Руны

Наступило томительное, неприятное молчание. Альфред заговорил первый.

– Итак, и над тобой этот Бернгард одержал победу! Впрочем, ведь он – не праздный мечтатель. Вердек не побоялся в будущем поставить его рядом с твоим отцом, и потому он может вести себя в отношении вас вызывающе, оскорблять вас, и вы все-таки будете только восхищаться его необузданной, гордой силой. Значит, все это случилось по его милости!

– Бернгард связан словом и сдержит его, – сказала Сильвия тихо, но твердо. – Мы разлучены.

– А твое слово? – резко спросил Зассенбург.

– Я требую его назад, я прошу тебя вернуть его мне. Это выше моих сил! Да ведь и ты уступишь меня только отцу, а не кому-нибудь другому. Гильдур не подозревает, какую жертву приносят ей; она будет счастлива и довольна со своим мужем. Теперь ты знаешь правду и вернешь мне свободу!

– Ты думаешь? А если я не сделаю этого? Ты воображаешь, что я позволю так долго играть собой, а потом оттолкнуть? Я не верю в то, что вы разлучились, не играйте комедию. Он не женится на Гильдур Эриксен. Уж он найдет средство освободиться, и тогда только я буду стоять между вами. Но я не так-то легко уступлю. Берегись, Сильвия! До сих пор ты знала только человека, боготворившего тебя и подчинявшегося каждому твоему капризу, но ты можешь познакомиться когда-нибудь со мной другим. Советую тебе остерегаться!

Принцем опять овладело лихорадочное возбуждение, часто внезапно сменявшее его усталое, мечтательное равнодушие, подобно тому, как из полу угасшего костра вырывается и снова гаснет высокий язык пламени. Сегодня это пламя сильной, всепожирающей страсти, может быть, знакомой ему в годы юности, вспыхнуло ярко и грозно. Он пробудился, это было очевидно, его глаза сверкали; казалось, в эту минуту он был готов на все.

И Сильвия поняла это. Она так ужасно боялась этого часа, потому что чувствовала себя виноватой в страданиях Альфреда; если бы он стал упрекать ее, то это угнетающе подействовало бы на нее, но его угрозы вернули ей утраченное мужество. Она подняла голову, готовая к бою.

– Неужели ты думаешь страхом удержать меня возле себя? Я не такая трусиха! Бернгард помолвлен со своей невестой и не может бросить ее, но женщина в таких случаях ведет себя иначе: она не выйдет замуж, если знает, что ее брак будет сплошной ложью. Ты тоже теперь знаешь это, и если все-таки хочешь удержать меня, то я освобожусь сама, против твоей воли.

– Попробуй! – крикнул Зассенбург вне себя. – Ты останешься моей, это я говорю тебе! Прежде чем уступить тебя другому…

Сильвия невольно отшатнулась, испуганная страшным выражением лица принца, но в эту минуту дверь внезапно распахнулась, и на пороге появился Гоэнфельс. Его привлекло сюда беспокойство о здоровье дочери. Он думал, что она одна, как вдруг услышал из соседней комнаты взволнованные голоса, а, войдя, увидел, что они стоят друг против друга с видом людей, готовых драться не на жизнь, а на смерть.

– Сильвия… Альфред… что случилось? – воскликнул он.

Он не получил ответа, но Сильвия бросилась к нему и обняла его за шею обеими руками. Теперь, когда она почувствовала себя под защитой отца, силы оставили ее, и она разрыдалась.

Альфред, казалось, не слышал вопроса; он не сводил взгляда с невесты, которую впервые видел в слезах.

– Так ты и этому научилась? – сказал он с горькой насмешкой. – Твой Бернгард – хороший учитель, но мы с ним еще поговорим!

С этими словами он вышел из комнаты, изо всей силы хлопнув дверью. Гоэнфельс, может быть, впервые в жизни растерялся.

– Что случилось? – обратился он к дочери. – Альфред ведет себя как сумасшедший! Что ты ему сказала?

Сильвия подняла голову и, с усилием сдержав слезы, с той отчаянной решимостью, которая не покидала ее в продолжение всей этой бурной сцены, ответила:

– Я сказала ему правду: я не могу быть его женой.

24

На следующий день после посещения министром Эдсвикена Бернгард Гоэнфельс пришел в пасторат. Самого Эриксена не было дома, а Гильдур сидела в гостиной с матерью Гаральда – тихой, простой женщиной. Очевидно, она не знала о том, что ее сын поссорился с товарищем; по крайней мере, она держала себя с Бернгардом по-прежнему доверчиво и стала подробно рассказывать о возвращении сына и о несчастном случае с ним в Дронтгейме. Рана была совсем легкая и уже зарубцевалась; доктор высказал предположение, что, вероятно, у него было сильное сотрясение мозга, если он в первые дни не смог нести службу. Теперь его место на «Орле» занято другим, и новый штурман должен вести судно обратно в Гамбург, но Гаральд доволен этим – он раньше освободился. На днях он собирается ехать в Берген, чтобы держать последний экзамен. Тогда он будет капитаном и весной уже может получить какое-нибудь из местных судов. Старушка говорила этом с явной гордостью.

Наконец она ушла, и жених с невестой остались одни. Гильдур заняла свое место у окна, но не взялась за работу, как обычно, а сидела молча, сложив руки. Бернгард подошел к ней; он был недоволен, что может переговорить с ней с глазу на глаз о том, что привело его сюда, хотя, в сущности, говорить было не о чем, так как его решение было бесповоротным. Но ведь Гильдур еще ничего не подозревала; она не могла знать, что пережил он прежде, чем принял такое решение, да Бернгард и не допустил бы ее вмешательства. Он понимал, что ей трудно будет перенести этот полный переворот в их планах на будущее, с этим уже ничего нельзя было поделать.

– В последние дни я не мог прийти к тебе, – начал он. – Надо было покончить с кое-какими важными делами, отчасти касающимися и тебя. Вероятно, ты знаешь, что у меня был дядя?

– Знаю, – односложно ответила Гильдур.

Действительно, весь Рансдаль уже знал, что министр с пристани поехал с племянником в Эдсвикен и провел там несколько часов. Но молодой человек напрасно ждал от невесты расспросов по поводу этого действительно поразительного события, и ему волей-неволей пришлось продолжать:

– Мы помирились. Разумеется, первый шаг сделал я, но его отношение к этому шагу окончательно примирило нас. Я был неправ, видя в нем только чопорного, строгого опекуна. Вчера, когда мы с ним, наконец, покончили с нашей давнишней враждой, он обнял меня как отец.

– Могу я, наконец, узнать, о чем вы говорили? – спросила девушка.

– Конечно! Для этого я и пришел, – поспешно ответил Бернгард. – Дело касается прежде всего меня, но ведь мы с тобой скоро станем мужем и женой. Наша свадьба будет в день рождения твоего отца, и мы поселимся в Эдсвикене. Зиму я проведу с тобой, но потом тебе придется остаться одной на довольно продолжительное время, потому что я решил… опять поступить на службу в германский флот.

Бернгарду нелегко было произносить эти слова, ведь они означали отречение от всего, за что он так упорно держался здесь, в Рансдале.

Если бы Гильдур стала упрекать его, даже противоречить, ему выло бы легче; но упорное молчание, с которым она встретила его признание, смутило его, и он не совсем уверенным голосом спросил:

– Ты не ожидала такой новости?

– Такой – нет!

– Все равно, я должен сказать тебе это. Я ошибался, когда думал, что то, что я выбрал, могло наполнить всю мою жизнь. Я вырос здесь, среди неограниченной свободы, и, когда мне пришлось подчиниться строгому воспитанию, Рансдаль стал казаться мне олицетворением этой свободы; я забыл, что у взрослого мужчины ощущения не такие, как у пылкого, необузданного мальчика. Кто пожил в том мире, того он держит тысячам невидимых нитей и тянет к себе, назад, если попытаться уйти из него. Я знаю это из опыта!

Глубокий вздох Бернгарда и его внезапно загоревшиеся глаза говорили о том, как сильно тянуло его в тот мир. Гильдур только взглянула на него; ее взгляд показался жениху таким же загадочным, как перед этим и ее тон; но в нем был упрек, и Бернгард принялся успокаивать ее.

– Конечно, я не собираюсь отрывать тебя от твоей родины, ведь я знаю, как ты к ней привязана. Когда я буду уезжать, ты будешь чувствовать себя в Германии чужой и бесконечно одинокой. Ты будешь жить в Эдсвикене, как моя милая, верная хозяюшка, возле отца, в привычной обстановке и ждать меня домой после каждого плавания. Ведь здесь живет много семей, из которых мужья и братья надолго уходят в море, а домой возвращаются только погостить. И маленькой избалованной Инге придется примириться с этим, раз она выбрала себе в мужья моряка, а моя умная, рассудительная Гильдур и подавно примирится, не правда ли?

– Нет! – жестко и холодно произнесла Гильдур.

– Ты говоришь весьма решительно, – раздраженно сказал Бернгард. – Такого ответа я никак не ожидал, когда шел сюда, чтобы обсудить с тобой дело…

– Которое давно уже решено, – перебила его девушка. – Ты все обсудил с дядей, может быть, еще с… одним человеком, а я, кого это касается больше всех, узнаю об этом последняя. Ты ставишь меня в известность, и ничего больше.

Упрек был справедлив, но молодой человек только пожал плечами.

– Тебе так обидно то, что не ты была моей первой поверенной? Дядя был глубоко оскорблен мной, а потому имел право раньше всех узнать о моем решении.

– И он один узнал о нем? Больше никто?

Бернгард молчал; он вспомнил ту лунную ночь в Альфгейме. Голос, заставивший его отбросить сомнения и принять решение, не был голосом его невесты. Он не умел лгать и потому молчал.

Губы Гильдур задрожали; она поняла его молчание и по-прежнему жестко спросила:

– Кто внушил тебе это решение? Министр?

– Какой странный вопрос! И что вообще означает вся эта сцена? Я не узнаю тебя сегодня!

Он действительно не узнавал своей тихой, серьезной невесты, которая теперь поднялась с места и остановилась перед ним. Он только сейчас заметил, до какой степени она бледна, как энергично, почти сурово сжаты ее губы, и только сейчас понял, что речь идет о чем-то гораздо более серьезном, чем обида.

– Когда мы обручились, ты сказал мне, что любишь меня, – продолжала она. – Можешь ли ты повторить это теперь, при той, которая приходила тогда сюда… при невесте принца Зассенбурга?

Бернгард вздрогнул, пораженный неожиданностью.

– Ты знаешь? Кто тебе сказал?

Безумное отчаяние и горе наполнили душу девушки. Несмотря ни на что, она все еще надеялась, что Гаральд ошибся, что ревность заставила ее увидеть то, чего не было на самом деле; теперь у нее была отнята и эта последняя надежда. Однако она продолжала стоять прямо; ее большие, ясные глаза были устремлены на жениха, будто хотели прочитать то, что скрывалось на самом дне его души.