– Не могу, господин Берков. Ведь он был у меня один, и, хотя я видел от него больше горя, чем радости, так как в последнее время с ним не было никакого сладу – он во всем хотел быть умнее меня, – забыть его я не могу. Милостивый Боже, надо же было тогда мне, старику, спастись, чтобы пережить это горе! Он унес с собой в могилу все мои радости.
– Вы не должны так говорить, Гартман! – сказал Артур с кротким упреком, – Разве Марта и ее муж не утешают вас?
Старик вздрогнул.
– Да, Марта! Она тоже не может забыть его, хотя у нее есть дети и муж, к тому же хороший муж. Вижу я, каково у нее иной раз на сердце. Бывают ведь такие люди, господин Берков, от которых ничего не видишь, кроме горя и обиды, и все-таки любишь их больше, чем хорошего и смирного человека. Таков был и мой Ульрих. Кем он являлся для товарищей до этого злосчастного бунта, вы сами знаете, и, хотя он сделал им мало хорошего, они до сих пор помнят его.
Старик отер слезы и, пожав протянутую ему руку Артура, тихо побрел домой. Евгения, появившаяся в дверях еще во время их разговора и не желавшая мешать им, подошла теперь к мужу.
– Что, Гартман все еще не может утешиться? – тихо спросила она. – Я никогда не думала, что он был так глубоко и страстно привязан к сыну.
Артур взглянул на удалявшегося старика.
– Я понимаю его, – сказал он. – Так же, как мне понятна и слепая привязанность к нему его товарищей. В личности этого человека было что-то могущественное, покоряющее. Если я, вынужденный бороться с ним, испытал это на себе, что же должны были чувствовать те, за кого он боролся? Кем мог бы стать Ульрих для окружающих, если бы иначе понимал свою задачу и не считал своим долгом ненавидеть и разрушать все существующее?
Молодая женщина с упреком взглянула на мужа.
– По-моему, он доказал нам, что мог не только ненавидеть. Он был твоим врагом, но, когда пришлось выбирать, он спас тебя и обрек себя на верную смерть.
По лицу Артура пробежала тень; без сомнения, ее вызвало воспоминание о том времени.
– Я менее всех имею право обвинять его и никогда не делал этого с тех пор, как он спас меня. Но, поверь мне, Евгения, полного примирения между нами никогда не могло быть. Он вечно угрожал бы благополучию моих заводов, постоянно портил бы мои отношения с рабочими, всегда оспаривал бы у меня право руководить ими… да и дело зашло слишком далеко, чтобы он мог избежать наказания после всей этой истории. Если бы я даже и не стал жаловаться на него в суд, другие сделали бы это.
Евгения положила голову на плечо мужа; это была та же прелестная, белокурая головка с темными глазами, только не бледным, а румяным и свежим личиком; вместе с бледностью исчезла и мраморная холодность, сменившись выражением безграничного счастья.
– Тяжелое время пережили мы после той катастрофы! сказала она с легкой дрожью в голосе. – Тебе приходилось так много трудиться, и порой было так трудно, что я готова была пасть духом, когда видела, что лицо твое омрачается все больше и больше и глаза становятся печальными, а я ничем не могла помочь тебе, кроме как оставаться рядом.
Он нежно наклонился к ней.
– А разве этого мало? Знаешь, какие два слова вдохновляли меня, придавали мне мужество и вселяли надежду? Я так часто повторял себе их, когда волны житейского моря грозили поглотить меня! Эти два слова – жена и ребенок, они помогли мне одержать победу.
Солнце стояло высоко в безоблачном небе и бросало свои лучи на виллу с ее садами и террасами, увитыми цветами, на благоденствующие рудники и заводы, на возвышающиеся вокруг величественные горы, скрывающие в своих недрах спрятанные от людских глаз сокровища, которые силой человеческого гения из мрака ночи вынесены теперь на свет Божий старинным волшебным изречением рудокопов: «В добрый час!»