Семь молоденьких девиц, или Дом вверх дном
– Да уж, это несомненно! – смеясь, подтвердила Люси.
– Надеюсь, вы все-таки останетесь в моей комнате? – продолжала я.
– Нет, ни за что не останусь, если вы будете все такой же несносной! – с иронией ответила Люси.
– Ну хорошо, я постараюсь быть с вами любезнее, – пообещала я.
После этого мы спустились в столовую, и Люси больше ни словом не обмолвилась о своем намерении переменить комнату.
За обедом я боялась взглянуть на американок. Не было ни малейшего сомнения в том, что Люси пока еще ничего не знала о моем подслушивании в беседке. Если бы она что-нибудь знала об этом, то в нашем резком разговоре это наверняка бы обнаружилось. Она считала меня недоброй, невежливой, себялюбивой – и это понятно, но она пока еще не знала, что я была способна на столь неблаговидный поступок. Несомненно, что и Веда тоже ничего не знала об этом. За столом она смотрела на меня с таким милым выражением сочувствия, но меня, при моем беспокойном состоянии духа, это уже не трогало. Я полагала, что Джулия едва ли скрыла от своей сестры, что видела меня в беседке. Однако и Адель, и Джулия держали себя за столом как обычно и даже были очень внимательны ко мне. При взгляде на Адель мне теперь трудно было воскресить в памяти выражение ее лица во время декламации монолога, когда она с таким увлечением произносила чудные слова поэта. Теперь она казалась мне такой неинтересной – в будничном платье, с некрасивой прической, да и голос ее звучал совсем иначе и резал мне слух. Да, Джулия безусловно была великодушна: очевидно, что она пока еще ничего не сказала сестре. Я даже невольно задала себе вопрос, как бы я поступила на ее месте, и должна была по совести признаться, что я не была бы столь добра по отношению к ней.
После обеда пришла почта. Было письмо и для меня – от моего брата Джека. Он не особенно часто писал мне, так что я была очень рада получить от него известие.
– Ну, что он пишет, Мэгги? – спросила мама. – Когда ты прочтешь письмо, передай его мне, пожалуйста.
В это время все наше общество сидело в гостиной, где горели лампы и были спущены занавеси. Адель очень недурно играла на рояле, а Джулия – на банджо. Иногда они целыми часам играли по просьбе отца, который с удовольствием слушал их музыку. Как раз в ту минуту, когда мама обратилась ко мне с вопросом о письме, Джулия на своем банджо играла какую-то очень веселую мелодию под аккомпанемент Адели.
Я распечатала письмо и начала его читать. Вдруг кровь прилила к моему лицу; я скомкала письмо и быстро сунула его в карман.
– Что такое? – спросила мама. – Уж не болен ли наш Джек? Отчего у тебя такой странный вид, Мэгги?
– Нет, Джек, слава Богу, здоров, – ответила я и, встав со своего места, отошла к окну.
Мама последовала за мной и снова спросила:
– Да что же случилось? Покажи-ка мне письмо Джека.
Я обернулась и, глядя ей прямо в лицо, ответила:
– Это письмо касается лично меня, и я не могу тебе его дать. Не сомневайся, мама, с Джеком ничего не случилось. Ты ведь никогда раньше не требовала, чтобы я показывала тебе письма Джека, адресованные лично мне.
Мама помолчала некоторое время; она никогда не была особенно ласкова с нами, своими детьми, но при этом никогда не была несправедливой в своих требованиях.
– Ты тоже никогда в жизни не лгала мне, – заметила мама, – и если ты меня уверяешь, что Джек здоров, то я совершенно спокойна; можешь не показывать мне письмо. Ты всегда была со мной откровенна, Мэгги, и я верю тебе.
Мама принялась за прерванную работу и через несколько минут вновь обратилась ко мне:
– Ну, а ты, Мэгги? Полно тебе лениться, возьмись-ка за свое вышивание. Тут пока еще достаточно светло.
Как тряслись мои руки, когда я вдевала нитку в иголку, как затуманивались мои глаза, когда я разбирала шелк и шерсть! Все мои переживания, связанные с приездом чужих девушек в наш дом, включая и то, что меня уличили в недостойном поступке, – все это было ничто в сравнении с тревогой, которую вызвало во мне письмо брата, о содержании которого ни в коем случае не должна была знать моя мама!
Глава VI
Монолог Джулии
Каждый день ровно в девять часов вечера отец читал молитву перед собравшимися домочадцами, а затем мы, девицы, расходились по своим комнатам. Как только я собралась пойти к себе в комнату, ко мне подошла Джулия и прикоснулась к моему плечу.
– Нельзя ли мне поговорить с вами пару минут? – спросила она таким многозначительным тоном, что я не посмела отказать ей.
– Идите, Люси, в нашу комнату, – обратилась я к своей соседке, – я тоже сейчас приду.
– Джулия, не задерживайте Мэгги надолго, – вмешалась моя мама, когда заметила, что Джулия затевает какой-то разговор со мной. – У нее такое бледное лицо и такой утомленный вид. Тебе, Мэгги, надо пораньше лечь спать. И не болтайте перед сном с Люси!
– О, мы вообще-то не так уж много болтаем, хотя и спим в одной комнате, – ответила Люси и начала подниматься по лестнице.
Я стояла около Джулии, еще не зная, куда она решила пригласить меня для разговора.
Когда все девицы удалились, Джулия подошла к маме.
– Прошу вас, милая миссис Гильярд, – сказала она, – позволить нам минут десять поговорить с Маргарет наедине в библиотеке. Можем ли мы рассчитывать на то, что никто не прервет нашей беседы?
– Конечно, можете, – ответила мама, вопросительно поглядывая то на меня, то на Джулию.
– Благодарю вас. Пойдемте, Маргарет.
Она взяла меня под руку, и мы вдвоем прошли по широкому коридору в нашу библиотеку. Лампы были уже погашены, так как прислуга готовилась запирать дом на ночь. Но Джулия вынула из своего кармана коробку спичек и зажгла большую лампу, висевшую как раз посередине комнаты.
– Зачем вы зажигаете лампу? – спросила я. – Не надо!
– Напротив, – возразила она, – я хочу видеть ваше лицо.
В эту минуту у меня явилось сильнейшее желание уйти, но сознание, что я полностью нахожусь в ее власти, остановило меня.
– Я видела вас сегодня в беседке, – начала она, – и вы, разумеется, это знаете.
– Да, знаю, – согласилась я.
– Так вот скажите мне, пожалуйста, что все это значит и как вы сами оцениваете свой поступок?
В первую минуту я была готова сказать: «Я знаю, что поступила дурно, и стыжусь своего поступка», но из упрямства не хотела признать себя виноватой и плотно сжала губы.
– Вам, конечно, стыдно, но вы слишком упрямы, чтобы сознаться в этом, – продолжала американка, глядя на меня в упор своими проницательными глазами. – Как вы думаете, что я теперь намерена делать?
– Разумеется, рассказать о том, что я подслушивала в беседке.
– Кому рассказать?
– Да всем, – дерзко ответила я, – и Веде, и Люси, и, разумеется, Адели. А также и папе, и маме. Вы можете, если вам угодно, даже нанять глашатая, чтобы он громогласно объявил об этом событии по всей округе – пусть все жители нашего прихода узнают об этом!
– Знаете что, Маргарет, а вы оказывается, глупее, чем я предполагала, – спокойно сказала Джулия. – Вы думаете, что видите нас, американок, насквозь, а я скажу вам, что вы жестоко ошибаетесь, приписывая нам подобную низость. Мы предоставляем делать такие вещи английским барышням. Скажу вам откровенно: до сегодняшнего дня я не подозревала, что молодая англичанка способна шпионить за своими гостями! Но теперь у меня открылись глаза. Но если вы полагаете, что я пойду по вашим стопам и буду поступать против совести, то вы меня совершенно не знаете, вот и все! Я не могла удержаться, чтобы не высказать вам своего мнения, Маргарет Гильярд. Я поняла по вашему нервному поведению за обеденным столом, что вы страшно боитесь, как бы я вас не выдала. Но вы напрасно так думаете, я ничего никому не скажу.
Я хранила молчание, хотя мне очень хотелось сказать Джулии, как успокаивают меня ее слова.
– Я вовсе не намерена говорить кому-либо о вашем поведении, – продолжала она. – Но я намерена сделать нечто другое, и вы должны узнать об этом. Я хочу заставить вас заплатить мне за мое молчание.
– Как? Чем? – запинаясь, спросила я. – Что это значит?
– Сейчас я вам объясню. Вы должны полностью изменить свое поведение и перестать быть такой, какой вы были до сих пор. Весь ваш надутый вид, все ваши сердитые взгляды, которыми вы награждаете нас с Аделью, – все это должно прекратиться. Когда мы с ней будем говорить с нашим гнусавым американским акцентом, – и Джулия при этом специально прогнусавила особенно явно, – вы не должны презрительно отворачиваться от нас, как вы это обычно делаете. Вы должны впредь относиться к нам дружелюбно, вы должны стараться быть всегда любезной с нами. Если же вы не согласны на мои условия, то…
– То что? – перебила я. – Если вы решили не рассказывать о моем поступке, то что же вы тогда можете сделать со мной?
– Что я могу сделать? – повторила Джулия. – Да много чего, и вам не поздоровится от моего плана действий. Мы с Аделью совсем не так глупы, как вы полагаете. У нас найдется достаточно сил, чтобы бороться с вами, если мы захотим. Прежде всего, должна вам заявить, что мы отнюдь не желаем покидать ваш дом, и выжить нас далеко не так легко, как вы, вероятно, думаете. Мы хотим пожить у вас в свое удовольствие и насладиться всем, что есть тут у вас хорошего. Скорее, если уж на то пошло, вы с вашей ревностью заставите нас досаждать вам так, что сами не будете знать, куда вам деваться. Мы можем наказать вас, и непременно накажем за ваше подслушивание, если только вы не измените свое поведение и не станете относиться к нам совершенно иначе, чем все последнее время.
– О, Боже мой! – воскликнула я и горько разрыдалась, закрыв лицо руками.
– Эх вы, жалкое, завистливое, глупенькое создание! – вздохнула Джулия и, подойдя ко мне, порывисто и ласково обняла меня.
– Ах, Маргарет, – продолжала она, – неужели вы не можете преодолеть все ваши неприязненные чувства к нам и быть счастливой – в своем собственном доме и в нашем обществе? Я не спорю, у нас много странностей, но вы должны помнить, что нас воспитывали не так, как вас. Наши родители давно умерли, и в нашем воспитании не было никакого порядка. У вас же такие примерные родители! И все у вас делается по строгой системе. Почему же вы не можете быть веселой и счастливой у своего домашнего очага? Почему, Маргарет? Да отвечайте же мне!
– Ох, не знаю… – тихо промолвила я. – Право, не знаю! Ваше пребывание здесь просто невыносимо для меня! Я не могу сойтись ни с Аделью, ни с вами! Вот и все…
– И все-таки мы, право, не такие уж несносные, – возразила Джулия. – Мы, по крайней мере, поступаем честно, и у нас нет никаких задних мыслей. Вам не нравится наш выговор, я отлично это вижу. Но мы стараемся его исправить. Ваш отец относится к нам очень хорошо, и ваша милая мама тоже, они так тонко все понимают. Почему только вы одна сторонитесь нас? Ну вот, мы расцеловались с вами! Предлагаю заключить с нами мир, давайте дружить, и вы никогда не будете в этом раскаиваться. Просто относитесь к нам без предубеждения, и вы увидите, что и у Адели, и у меня есть масса достоинств. Вот! Теперь я высказала все, что было у меня на душе. Даю вам недельный срок, а потом вы должны нам сказать, как вы намерены поступить. Если вы решите относиться к нам как подобает, то все пойдет хорошо и больше не о чем толковать. Но если же вы все-таки будете упрямиться, тогда, Маргарет, предупреждаю вас, не ждите от меня пощады! Так или иначе, но я заставлю вас повиниться пред нами. Ну, а теперь нам пора спать.
Она еще раз обняла меня; ее нежная щека прикоснулась к моей щеке, я ощутила на шее локон ее волос. Своей лаской она почти покорила мое сердце; еще минута – и я бы совсем растаяла… Но едва она выпустила меня из своих объятий, как тут же на меня волной нахлынуло прежнее предубеждение против этой доброй, но странной девушки, а сознание, что после моего проступка я нахожусь в ее власти, заставило меня внутренне съежиться, и мое сердце вновь ожесточилось. Я только проговорила ледяным голосом:
– Доброй ночи, – и вышла из комнаты.
Джулия не удерживала меня, и я побежала наверх, в свою комнату. Люси еще не спала и бросила на меня испытующий взгляд.
– Ну вот, наконец, и вы, – сказала она. – Вы обещали мне быть любезнее, чем прежде; надеюсь, что вы докажете это на деле.
– Постараюсь, – я попыталась избавиться от овладевшего мной тяжелого чувства. – Кажется, сегодня довольно прохладный вечер, не правда ли?
– Ах, только не надо говорить о погоде! – вскричала Люси. – Скажите-ка лучше, о чем вы беседовали с Джулией?
– Это касается только нас двоих, меня и ее, – твердо ответила я.
Люси на некоторое время умолкла. Я уже раньше убедилась в том, что она страдает непреодолимой слабостью – любопытством. Она смотрела на меня в упор, и я с некоторым злорадством продолжала:
– Я вам ничего не скажу, и от Джулии вы тоже ничего не добьетесь.
– И прекрасно, – холодно заметила Люси. – Только я не ожидала, что вы когда-нибудь будете заодно с этими американками.
– Тут нет ничего особенного, – возразила я. – Впрочем, я попрошу вас оставить меня в покое и не надоедать своими расспросами.
После короткого молчания Люси сказала:
– Я полагаю, что если вы намерены быть любезнее со мной, то и я, в свою очередь, должна быть также любезна с вами.
– Да, разумеется, – ответила я с легкой усмешкой.
– Тогда вот что: хотя вы и не желаете сказать мне, какие у вас с Джулией завелись секреты, я все-таки буду откровенна с вами. Знаете, о чем мы говорили сегодня, пока вы изволили в одиночестве так долго прогуливаться по лесу?
Когда Люси задала мне этот вопрос, я была не в силах удержаться, чтобы не покраснеть: конечно, я, находясь в беседке, слышала, о чем рассуждали девушки во время чаепития, но в то же время я не могла в этом сознаться, не выдав себя. Поэтому я только молча смотрела на Люси. Она, видимо, заметила мое смущение, но продолжала:
– Так я вам скажу, о чем мы толковали. Вы, конечно, знаете, что в августе у нас тут затевается базар с благотворительными целями?
– Было бы странно, если бы я не знала о базаре, который устраивается моим отцом и моей мамой, – высокомерным тоном ответила я.
– Опять вы со своей обидчивостью! Ну-с, так вот, наш проект относится именно к этому базару. Хоть вы не питаете любви к Адели и Джулии, но надо признать, что они во многом гораздо умнее доброй дюжины наших чопорных английских девиц. У себя в Америке эти девушки привыкли устраивать всевозможные общественные развлечения, причем почти без участия взрослых; вот они и придумали разнообразить базар театральным представлением. Они берутся похлопотать об устройстве сцены и попросят мистера Гильярда, чтобы он отвел им для этого часть площади, где устраивается базар; каждый желающий посмотреть на представление должен будет заплатить шесть пенсов за ненумерованное место и шиллинг за нумерованное. Джулия и Адель полагают, что им таким образом удастся собрать не менее пяти фунтов стерлингов [5]. Не правда ли, великолепно придумано?
– Да, пожалуй, – согласилась я. – Но будет ли все это так уж хорошо исполнено? Мой отец не любит, когда что-либо делается кое-как.
– Будет ли хорошо? Вы можете сами в этом убедиться, стоит только попросить Джулию или Адель, чтобы они прочли вам сцену из какого-нибудь драматического произведения.
Люси принялась убирать на ночь свои волосы, а у меня в эту минуту возник в воображении образ Алели с ее вдохновенным бледным лицом, какой я ее видела из беседки, когда она декламировала чудные стихи американского поэта.
На душе у меня было очень тяжело, так как меня мучило нечто, о чем эти беззаботные девицы вовсе и не подозревали…
Глава VII
В лесу
Причина моей тревоги заключалась в следующем.
До своего отъезда в школу, в конце Святой недели, Джек дал мне на сохранение целых два соверена [6]; он очень гордился тем, что был обладателем такой большой суммы денег и, когда передавал их мне, то строго приказал беречь их пуще глаза.
– Ты запри их под замок, – учил он. – У меня, знаешь, деньги так и тают, как только попадут мне в руки, а у тебя, Мэгги, они будут целы. Ты сбережешь их для меня, а я постараюсь из своих карманных денег добавить к ним хотя бы немного. Береги их до тех пор, как я вернусь домой на каникулы; но, разумеется, если я напишу тебе раньше и потребую эти деньги, ты немедля вышлешь их мне.
Я обещала исполнить просьбу брата и была очень довольна тем, что он оказал мне такое доверие. А Джек продолжал свои наставления:
– Слушай, Мэгги: ты ни под каким видом не должна говорить отцу или матери, что я намереваюсь сделать с этими деньгами. А я хочу на них купить отцу часы для его кабинета; мне хотелось бы преподнести их в день его рождения осенью, и чтобы этот подарок был для него сюрпризом. Отец думает, что я трачу все свои карманные деньги на глупости и что у меня нет и медного гроша за душой, а тут выяснится, что я – обладатель целых сорока шиллингов! Так что, пожалуйста, сбереги мои деньги и твердо храни нашу тайну. Ты мне обещаешь это, не правда ли, Мэгги? Посмотри мне прямо в глаза и скажи, обещаешь?
Когда Джеку было нужно, он умел придавать своим словам необычайную торжественность. Так и в тот раз: он настаивал, чтобы я дала ему нечто вроде клятвы. Я должна была, глядя ему прямо в глаза и держа в то же время его руку, дать обещание в том, что ни за что на свете не скажу ни нашим родителям, ни еще кому бы то ни было ни слова о том, что я сохраняю для него это сокровище. После того как я трижды повторила это обещание, Джек переломил пополам трехпенсовую монету и дал одну половину мне, чтобы я всегда носила ее на узенькой голубой ленте за лифом своего платья, а другую половину монеты он прикрепил к такой же ленте и надел себе на шею.
– Но помни, Мэгги, – объявил он, – что если ты нарушишь свою клятву, то будешь постоянно томиться и терзаться, пока совсем не иссохнешь. Эта половина монеты на твоей шее будет действовать вроде магической силы. Ну что же ты так побледнела, глупенькая, – прибавил он, с удивлением глядя на меня.
Действительно, на меня в ту минуту от слов Джека напал какой-то панический страх, хотя в то же время меня очень заинтересовала вся эта таинственная история со сломанной монетой. Я запрятала соверены Джека в самое надежное место, какое только могла придумать, и с тех пор постоянно носила на шее заветную половинку монеты. Часто я прижимала ее к сердцу и с любовью вспоминала о своем обожаемом брате.
Спустя некоторое время после его отъезда в школу произошел вот какой случай. Я уже упоминала о своей дружбе с Сесилией Ферфакс, а теперь добавлю, что в наших отношениях с ней во мне частенько говорила не столько привязанность к ней, сколько то влияние, которое эта хорошенькая девушка умела оказывать на меня своим умением вовремя подольститься ко мне. Впрочем, она действительно была очень привязана ко мне и выражала свою любовь самым пленительным образом; я же была настолько слабохарактерна, что поощряла эту лесть. Итак, однажды, вскоре после отъезда Джека, ко мне пришла Сесилия. Она была очень расстроена и стала просить меня, даже умолять выручить из беды ее отца.
Ее отец, Ферфакс, служил лесничим в имении местного богатого помещика, сэра Пенроуза. Я уже говорила, что Пенроузы только изредка проводили лето в своем прекрасном поместье. В свое отсутствие они не позволяли принимать посетителей для осмотра замка и в особенности жилых помещений господ. Но однажды Ферфакс, поддавшись настойчивой просьбе одного из своих приятелей, решился провести его в замок, чтобы показать ему комнаты. В одной из гостиных Ферфакс случайно неловким движением задел фарфоровое блюдо, которым очень дорожила леди Пенроуз; блюдо упало на пол и разбилось.
Узнав об этом, экономка объявила, что все расскажет господам, и тогда Ферфакс лишится своего места. Ему насилу удалось упросить экономку позволить ему заменить разбитое блюдо совершенно таким же новым, которое, по счастью, можно было купить в ближайшем городе за пять фунтов. Ферфакс с трудом набрал три фунта, а остальные два никак не мог раздобыть.
Вот тогда-то Сесилия и пришла ко мне. Она хотела, чтобы я выпросила эти деньги у моего отца. Но так как в это время, как я хорошо знала, у папы не было лишних денег, то я решила, что ни за что не скажу ему об этой просьбе. И тут у меня возникла мысль одолжить Ферфаксу хранившиеся у меня деньги Джека. Речь шла всего о двух неделях; Сесилия заверила меня, что к этому сроку ее отец должен получить некоторую сумму денег и будет в состоянии отдать мне свой долг. Я поверила ей, да и сама она, похоже, полагала, что все устроится именно так, как она говорила.
Итак, два драгоценных соверена, которые я поклялась никому не давать, были вручены Сесилии. Я решила, что при первом же свидании с Джеком расскажу ему эту историю, и была совершенно спокойна. Не могла же я допустить, чтобы отец моей славной маленькой Сесилии пострадал, потеряв свое место; мне казалось, что Джек вполне одобрит мой поступок. Впрочем, деньги должны были быть возвращены задолго до приезда брата домой. Но неделя шла за неделей, а денег я так и не дождалась.
И вот я получаю от брата следующее письмо:
«Я с одним из моих товарищей попал в маленькую беду. Я не хочу описывать здесь всего подробно, но дело, к счастью, уладится, так как у меня есть деньги. Я тут впутался в историю с кроликами. При встрече я расскажу тебе все подробно. Прошу тебя, Мэгги, ни полслова не говорить кому бы то ни было об этом и сделать следующее: вышли мне мои деньги немедленно по получении этого письма. Деньги в конверт просто так не клади, а возьми довольно толстый ломоть хлеба, срежь корки и сунь мои два золотых в мякиш; потом вложи этот ломоть в конверт и адресуй мне. Мой товарищ научил меня сделать так. Конверт получится довольно толстый, но на почте могут подумать, что ты посылаешь мне носовой платок или что-нибудь в этом роде. Пожалуйста, сделай это как можно скорее: мне надо выручить товарища, а то нам обоим грозит беда – если узнают о нашей проделке, нас могут исключить из школы. А подарок отцу не убежит, потому что я снова начну откладывать карманные деньги. Впрочем, со временем я смогу продать этих дурацких кроликов. Так что еще раз прошу тебя поспешить и исполнить все, как я тебе здесь написал. Если же ты оплошаешь, то знай, что твоя половинка трехпенсовой монеты всосется в твою кожу и ты очень скоро зачахнешь, как я предупреждал тебя, когда передал ее тебе. Любящий тебя брат».
Немудрено, что, получив такое письмо, я всю ночь провела без сна. Что мне делать? Трудно было надеяться быстро получить долг от Ферфакса. Но неужели же благодаря моей слабохарактерности, из-за которой я не устояла против просьбы Сесилии, мой бедный Джек будет исключен из школы? Рядом со мной спокойным сном невозмутимо спала Люси. О, как я завидовала ей! Насилу я дождалась рассвета; сквозь оконные занавеси мало-помалу начали пробиваться золотистые лучи восходящего солнца, а я все сидела на своей кровати и думала, как же мне справиться с этой бедой. Было еще только около четырех часов утра. Накинув на голову шляпку, я потихоньку выбралась из дома. Скоро я дошла до кустарников, обрамляющих лес, и пустилась дальше по мокрой от росы траве, направляясь к домику, где жило семейство Ферфаксов. Мне надо было во что бы то ни стало повидать Сесилию. Письмо Джеку могло дойти по почте не ранее чем через двенадцать часов после отправки. Я рассчитала, что если отправлю ему деньги до девяти часов утра, то он должен будет получить их в тот же день с последней почтой, и тогда он будет спасен от угрожавшего ему исключения из школы.
«О, какое облегчение доставляет мне эта прогулка по утреннему воздуху, – подумала я. – Какое счастье, что я выбралась из дома, и как я рада, что эта ночь наконец миновала!»
В другое время чудное зрелище просыпающейся природы привело бы меня в восхищение, так как я была в полном смысле слова дитя природы, но в эту минуту меня не занимали ни веселое щебетание птиц, ни прыжки белок по ветвям, и я равнодушно проходила мимо душистых лесных цветов. Путь был неблизкий, и я запыхалась, так как шла быстрым шагом и только изредка позволяла себе маленькие передышки. Наконец я добралась до изгороди, за которой начинались владения сэра Пенроуза. Вскоре я дошла и до маленькой калитки, открыв которую, направилась к домику лесничего. Вокруг царила тишина, так как еще не было и пяти часов утра. Я знала, однако, что лесничий рано выходит из дома, и вовсе не желала, чтобы он увидел меня разгуливающей здесь в такую рань. Мне было известно, куда выходит окно комнатки Сесилии, и подойдя к нему, я метко бросила горсть песка в решетку окна. Но никто не шевелился, и я вынуждена была бросать песок горсть за горстью, пока мне не удалось нарушить крепкий сон Сесилии. Послышался легкий шум в ее комнате, и в ту же минуту в окне показалось раскрасневшееся миловидное личико девушки со спадавшими вокруг ее головы вьющимися волосами.
