и в самом деле не слишком торопились. Не хотелось думать о плохом и портить себе праздник, на помощь приходила привычная надежда, что как-нибудь все обойдется. На то и боги, чтобы держать порядок на небе, а нам бы на земле справиться. Может, привиделось? После большого гулянья чего не увидишь?

Новое утро не принесло никаких пугающих знамений, вчерашний страх отступил, праздник напомнил о себе: снова хотелось веселья, движения, смеха. Вечер застал Веселину с подругами далеко от дома, на Ветляне. Весь день они катались на санях, а как стемнело, прибились погреться и отдохнуть к костру, который прямичевцы разложили над высоким обрывистым берегом. Катал девиц на своих вороных, наилучших в городе тройках младший сводный брат князя Держимира, рожденный от пленной степнячки-куркутинки. Мать назвала его длинным непонятным именем Байян-А-Тан, но в Прямичеве его звали Баяном. В любой толпе он привлекал внимание своей необычной внешностью: чужая кровь ярко сказывалась в его смуглой коже, отливавшей бронзой, в форме крупного носа, заметно выступавшего вперед, в темных глазах, которые казались большими и влажными, как у коня. Свои блестящие черные волосы он зачесывал назад и заплетал в косу. Как нарочно про него было сказано: не родись ни хорош, ни пригож, а родись счастлив. Хмурый, замкнутый, недоверчивый князь Держимир любил своего сводного брата больше, чем иные любят родных, и баловал его, как любимое дитя. При первом взгляде на Баяна любая говорлинская девица сказала бы, что он страх как некрасив, но все прямичевские девушки были влюблены в него за его открытый, веселый нрав и даже не в шутку считали его красавцем. Веселине он тоже нравился: она так любила все яркое, живое и необычное, а Баян был по-своему не менее ярок и необычен, чем Громобой. Если без Громобоя не обходился ни один кулачный бой или зимнее «взятие Ледяных гор», то Баяна было лучше всего видно и слышно на гуляньях, и он был одинаково весел на пирах в княжеской гриднице и на посиделках в посадской беседе. Любовь к шумному веселью роднила его с Веселиной, и, в отличие от Громобоя, он всегда был рад ее видеть и никогда с ней не ссорился. У него уже имелась, правда, одна жена, но и Веселине он не раз намекал, что и для нее место найдется. Веселина только смеялась в ответ: лестно было воображать себя женой княжеского брата, однако что-то не давало ей ответить согласием – жаль было вольной и веселой девичьей жизни. Но мало что могло ее обрадовать так, как звон бубенцов его тройки, утром подлетевшей к воротам, и голос Баяна, звавший ее кататься.

Над заснеженной Ветляной катались дотемна; завидев дым, заезжали в огнище, гуляли там, угощали хозяев, играли с тамошней молодежью в «колечко», водили хороводы вокруг Велесовых снопов, украшенных лентами и сухими цветами. Под вечер, уже в темноте, утомленная «колядошная дружина» вернулась к Прямичеву. В темноте был виден огонь, разожженный на высокой прибрежной горе над Ветляной, прямо напротив ворот посадского вала. Возле нескольких больших костров было людно и оживленно. Поближе к огню, как внутри солнечного круга, сидели старики, а вокруг них водили хороводы молодые. Дети и подростки бегали вокруг с пирогами в руках, катались с гор на санках, кидали снежки. Никому не хотелось домой: казалось, человеческое веселье даже ночную тьму отгонит и позволит хороводиться до самого утра. Веселина едва успела протянуть к огню озябшие руки, как возле нее опять возник Баян с маленькими санками, позаимствованными у кого-то из малышни. Целый день гулянья утомил и его, он был разгорячен, но внутри него словно бурлил источник, не дававший отдыхать.

– Не устала? – поддразнивал он Веселину. – А то посиди в сторонке со старушками!

– Сам посиди! – смеялась Веселина.

Все неприятное – страх перед Зимним Зверем, ссора с Громобоем – ушло и забылось, ей было весело и хотелось, чтобы это продолжалось вечно: и быстрая езда на княжеских санях, и хороводы, и песни.

– На свете бывает, что и медведь летает! – весело орал Баян, посадив Веселину на передок санок и бегом толкая их сзади. – Да только кто ж видал, чтобы медведь летал?

Разогнавшись, сани помчались вниз; Веселина взвизгнула, чувствуя, что задняя половина санок слишком легка и неустойчива; но в последний миг Баян вскочил на них уже под уклоном горы, и сани стрелой полетели вниз, к отмели, где берег невидимо под снегом переходил в лед Ветляны. В тусклом свете неба лед казался серебристо-белым, а воздух над ним – черновато-синим. Прямо напротив горы сверкали белым огнем звезды, и казалось, что сани летят в пропасть, прямо в дивные небесные миры. Веселина визжала от восторга и жути, душа ее рвалась наружу, взбудораженная всем этим: стремительной ездой, свистом ветра, теплом и силой рук Баяна, обнимающего ее сзади. Казалось, душа расстается с телом и касается неба; хотелось сей же миг умереть и жить вечно.

И вдруг впереди, в рассеянном сиянии снега, возникло огромное черное пятно. Как будто сам воздух, само сияние снега и луны раздвинулось, образовав провал в черную пустоту. Веселина не успела сообразить, что это такое: что-то вроде полыньи, но полынья эта не лежала на льду, а стояла стоймя, как ворота, и прямо в эти ворота неудержимо мчались их разогнавшиеся санки. В черноте пятна мелькнули две злые белые искры, точно чьи-то глаза; еще не веря себе, Веселина испуганно ахнула, и хотелось, чтобы грозный морок рассеялся так же внезапно, как появился.

Над высоким берегом вскрикнул женский голос, крик подхватило несколько других. Рвануло пронзительно-холодным ветром, пригнулось пламя костров, веселье в сердцах мгновенно сменилось беспричинным страхом. Замерев на месте, люди оглядывались, точно спрашивали друг друга: что такое?

А сани мчались вниз, навстречу распахнутой пасти тьмы; Веселина охнула и замолчала, потому что рука Баяна вдруг прижала ее слишком сильно. Теперь-то и он увидел, что ждет их внизу: на белом снегу неясно вырисовывались очертания громадного черного зверя. Белый огонь узких глаз освещал приоткрытую пасть и бросал белые блики на острые клыки. Очертания тела казались расплывчатыми, но от этого делалось еще более жутко. От этого зверя веяло жестоким, нестерпимым, мертвящим морозом; окоченев, не в силах вдохнуть или даже зажмурить глаза, Веселина застывшим взором смотрела на черного волка зимы. И ледяной ветер тащил ее прямо в эту распахнутую пасть, тащил с неудержимой силой, и не было никакого средства остановить бег саней, несущих двух седоков прямо к гибели.

Прижав к себе девушку, Баян и сам как будто сжался в кулак; он не испугался, но в первые мгновения растерялся, не понимая, что это такое. А сани мчались прямо на ночное чудовище, и раздумывать было некогда. При нем не было никакого оружия, даже нож с пояса он оставил дома… да и чем поможет простой нож против злобного духа зимы с железной шерстью? Но из-за Веселины, сжавшейся и переставшей дышать, соображать приходилось быстро.

– На лошади еду – под гору хорошо качу, а в гору сам волочу! – диким голосом заорал вдруг Баян и качнулся, точно хотел разогнать сани еще быстрее. – Бояться волков – быть без грибов! У наших ворот всегда хоровод – раскрывай шире рот, зубам будет пересчет! Эх, коси малину, сгребай смородину-у-у!

Черный волк припал на передние лапы, готовясь к прыжку, но прыгнуть не успел – сани налетели прямо на него. Баян оглушительно свистел, Веселина в последний миг опомнилась и завизжала. Холодная тьма накрыла с головой ее и Баяна, словно ночная прорубь; дыхание перехватило, но его руки не выпустили ее, и Веселина, жмурясь, бессознательно прижималась к Баяну спиной, к живому теплу, единственной защите от ужаса зимней ночи. Сильно тряхнуло, и в тот же миг все кончилось. Санки мчались по ровному пространству ветлянского льда, руки Баяна держали ее сзади, в лицо бил ветер. Веселину бросало то в жар, то в озноб, во всем теле ощущалась слабость.

Санки выдохлись, растеряли разбег и покатились медленнее; Баян опрокинулся на бок вместе с Веселиной, полежал так немного, приходя в себя, потом поднялся и ее тоже поставил на ноги. Позади них тянулся след от полозьев, над берегом метались отблески зажженных веток. На горе рвались в темную вышину пламенные языки костров, а вокруг блистал ослепительно-белый снег с острыми холодными звездочками.

– Ты живой? Где ты есть? Княжич! – кричали на горе десятки голосов. – Веселина! Вы живые? Отзовитесь!

– А то как… – начал было Баян, но голос его сорвался. – А то как же! – еще раз крикнул он, сглотнув и упрямо тряхнув головой. – Чтобы я – да не живой? Попробуйте от меня избавиться!

Пока к ним бежали люди, Веселина теребила Баяна за мех безрукавки на груди:

– Что это было? Что? Опять Зимний Зверь? И уже не на небе? Прямо к нам слез?

Она постепенно осознавала, что означала и чем грозила эта встреча, и ее била неудержимая дрожь. Зубы стучали, язык заплетался и даже говорить было трудно. В душе вспыхивало то ликование – они спаслись, они живы! – то ужас при мысли, как случайно, ненадежно было их спасение.

– Ну, Зимний Зверь! – смеясь от нервного возбуждения, Баян крепко прижал ее голову к груди, словно хотел этим сдержать ее дрожь. До него тоже доходило постепенно, и смех его, все более громкий, звучал неестественно и дико. – Ну, Зимний Зверь! Подумаешь, Зимний Зверь! – выкрикивал он в темноту, будто вызывал на бой всех чудовищ, рожденных Зимерзлой. – Видно, не ждал, морок драный, что такой смелый найдется – чтоб его санями!

– Чем ты его добил-то? – чуть не плача, допрашивала Веселина, почти ничего не помнившая из тех жутких мгновений. – Заговор, что ли, знаешь? Поделился бы!

– Заговор! – со смехом отвечал Баян, который и сам в те мгновения не понимал, что кричит и почему. – Заговор! Что я живой – вот и весь заговор! Не любят они живых, зимние выродки, не любят живых, боятся! А я живой! Живой я! – ликующе кричал он навстречу подбегающей с факелами толпе, и в этом было самое главное: и исход его битвы с зимним духом, и само оружие.

Над головой прижавшейся к нему Веселины Баян приветственно махал рукой, а Веселина держалась за его плечи, прятала лицо в мех его накидки, и ей было так страшно, что она не решалась пошевелиться. Ей мерещилось, что вокруг нее холодная пустая чернота, и страшно было сделать шаг, чтобы не кануть в эту ледяную пропасть. Ей вспомнился Громобой, и сердце заныло от желания быть поближе к нему. И какой леший ее дернул кататься с Баяном! Веселина ощущала раскаяние непослушного ребенка, который нарочно пошел в дремучий лес, куда ходить не велели, и заблудился. Она чуть не плакала от тоски, ей хотелось домой, в Прямичев, где вокруг не этот лед и черная ночь, а знакомые дома, тыны и ворота, дымы печек… Громобой… Только рядом с ним она и могла бы не бояться никаких зимних духов. Ведь он – сын Перуна! В нем вечно живет частица небесного огня, которого так боится любая нечисть и нежить.

– Резвого жеребца и волк не берет! – ликующе кричал Баян, размахивая рукой навстречу бегущим к ним парням.

Он не был сыном бога, он просто был очень везучим.

Глава 2

Весь вечер Веселина дрожала и назавтра сидела притихшая. Утром никак не рассветало, на востоке поиграло немного расплавленного золота рассвета среди серых туч, но между землей и небом висела плотная серая тьма. Наступающий день барахтался в серой вязкой мгле и никак не мог из нее выбраться. Потом погода испортилась, пошел снег; Зимерзла гуляла над крышами, трясла рукавами, рассеивая тучи влажных белых хлопьев, неразборчиво напевала снеговые заклятья. И неохота было выходить на улицу, страшно поднять голову – так и ждешь, что заденет по лицу тяжелым, жестким, холодным краем Зимерзлиной белой шубы.

Прислушиваясь к гулу ветра над крышей, Веселина все ждала еще каких-то пугающих знамений и в то же время сторожила: не скрипнут ли ворота, не застучат ли шаги на крыльце? Ей хотелось увидеть Громобоя, и она надеялась, что он придет, хотя никаких других причин, кроме ее желания, тому не было. Но почему бы ему не зайти, рассуждала она сама с собой, с непривычным усердием орудуя костяной иглой над чулком для кого-нибудь из младших. Она не знала, что скажет ему, но это не так уж и важно. Он ведь не очень-то к ней прислушивается.

К полудню заявились гости, жаждущие расспросить о вчерашнем. Веселина была и рада рассказать, но при воспоминании о черном волке зимы ее опять охватывала дрожь и делалось так страшно, что хотелось зажмуриться.